посвящается Олегу Виговскому и многим
другим, подарившим мне этот сюжет.
Кончали женщины с собою,
Увидев мой туманный взгляд.
(какое-то танго)
И солнце разбивается о чёрные бронированные стёкла чёрного пятисотого «Мерседеса», который разбиться по определению не может никогда, и о тёмные (видимо, тоже бронированные) стёкла очков Гая Ибсена. Вы, конечно, слышали это имя – человек, который на маленьком паруснике «Непотопляемый» трижды обошёл вокруг Земного шара.
Однажды в Африке на него напало целое племя туземцев – и все они с позором бежали, а Гай Ибсен получил только небольшой шрам, тот, что я видела на его руке. Начинается от сгиба локтя и заканчивается на предплечье, немного изогнутый, как инструмент, его нанёсший. Ужасный инструмент – кривая сабля, фактически отточенный кус железа, грубый и тяжёлый. Гай Ибсен возит его с собой.
В своём новом рискованном путешествии – на «Мерседесе» в южную провинцию России, которая и Россией-то почти уже не является, он тоже имел при себе этот жуткий предмет, на который я не могла смотреть без содрогания. Вообще в рюкзаке Гая Ибсена чего только нет – там и ноутбук, и бутыль с водой (привычка, сохранившаяся ещё со времён блуждания по Сахаре), и компас (однажды его обладатель заплутал в тайге) и, конечно, «Робинзон Крузо». Эту книгу владелец рюкзака любит настолько сильно, что читает её, кажется, непрерывно. В синей обложке, на языке оригинала (Ибсен, ко всему, ещё и полиглот). Зачем он таскает на себе все эти предметы? Вероятно, руководствуется латинской пословицей, а может, рисуется своей нечеловеческой силой (и не только физической, кстати). Даже странно, что он, зная многие свои достоинства, совсем не замечает своей красоты, которую портит (или дополняет?) только вот этот шрам на руке…
И совсем не напрасно мама говорила мне, когда я ещё по глупости колебалась, выходить ли за Ибсена замуж: «Посмотри на себя в зеркало, Аривик!» Да, именно так она и говорила мне.
Принцы на дороге не валяются, и на моей дороге – уж точно. «Аривик» (в каком-то колене среди наших предков затесался армянин) означает «солнышко» и, в общем, название оправдано: я рыжая и вся в веснушках. На этом моё сходство с именем и заканчивается. Нос кривой, глаз косой, и 90-60-90, как и метр-восемьдесят – это не про меня. У меня всё поскромнее, пожиже (вот тут бы смайлик интернетский поставить, да законы жанра не велят).
Зачем же он приехал за мной на чёрном «Мерсе» совсем один, в наш – правда, очень спокойный, регион, но находящийся рядом с другим, совсем не спокойным? Не знаю, наверно, это и называется – любовь.
Я видела вечернее солнце искрящейся радугой сквозь свою рыжую прядь, когда стояла на крыльце со спортивными сумками (в них больше влезало) в обеих руках, а мой Гай Ибсен – нет, не в чёрном смокинге, ведь всё-таки не совсем Джеймс Бонд, а в простом скандинавском свитере – хлопнул дверцей машины, выходя ко мне и улыбаясь своей совершенно голливудской, ослепительной улыбкой. Во дворе замерли от восхищения кустики акаций, и мне пришло в голову, что больше мне в жизни нечего желать. Пришло и тут же ушло – спортивная сумка никак не хотела влезать в багажник.
Мы разговаривали в дороге на ломаном английском – у меня он был ломаным, потому как другого не было, а Ибсен прикидывался простым таким парнем просто из вежливости – ну, и чтоб мне было понятнее. Мы познакомились пару лет назад в глобальной сети Интернет.
Вот так виртуальность и становится реальностью, думалось мне, когда я глядела вперёд на ночную дорогу. Скорость 180 км в час в комфортабельной машине была почти незаметна – уж и не знаю, минус это или плюс. Как и всякий русский, Аривик, друзья мои, без ума от быстрой езды. Правда, в салоне играла музыка, и тут ощущение, что мне ничего больше в жизни не надо, стало частью меня, вот только…
-Faster, faster! - крикнула я своему возлюбленному. Он нажал на газ, и тут я краем глаза заметила, что впереди и слева от дороги в свете фары что-то сверкнуло. Гай, вывернув руль, направил машину прямо туда, раздался резкий хлопок, и перед нами вдруг выросло дерево. Оно разрослось до такой степени, что всё остальное исчезло, а из глаз моих посыпались не искры, а огромные полярные звёзды.
«Наконец-то». Я сидела у камина, который когда-то снился мне во сне, а мои ноги были в тех самых тапочках, которые я видела в том же сне стоящими у камина.
В углу приковывал взгляд огромный жёлтый зонт, доставлявший мне несказанное эстетическое наслаждение ещё при жизни, когда я видела его на базаре, но приобрести так и не смогла – не позволили финансы. Зонт был раскрыт, словно кто-то вошёл в комнату с дождя. А может, это был солнечный зонт?
Я засмеялась от восторга, взглянув на пламя и тут краем глаза слева от себя заметила Ангела. Я плохо видела его – он был таким светлым.
- Добро пожаловать, - сказал он ту самую фразу, которую я ожидала и жаждала услышать.
- Почему я здесь? - спросила я скорее для того, чтоб выразить интонацией мой восторг, чем чтобы выяснить причину.
- На вас напали. Гай отбился и убежал, - кажется Ангел говорил не губами, а сердцем: его слова звенели не только в воздухе. - Тебя везут сейчас в сторону границы, - он улыбался.
- Но я же здесь? - радостно удивилась я.
- Это ты БЫЛА здесь, - поднимаясь, сказал ангел.
Потолок был восхитительно белый, это я тоже заметила. Не просто – белый. Восхитительно белый.
- Ну, подумай, Аривик, что ты видела в жизни? Должна же ты хоть раз через что-то пройти, Аривик.
- …Сбежал.
Я услышала это через чёрную перегородку тьмы, в которой, приглядевшись, заметила кое-какие словно бы звёзды, но почему-то они были внизу, у моих ног… Я попыталась, помня ещё о свободе камина, двинуться в сторону голоса, но тьма – как странно! – мешала… Да это же стенка, - поняла я, вдруг ощутив кожей её холод.
- Девчонка оклемается.
До меня вдруг дошло, что это сказано не по-русски и не по-английски. Говорят, у людей, переживших клиническую смерть, открываются сверхъестественные способности.
- Всё, выкуп накрылся. За неё вряд ли много дадут, хотя можно попробовать…Ариф нас прибьёт, - резюмировал другой голос, в интонациях которого проскальзывали высокие нотки, которых в самом звуке голоса не было. Его обладатель казался моложе, чем его собеседник.
- А мы покажем Арифу девчонку, и он про всё забудет.
- Точно, - развеселился второй. - Я сам чуть про всё не забыл.
Похоже, их было двое. По стенке вдруг что-то застучало, забарабанило легонько…
- Ох, дождь! - сказал первый – кажется, главенствующий. - Поехали.
Хлоп, хлоп – это дверцы кабины водителя. И тут только я почувствовала, что рот у меня заклеен, а шевельнув рукою, я поняла, что связана по рукам и ногам.
Смысл услышанного мной разговора дошёл до меня не сразу. Я плакала беззвучно и зажмуривала глаза, чтобы не видеть ребристую стенку грузовичка, начинавшую в лучах рассвета приобретать зелёный (мой любимый!) оттенок. Даже тёмно-зелёный – совсем как тот мой сон, который, уже ясно, не сбудется никогда. А может, он вот так и сбылся? Может, вот это самое он и означал, мой блаженный тёмно-зелёный сон, в котором не было почти никакого сюжета? Ангел, Ангел, хоть письмо от тебя, хоть весточку!
Гай Ибсен – могучий и неуязвимый мужчина, ему никто не страшен, ни вооружённый, ни безоружный, но неужели он оказался недостаточно силён, чтобы взять и меня с собой? Может, он что-нибудь придумает. «Да нет, он всё уже придумал, - вдруг подал голос здравый смысл. – Ему захотелось приключений. Он приехал в пограничную с фронтом республику один на чёрном «Мерсе» и втянул в свои грязные делишки хрупкую рыжую девушку, которая и так бледная, словно от малокровия – дыхни на неё… Почти тень – тенью больше на пути Гая Ибсена, тенью меньше»… Я скрипнула зубами и заплакала снова, теперь уже слезами бессилия перед непоправимой несправедливостью. Я могла бы сказать, как некие дети, что никогда не видела моря – но я видела море, увы, каждый день перед своим носом, почти 24 часа в сутки, пока Гай Ибсен, мой – похоже, самый настоящий, потому что последний… И теперь он, сильный, свободен, а я должна умереть в жестоких мучениях.
Нет, мне даже не было страшно, а только очень тоскливо и дико, несказанно одиноко, и не было никого, никого вокруг и в целом мире, кто мог бы… Я стала молиться.
Пока я молилась, со мною произошли удивительные вещи. Суставы, затёкшие в неудобном положении, перестали болеть, и душа тоже. Утро всё разгоралось сквозь щели в кузове (я лежала на полу, и утро было слева от меня), и я стала засыпать. «Нельзя, нельзя спать! – говорил здравый смысл (или то, что выдавало себя за него). - Молись, молись и не упусти момент, когда можно будет действовать!», но сердце тем временем закрывало свои тёмные армянские глаза… Мне снилось когда-то, что точно такие же в стене моего родного города… «Нельзя, нельзя спать, нужно молиться!» - «Да, да… Конечно…» И я старалась, как могла, пока не поймала себя на том, что говорю что-то вроде:
Свесил ноги серый гремлин,
Сев на риф над морем сна.
Дескать, видел гремлин землю –
Жми на вёсла, жди письма.
Наяву его я знаю –
Он, как Эрик Рыжий, рыж.
В майских блёстках, как Даная…
(Молвил гремлин: что не спишь?)
Он верстает за стеною
Лист рекламы, три листа
Текста пёстрого. Со мною
Речь всегда его проста.
Почему мне снишься серым,
Брат мой, гремлин? – Потому,
Что поблёк я, видно, первым –
Кто-то слишком рад письму.
И солнце влетает в комнату с разбега сквозь зелёные занавеси, как в бассейн, и комната становится зелёной, тогда я встаю и начинаю одеваться: натягиваю клетчатое платье. Мне 14 лет, и я уже устроилась на работу – наборщицей в издательский дом «Золотая Сафена».
Эрик верстает «Вечернюю Махачкалу». «Двое рыжих на одной фирме – не слишком ли много?» - пошутил однажды мой шеф, учредитель «Сафены». Эрик не засмеялся. Я, кстати, не помню его настоящего имени, только прозвище, данное в честь рыжего первооткрывателя Америки и ещё одно, менее популярное – после того, как он нечаянно (!) уронил в принтер половину коробка скрепок, я прозвала его гремлином. Скрепки оставляли на бумаге совершенно немыслимые узоры… К счастью, убытком никто не понёс, и повредил этой оплошностью «гремлин» только себе.
Другие после этого случая называли его совершенно другими эпитетами. Он был плохим, просто отвратительным верстальщиком. И вообще, почти по всем пунктам его можно назвать полной противоположностью Гаю Ибсену (про которого я тогда только смутно слышала по ТВ). Эрик был худосочным, тощим неудачником, ничего, кроме компа, в жизни не видевшим и ничего, тяжелее мыши сроду не передвигавшим. Но у него на подбородке была ямочка – возможно, поэтому женщины его и любили. Он был лет на 6 старше меня, и теперь я думаю, что, видимо, это было достаточно лестно – когда он подарил мне выпиленное из пенопласта сердечко. Тогда я не имела жизненного опыта и не ведала, лестно это или нет. Сердечко я при Эрике же и с его улыбчивого одобрения повесила на колючую ветку шиповника. Жест кажется символическим, но у нас с Эриком есть одна общая черта – мы никогда и никому не способны причинить боль, да и желания такого у нас не возникает. Я, например, до последнего времени крайне редко к кому-либо питала ненависть – последними в этой грустной цепочке, скажу, забегая вперёд, стали мои похитители (что было, как и все остальные случаи чёрной неприязни, моей ошибкой, в которой раскаиваюсь!) – но и тем не причинила ни малейшего вреда или боли. Происходил такой характер не от каких-то убеждений, а, как я сейчас понимаю, скорее всего, от недостатка жизненной силы, которой у того же Гая Ибсена было в избытке. При отсутствии на первых стадиях моей жизни также и особой способности к любви, моё утверждение не вызывает у меня почти никаких сомнений.
Я отличалась медленным эмоциональным развитием и не умела влюбляться. Но к Эрику у меня было очень хорошее чувство. Возможно даже, он мне нравился…
А вот шефу моему, повторюсь, Эрик не нравился однозначно. Ему вообще, надо сказать, мало кто нравился, и народ менялся в холдинге с перчаточной скоростью. Особенно почему-то это касалось фотографов. За пять первых месяцев моей работы в «Сафене» из неё последовательно были уволены семь фотокоров, всегда по одной и той же причине: «Много борзеет и плохо фотографирует». И вот, когда за порог выкинули восьмого, их поток вдруг обмелел. Тогда и послали оказавшегося под рукой, на две трети уволенного Эрика с цифровиком на мероприятие. И тут началось.
Я не упоминала – у Эрика была странная черта, он любил приврать. Он рассказывал о том, что видел, как молнии в небе выписали восьмёрку, что судья на футбольном матче на пять минут встал на голову и контролировал игру в таком положении, что модель, когда все репортёры отвернулись, показал жюри язык… Все знают, что такого никогда не происходит, и Эрика если и слушали, то только самые сердобольные сотрудники «Сафены» из кристально-чистой вежливости. Каков же был шок, когда вернувшийся с саммита Эрик летел по коридору и с диким криком «А что я говорил!» размахивал фотоснимком, на котором высокопоставленное лицо скорчило немыслимую рожу!
И пошло-поехало. Что ни снимок – то шок. У Эрика был редкий талант – необычные события происходили только тогда, когда он был рядом (но, опять-таки оговорюсь, при моём рыжем друге никогда не случалось ничего, несущего хоть сколько-нибудь разрушительные последствия – ведь он был гений, а гении рождены созидать). В годы моей юности в «Сафене» ходила байка о том, как эквилибристка взлетела в воздух как раз в тот момент, когда Эрик зазевался и отвернулся в другую сторону. И что вы думаете? Она висела в воздухе до тех пор, пока Эрик не соизволил повернуться к ней и сделать снимок. Я, правда, не очень верила…
Но однажды я заявилась в мастерскую моего друга и с порога перешла к делу: «Эрик, у тебя когда-нибудь вообще бывают неудачи?» Мой друг молча поглядел на меня и достал с пыльной полки непыльную чёрную папку. Пока он искал в ней что-то, я подошла. Голая лампочка, висящая на длинном проводе, оказалась за моей спиной, и мне пришлось посторониться, чтоб не отбрасывать тень.
- Вот, - сказал Эрик.
Среди невероятнейших фотоснимков за отсвечивающим целлофаном я увидела «Чёрный квадрат» Малевича, но только с несколькими светящимися точками.
- Я фотографировал его, наверное, сто пятьдесят раз! - взволнованно говорил мой друг. - Такая возможность не предоставлялась до меня никому, и я не мог её упустить. Я менял плёнки. Менял фотоаппараты. Менял освещение. В конце концов, просил его сменить одежду, даже накраситься, - Эрик хлопнул тыльной стороной ладони по чёрному квадрату.
- Гениально, - выдохнула я, глядя на квадрат и почти не вникая в слова фотографа.
Эрик засмеялся.
- Не смейся! - горячилась я. - Ты не понимаешь!
- Это ты в фотоживописи ничего не понимаешь, - сказал Эрик, но уже по тому, что он всерьёз начал возражать мне, я поняла, что он дрогнул.
Я взяла этот неудавшийся портрет и отправила на выставку, предварительно сделав только коротенькую подпись к ним: «Звездопад».
Эрик получил приз. Он долго не хотел брать денег.
- Бери, - говорила я. - Ведь всегда только так и бывает, думаешь создать одно, а получается совсем другое! Просто у тебя получилось гораздо лучше, чем ты задумал.
- Это не звездопад, - сказал фотограф. - Это брак.
- Бери, не сомневайся! - мягко настаивала я.
В общем, в итоге жадность победила, и деньги Эрик взял. Потом он получал ещё какие-то премии и чуть ли не «Нобелевскую», но в «Сафене» тогда, конечно же, он уже не работал.
- Вылезай, - сказал кто-то, открыв кузов. Была опять ночь, и лица я не видела.
Подкрепляя свои слова действием, человек подошёл ко мне, слепя фонарём и в считанные секунды перерезал все верёвки, а также нечто, что стягивало мне рот. Меня выволокли из грузовика, и на минуту я почувствовала дивный запах весенней свежести, какой бывает около водоёма. Я увидела жёлтые окна.
- Куда ты меня тащишь? - спросила я хриплым от слёз голосом. А меня уже впихнули в какую-то прихожую, открыв передо мной похожую на плитку шоколада железную дверь одноэтажного здания.
- Сиди тут, - бросил мне провожатый. Я подняла на него глаза. Огромный рост, усы… Я кинулась к двери.
- Сиди тут! - повторил он. Ему совсем ничего не стоило поймать меня, только руку протянуть. Он закрыл дверь на ключ, и в этот момент открылась другая, мной сразу не замеченная. Тому, кто оттуда выглянул, как нельзя лучше подходил юный голос, слышанный мной из кузова. А усатый громила, видимо, был вторым собеседником.
- Ненавижу вас всех! - крикнула я, вскакивая с места и получила затрещину, от которой влетела прямо в открытую дверь и в яркий электрический свет, мимо моего посторонившегося провожатого. Волосы закрыли мне лицо, я резко откинула их со лба, намереваясь дорого продать свою жизнь и перед смертью сказать людям, которых я ненавидела в данный момент как никого ни до, ни после, абсолютно всё, что я о них думаю, и вдруг я поняла, что снова умираю.
Второй или третий раз за считанные часы, да как ещё. Почему я решила, что умираю, ведь я не чувствовала боли? Небо раскололось – там, кажется, у дома не было крыши, а сразу небо, и с него что-то полилось, что-то золотое, как огни большого города за окном вагона, так что я вокруг ничего не видела и абсолютно про всё забыла. Я упомянула здесь про огни, потому что на тот момент я никогда ещё не видела ни тропических, ни полярных звёзд, кроме одной-единственной, которая, конечно, тоже там присутствовала, увеличенная в тысячу крат, мерцающая прямо над головою человека, сидящего в кожаном кресле за массивным серо-коричневым столом.
Этот-то человек и был сверхчеловечески, бесподобно прекрасен, так, что у меня останавливалось сердце.
Между нами была комната длиной метров пять, в одном конце которой находилась я, в другом – стол и раскрытый металлически-серый ноутбук, за которым сидел хозяин помещения. В пятнистой военной форме, в золочёных наручных часах, поблёскивая перстнем с чёрной вязью, он долгое время смотрел в упор на меня и не произносил ни слова. Потом военный медленно начал вставать.
За его спиной, чуть выше человеческого роста, а потому в слегка наклонном положении, висело круглое зеркало в пластмассовой раме с розой, и в нём я случайно увидела смуглое не то татарское, не то казахское лицо моего юного провожатого, в один миг ставшее посмертно белым. Человек за столом тоже изменился в лице. По-прежнему не говоря ни слова, он сначала побледнел, потом позеленел. А потом ударил по столу рукой так, что зазвенел и покатился по полу несостоявшийся перпетуум-мобиле – шарики и палочки для расслабления нервов, зазвенела сто лет нечищеная, коричневая высокая кружка, и ноутбук угрожающе сдвинулся к краю стола.
- Увези, откуда привёз, - прошипел застывшим от гнева голосом, одновременно прожигая взглядом стоящего в дверях смертельно белого татарина, Ариф.
Я опять сидела в кузове автомобиля, но на этот раз я могла обхватить колени руками - меня не связали. Кажется, была ночь – я не знаю. Звёзды всё падали и падали. «Ариф, - думала я. - Ариф…» И больше ничего не думала. И было настолько хорошо, что хотелось думать только так всегда.
И на Севере, где бродит Серебряное Копытце и всё вокруг усыпано его самоцветами, и алмазное Северное сияние пишет в небе «Ариф, Ариф» - и на Севере тоже бывает август. Пора звездопада. Я построю себе дом изо льда, прозрачного, как зеркало и твёрдого, как камень.
В тропиках, где молнии режут небо и в бурю, и в тихую погоду, а с ветвей вместо листьев свисают тёмно-зелёные флаги, я построю себе дом на берегу звёздного океана. Накоплю денег и построю.
Когда до меня дошло, что происходит, я билась об стенки кузова, рыдала и кричала, чтоб меня везли обратно. Меня опять связали и заклеили рот (видимо, чтоб моё поведение не привлекало излишнего внимания редких встречных машин с мигалками). Мне говорили что-то, но я уже абсолютно ничего не понимала. Слова «откуда привёз» были исполнены тютелька в тютельку – я узнала то дерево, благодаря которому оказалась в комнате с камином. Оттуда домой я добралась на попутных авто – благо, далеко отъехать мы с Ибсеном не успели.
Невольно думаешь о том, как же должна выглядеть душа столь неотразимого существа, ведь говорят, что красота идёт изнутри. Я вижу душу Арифа так же ясно, как и лицо. Каждый человек – сосуд, предназначенный для добра или зла. Ариф – сосуд странный, он почти прозрачен и похож на широкую вазу, внутри которой – впрочем, скорее сверху – словно парит ещё один, узкий, иронически длинный, неизвестно к чему крепящийся… Что бы это значило?
Вернувшись домой, я никак не могла забыть Арифа. Его прекрасный образ проступал сквозь любые детали моей жизни, с какой стороны ни посмотри. Я попыталась передать его на этих страницах, но ничего не вышло. Что-то вроде испорченных снимков Эрика – может, хоть на что-то мой рассказ сгодится, как сгодился его «Звездопад», из неудачи став одной из самых больших удач.
Я закупала товар (турецкие дублёнки) и ездила с ним в Грозный (кстати, я так и не знаю, где же находится то помещение со светящимися окнами, где я пережила вторую клиническую смерть). Но я никогда не была в тропиках – а кто знает, возможно, увиденные мною огромные звёзды, сыпавшиеся отовсюду, как-то связаны с климатом… Ещё я собираюсь в Казахстан – один из моих провожатых был узкоглаз… Возможно, Ариф там ждёт меня,
Горит камин, и тапочки готовы,
И покажи, пожалуйста, мне снова:
Сосуд парит в сосуде – то душа…
А вот – моя: в сосуде – не дыша –
Как голубь… Сходства дивного такого…
Я даже уверена, что он меня ждёт, хотя, скажем, по разным причинам, не предпринимает никаких действий. Однажды мне снился необычный сон – словно я снова вижу его, но сначала не вижу его лица: он плачет, закрываясь руками. Потом он поднимает глаза на меня – о, дивная, дивная красота! – и говорит: «Аривик, они думали, что когда я увижу тебя, то забуду всё. Но я всё вспомнил, когда увидел тебя, Аривик». Кстати, вскоре после возвращения домой в одной из газет я прочла о том, что Гай Ибсен женился у себя в Дании – как вы помните, он довольно известная личность и о его частной жизни сообщают в периодической печати.
Солнце сияет на пластиковом чехле моего сотового телефона. Я обзваниваю всех своих знакомых, беру у них номера и снова звоню, но на этот раз уже незнакомым. Клубок раскручивается. Я ищу Эрика. Я непременно найду его и узнаю, где он видел того человека, чьё фото не удалось сделать даже со сто пятидесятого раза. И это будет, как говорили братья Стругацкие, уже совсем другая история…
Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему
А. С. Пушкин
В ущелье белел туман, растительность была такой же темной, как небо, утро еще не наступило, когда я, держась рукой в швейцарских часах за крутой каменистый склон, спустился к реке. Она текла между камней, истощенная и ослабленная. Я зачерпнул ладонью воды, напился – и свело зубы от холода. Ее название переводилось на русский как Черная Змея, а во время ливней она напоминала скорее черного дракона-убийцу. Вода прозрачно и легко пенилась возле гладких камушков и мшистых изъязвленных валунов, и я понял тогда, что настоящая любовь сразу рождается взрослой, как Венера, вышедшая из пены. На берегу, на плоском камне странного цвета лежал глиняный запечатанный кувшин. Вообще галька в воде была странная – красная в желтую крапинку, зелено-синяя, оранжевая с серой полосой… Я набрал пригоршню и высыпал на землю. Словно лед подержал в горсти. Я вынул перочинный нож, со щелчком открыл его, и секунды за три вскрыл кувшин.
Из горлышка пошел, извиваясь, беловатый дымок, выделяясь на фоне окружающего редеющего тумана более плотной консистенцией… А потом вдруг повалил черный дым.
Происходящее не требовало дополнительных объяснений: я отбросил кувшин как можно дальше от себя, упал на камни и закрыл голову руками. Но взрыва почему-то не последовало.
- Слушаю и повинуюсь, - услышал я вместо этого над собою потрясающий сердце голос. Он звучал так же, как выглядят скалистые склоны гор, но не походил на гром, а был похож на ветер, шумящий в кронах лиственных деревьев.
На своем веку я видывал немало и почти столько же прочел. Материализмом или излишним скептицизмом я никогда не страдал, но зато отличаюсь, как говорят, определенной (и немалой!) степенью хладнокровия (вот здесь бы смайлик интренетский поставить), благодаря чему, кстати, до сих пор еще жив. Так что в ситуации я сориентировался разом.
- Раб кувшина?! – крикнул я, вскакивая на ноги и глядя вверх. Там, в клубах серого дыма и клочьях тумана, с трудом прорисовывались грубые черты огромного лица, которое казалось совсем белым, можно было даже принять его за грозовое облако особой формы, настолько плохо оно различалось во мгле.
- Слушаю и повинуюсь, - повторил голос, слушать который не было никаких сил.
- Умоляю тебя, молчи! – крикнул я, сжав кулаки от напряжения – чтобы докричаться до джинна, я напрягал не только голосовые связки, но и все тело.
На этот раз в ответ не прозвучало ни слова.
- Неси меня к моей Аривик, - сказал я джинну. Сформулировать желание не составило никакого труда – ведь я думал о ней день и ночь, да только произнес приказ почти беззвучно: то ли от чрезмерного напряжения горла, а, скорее всего, от внезапного слишком сильного волнения голос пропал. Но через секунду я увидел бледную грубую ладонь, медленно выплывавшую из тумана; на среднем пальце горело изумрудом (гигантским, в человеческий рост изумрудом!) золотое кольцо.
«Пробы нет», - отметил я про себя, влезая на ладонь и чувствуя, что она начинает медленно подниматься вверх. В последний момент я вспомнил, что забыл нечто важное и, свесившись с края гигантской руки, схватил кувшин.
Ифрит нес человека осторожно. Чтоб я не вывалился на головокружительной скорости и не меньшей же высоте, он почти сжал руку в кулак, но бережно и нежно, чтобы меня не стеснить. Приходилось выглядывать из-за края ифритова мизинца, чтоб понять, что происходит вокруг, но все равно было мало что видно.
- Я хочу видеть, что происходит вокруг, - сказал я, приобретя опыт общения с джиннами, а посему совершенно не повышая голоса. – Но при этом не хочу свалиться вниз, – спохватившись, тут же добавил я.
Ничего не произошло. А в следующую секунду все вокруг стало темно-зеленым. Сверху, справа и слева проплывали темно-зеленые облака, а внизу легло темно-зеленое море. «Я в изумруде!» - вдруг догадался я, вспомнив кольцо ифрита. Я прижался к поверхности камня и стал смотреть, не отрываясь. И вдруг кто-то положил сзади руку мне на плечо.
Я не провел еще реформы –
Приватизации Кремля.
Мой бизнес-дэй не красит черным
Обобществленная земля.
Кто Гитлеру капут пророчит –
Те проклинают не меня,
И даже свечи многоточий
Я зажигал не от огня.
Какие длинные иконы
Порой в простенках ставит дождь…
Что сделать для тебя мне? – стоном
Согреть тебя… И ты поймешь…
Ни ифрит, ни десять ифритов, ни полет внутри изумруда, что размером с однокомнатную квартиру, уже не могли, друзья мои, потрясти или даже произвести сколько-нибудь серьезное впечатление на человека, который хоть раз в жизни видел Аривик. Почему я тогда отпустил ее? Потому что был уверен, что смогу найти всегда, когда захочу (с моими-то возможностями). Потому что не хотел входить в ее жизнь вот так. Хотел постучаться у порога ее дома и предложить в присутствии ее семьи руку и сердце, а не брать ее в плен посреди ночи и после побоев. Она должна была дать согласие добровольно.
Я часто говорил своим друзьям: увидев ее, я вспомнил все. «А что – все, Ариф?» - спрашивали друзья, почти никто из них не понимал. Хотя каждый знает, как полезно иногда научиться забывать, и какие тяжкие последствия приносит неверное понимание этой науки. С моей возлюбленной меня роднит ценное качество – над жизнью нашей написано прозрачными, белыми, как туман в ущелье, буквами: САМОЗАБВЕНИЕ. Способность ни о чем никогда не думать, а, стало быть, не беспокоиться. Беспечность, врожденная, как дыхание. Никаких «быть или не быть» по определению. Внутренний мир почти как две капли воды сходен с внешним. Но в случае с Аривик это проявлялось как спокойствие чистой совести, а в случае со мной – скорее как полное ее, то бишь совести, отсутствие. В глазах Аривик я это различие между нами мгновенно разглядел и в этот момент мир перевернулся.
В темно-зеленом кристалле, на высоте десятков километров над уровнем темно-зеленого моря, я уснул и увидел темно-зеленый сон.
- Привет, - сказала Аривик, косоглазая ведьма, улыбаясь широко и дивно.
- Привет, - ответил я своей рыжеволосой возлюбленной.
- Давай меняться, - сказала она.
- Давай, - ответил я, готовый не то чтобы обменяться с ней, а отдать ей без разговоров и совсем бесплатно все, что она пожелает.
- Ты мне свое сердце, а я тебе свое. Ты прекрасен и силен, и мне сразу стало ясно, что у тебя всегда все будет хорошо. Больше, чем быть тобой, я хочу только быть с тобой. Я устала умирать.
- Давай меняться, - продолжал я. – Ты мне свое сердце, а я тебе свое. Ты сильна и прекрасна, и я сразу понял, что у тебя всегда все будет хорошо. И больше, чем быть тобой, я хочу только быть с тобой. Я устал убивать, этому нужно положить… конец.
Последнее слово прозвучало над ухом резко и неприятно, как хруст толстой доски, сломанной с большим трудом, и я, кубарем полетев куда-то, пришел в себя от удара.
- Тебе конец, Аривик, конец! – услышал я уже вдали чей-то отвратительный голос, только что звучавший у меня над ухом.
Над озером туман уже почти разошелся. Я вскочил на ноги и профессионально быстро сориентировался в обстановке.
Я прежде никогда не видел этого озера. Я никогда не видел леса вокруг и номеров черного мерса на берегу. Но зато я видел уже однажды женщину, привязанную к горному дубку, склонившемуся возле воды, ее рыжие волосы резко отличались ото всего вокруг.
Я бросился к дереву и уже на бегу заметил такое, что, особенно после «полетов во сне и наяву», могло бы разом доконать психику любого здравомыслящего человека. Спасло меня только то, что я, по утверждению всех, на тот момент меня знавших, никогда не был здравомыслящим человеком.
Вода над озером начала волноваться, сначала слегка, потом к берегу покатили волны, они докатывались до ног Аривик, окатывали ее с ног до головы, а над озером медленно и неуклонно поднимался черный плоский предмет, рядом с которым Аривик казалась рыжей песчинкой возле черного сапога. Сапог всплывал подошвой вверх. Секунд через десять стало ясно, что это змея.
«Черная Змея» - вспомнился мне перевод названия горной реки. Даже после ифрита и ифритова кольца зрелище вдруг показалось мне невероятным. В голове у меня мелькнуло: я ведь и прежде знал, что Аривик не человек – слишком прекрасна. То ли солнце выглянуло из-за туч, то ли само чудище умело излучать подобие света, но только открылся вдруг на длинной чешуйчатой морде и блеснул на меня огнем холодный и алый, как рубин, глаз. В неплотно закрытой пасти видны были каменно-белые зубы. Их было столько, огромных и несокрушимо-твердых, что, кажется, они и мешали пасти монстра до конца закрыться.
Аривик у дерева зажмурилась и вдруг заверещала:
- Или-и-и!!!
В ту же секунду я четко понял, что с драконом мне не справиться и что-то сверкнуло у меня перед глазами – может, это было вспыхнувшее в мозгу, как молния, решение умереть вместе с Аривик. Одновременно раздался грохот. Можно было догадаться и раньше: джинн летел несколько часов, и уже давно был полдень, а полумрак так и не рассеялся. Все это время нешуточная гроза приближалась и, наконец, разразилась. Хлынул дождь. Вода текла по моему лицу, как слезы, и сквозь мириады струй я увидел, что гладь озера опустела, и только странный дымок, прибиваемый дождем, поднимается над поверхностью. Аривик стояла, уронив голову на грудь – кажется, только веревки мешали ей упасть. Она была без сознания. Я перерезал веревки тем же перочинным ножом, которым откупорил кувшин, но еще до того, как освободить возлюбленную, я успел заметить, что черный мерс с берега озера бесследно исчез – но зато его номера остались у меня в памяти.
Сильные ладони костра жонглировали мелкими искрами. Аривик пришла в себя только глубокой ночью. Темные шорохи стволов вплотную касались стен шатра. Это убежище от ветра (по моему повелению оно было моего любимого защитного цвета) воздвиг джинн. Аривик лежала на моем черном плаще, она была в синем платье. Считается, что этот цвет более всего идет рыжим, но я придерживаюсь другого мнения: на мой вкус рыжим гораздо больше идет красный или желтый, что окончательно делает их похожими на солнце.
Итак, Аривик пришла в себя глубокой ночью. Она открыла очи и глядела на меня, не отрываясь. Все мои соратники и подчиненные могли бы подтвердить, что я никогда не был таким уж стеснительным человеком, но тут мне вдруг стало по-настоящему неловко: во взгляде девушки читалось совершенно непристойное восхищение, не просто не скрываемое, а дикое и бесконтрольное.
- Привет, - сказал я, чтоб прервать ее созерцание. «Вот так же она глядела на меня в день знакомства», - мелькнуло у меня в голове. Аривик все не сводила с меня глаз и, уподобившись джинну, не отвечала ни слова, хотя ее голос, в отличие от гласа ифрита, был желанен и нежен. Было такое ощущение, что у девушки пропал дар речи.
- Аривик, ты помнишь меня? – спросил я зачем-то. – Что здесь произошло? Кто привязал тебя? Что это была за змея? Где мы с тобой вообще находимся?
Аривик разлепила губы, но звук получился не сразу.
- Ариф, - сказала она дрогнувшим голосом. – Откуда ты появился? Я ведь и прежде знала, что ты не человек: ты так прекрасен. Давай поменяемся – ты мне твое сердце, а я тебе свое.
Как в ту ночь мне постепенно удалось услышать от моей возлюбленной, произошло примерно следующее. Аривик, наконец, нашла Эрика. Как раз в тот момент, когда она по некоторым причинам абсолютно потеряла к нему интерес, он вдруг сам вышел на связь. Весь разговор по мобильному телефону (ни та, ни другая сторона не жалела денег) был записан собеседницей фотографа на диктофонную кассету, так что в последствие диалог удалось восстановить до последнего слова. Звучал он так:
- Эрик, это жизненно важно! Кого ты фотографировал тогда, когда у тебя все время засвечивалось? Помнишь, тебе еще приз дали?
- Ибсена!
Пауза.
- Кого?!
- Гая Ибсена! Ибсена! Кругосветка! «Непотопляемый»!
- Но…
- На фоне его чудовища! У него чудище есть в озере в Кавказских горах! Я сам поверить не мог, но серьезно! Откликается только на его голос, и то когда он заговорит особым тембром, мерзким таким… Не воспроизвести. До появления Ибсена сидит тихо, как мышь, и никаким ультразвуком не откопаешь. Может не есть годами. Но в пище привередливо. Это ж целая история, я сейчас расскажу. Не веришь?! Я видел собственными глазами! А вот заснять – никак. Хотел, чтоб непременно с Ибсеном! В некоторых семьях из рода род черепахи живут, попугаи, а у Ибсенов – что-то вроде Лохнесси! Они же изначально рыцари, так еще с тех времен… Вообще-то это тайна, я не знаю, как я его уговорил…
Пока Аривик слушала все это с широко раскрытым ртом и эллиптическими глазами, в дверь позвонили. Это был Гай Ибсен.
От неожиданности Аривик повесила трубку и не дослушала потрясающую историю до конца. Рыцарь Гай Ибсен явился на этот раз в нарядном золотисто-бежевом пиджаке и красивом галстуке, похожем на вареную сгущенку, с тонкими коричнево-кондитерскими полосками, как бывают на сладких «сигаретах» («Между вами что-то было?!» - орал я, не в силах сдержаться, когда Аривик дошла до этого места в своем рассказе). Ибсен пришел свататься к Аривик.
- А кто разжег костер? – спросила она, вдруг прервав сама себя.
Я объяснил ей. Вы удивитесь, но когда в ее глазах я увидел не только отблеск костра или сияния моей неземной красоты, а еще и огонек благодарности, и то, как она словно ищет что-то в воздухе (я понял без слов, что в проеме шатра она старается разглядеть джинна) – я почувствовал легкий укол ревности. Я поспешил объяснить (голос слегка дрогнул), что мой джинн – существо не злое и не доброе. «Как и озерное чудище, - поспешил добавить я. – Оно ведь, согласись, само по себе не является объективным злом, все дело, скорее, в его хозяине». Аривик вздрогнула, и я пожалел о сказанном. Тут же решил впредь переносить от нее что угодно, без сопротивления и не пытаясь защищаться. Но она, похоже, мгновенно обо всем забыла и, спохватившись, продолжала рассказ.
- Он сказал, что его скандинавская жена, белокурая манекенщица двухметрового роста, моего ногтя ломаного не стоит, и потому-то он и пришел снова ко мне, - рассказывала жестокая девушка, словно не замечая, что лицо мое тем временем стало непередаваемого известково-болотного цвета. – Свидетельство показал, что с ней развелся.
- И ты поехала с ним? – спросил я удивительно своим голосом. Хладнокровие выручало во многих жизненных ситуациях.
- Откуда! – махнула рукой Аривик.
Ехать с рыцарем Гаем Аривик не хотела ни в какую. Тогда ее брат сказал, что поговорит с ней наедине. Отцом, матерью и бабушкой настолько завладело желание не упустить второй раз скандинавский шанс, что они тоже готовы были выдать Гаю свою дочь и внучку любой ценой, вплоть до бесчувственного тела. Впрочем, брат даже синяков старался не оставлять – важно было, чтобы невеста не разонравилась жениху до свадьбы. А Гай предлагал ехать с ним сейчас же, немедленно, и черный мерс уже ждал у крыльца среди кустиков акаций, а возле него стоял рыцарь в галстуке цвета вареной сгущенки.
Аривик видела их обоих из окна. Она стояла у зеленой шторы, разрисованной зелено-коричневыми ромашками, и плакала.
Она отказалась ехать наотрез. И вдруг – кажется, это произошло в момент очередной пощечины – ей пришла в голову мысль, успокоившая тоску: ведь ситуация может повториться снова. Она едет с Гаем по дороге, кто-то стреляет из кустов, машина разбивается… Мысль о том, что «машина разбивается», вдруг показалась очень соблазнительной – оттого, что мысль о возвращении к Арифу в тот же момент показалось слишком невероятной.
- Как же ты не знала, что я буду тебя искать? – волновался я. – И как вообще можно думать такие вещи?
- Я не знала, - просто сказала Аривик.
- На самом деле тебе хотелось жить, иначе я ничего не понимаю. Мне, например, абсолютно всегда хочется жить.
- Да, конечно, - сказала собеседница Арифа. – На самом деле очень хотелось. Но тебе, наверное, обычно хочется этого еще сильнее.
- Потому я до сих пор и жив, - подтвердил я.
- А я ведь пережила клиническую смерть, - сказала Аривик. – И не одну, - добавила она.
- Что ты говоришь?!
- Давай поменяемся, - сказала она. – Ты мне отдай свое сердце, и возьми мое. Я всегда хотела быть тобой.
- Конечно, - согласился я с ней. – Ты так прекрасна.
К утру я знал, наконец, всю историю. Кавказско-скандинавское чудище (я сейчас не про Ибсена) питалось рыжеволосыми девственницами лет двадцати, а поди найди такую в Скандинавии, где живут сплошь блондинки. Хотя при желании возможно и это – но рыцарю Ибсену показалось легче воспользоваться для своих целей глобальной сетью Интернет.
- Что за человек этот Ибсен, - задумчиво сказал я, глядя в пол, поскрипывая зубами и не считая возможным нецензурно выражаться при любимой женщине. Если б в эту минуту предо мной из-под земли вырос Гринпис и вздумал вступиться за голодное чудище, я бы сдержался, и даже ответил бы, что наверняка ведь для прокорма оного можно найти что-нибудь помимо рыжеволосых женщин – кошка охотно ест не только живых мышей, но и сметану, Вискас и даже, подчас, клубнику. Но если бы сейчас кто-нибудь вздумал вступиться за Гая Ибсена… Костер у входа в палатку горел ровно, высота языков пламени оставалась неизменной и, кажется, даже рисунок их пляски подчинялся нехитрой циклической системе – джинн следил за пламенем.
Аривик одела синее платье и села в черный Мерседес, а тучи между тем опустились так низко, что скребли по крыше машины, когда рыцарь нажал на газ. Они поехали по той же дороге, что и в первый раз – видимо, и в первый раз у Ибсена были такие же планы, как и во второй.
- А свидетельство о разводе было липовое. Он мне сам сказал, когда к дереву привязывал. Это моим домочадцам его деньги и положение настолько затуманили взгляд, что они не увидели очевидного. А чем питаются джинны? – вдруг спросила она.
Пришло свежее утро с чистыми небесами.
- Спой что-нибудь, - сказала Аривик, увидев лежавшую в темном углу шатра не замеченную дотоле гитару. Таково уж было мое шаблонное восприятие мира: раз есть костер и палатка, значит, должна быть и гитара. Я взял ее, коснулся струн… Вспомнилась почему-то старая песня, сочиненная мной много лет назад…
Жил я у моря и не замечал
Медленный ход светил.
Кто-то сказал мне, чтоб я замолчал,
А кто-то – чтоб говорил.
И на рассвете увидел я бриг
С парой зеленых крыл.
Кто-то сказал – ты доплыл бы за миг,
А кто-то – ты б не доплыл.
Рябь все темнела, тревожила явь
Белая, словно мел…
Кто-то сказал – ты сумел бы и вплавь,
А кто-то – ты б не сумел.
Крылья, как птица, сложив, он дремал
На небольшой волне.
Был ли огромен он? Был ли мал?
Я не заметил, не…
С чем было сравнивать! На песке
Я увидал голыш.
Был нарисован на камне в пике
Ястреб, а может, стриж.
И по воде я пустил плашмя
Камушек – прыг да прыг.
Был он немного темнее меня –
Я ведь как чай, старик!
Камень утоп и фрегат полетел,
Светом луны пронза…
Все, что я сделать хотел–не сумел,
Лечь и закрыть глаза.
- Ну, что скажешь, понравилась тебе моя песня? – спросил я Аривик, задумчиво и легко коснувшись струн в послесловии к финальному аккорду.
Она странно помолчала, опустив глаза.
- Ну… - начала она. – Для человека, у которого русский язык – не родной…
Мы с Аривик стояли у того самого дома, от порога которого и началась вся эта история.
- Я сделаю новый паспорт и вернусь за тобой. Тот, что у меня сейчас, никуда не годится. Я хочу жениться на тебе, и поскорее. А покуда давай поменяемся – ты мне свое сердце – а я тебе мое…
И я умолк; она ничего не отвечала. Так пришел один из лучших моментов на свете за долгие годы. Как известно (это не я придумал, это из голливудского фильма «Французский поцелуй»), во время французского поцелуя люди обмениваются частичкам душ. А иногда, уверен, и душами. Слова эти, скорее всего, чаще не значат ничего (так что про них можно и забыть), но порой…
Пошла цепная реакция: где-то в далекой Дании – а может быть, гораздо ближе – темные глаза Ибсена вдруг на минуту загорелись голубым неземным огнем. И в привычном окопе узкоглазому солдату впервые пришло в голову, что война – невыносимо скучное серое занятие. И тогда изможденная брюнетка в длинном черном плаще, имеющая к этой истории весьма и весьма опосредованное отношение, без причины залилась слезами возле витрины. Ей внезапно стало ясно, что все у нее в итоге будет хорошо (так, словно она увидела воочию того бывшего солдата, что неведомым путем, выбравшись из окопа сам, вытащит медленно и осторожно ее из черной ямы). И в ту же секунду где-то еще, некто, совсем уж никакого отношения к нашему сюжету не имеющий (но, тем не менее, упомянутый), ослепительный герой «уже совсем другой истории», видимый временно смутно и абстрактно (упущение, которое через главы через полторы будет ликвидировано)… Мы разжали объятия, и цепь погасла.
Я вернулся к себе и отпустил джинна на все четыре стороны, а кувшин выкинул в реку. А на утро после возвращения я проснулся со странными мыслями. Их даже мыслями нельзя было назвать, поскольку отсутствовала привычная для меня форма их выражения - слова. Просто смерть, которую я всегда представлял себе грязной, мерзкой, не имеющей определенного облика, вдруг представилась мне рыжей и веснушчатой, улыбающейся широко и дивно. Я тряхнул головой и сел на постели. Я бывал в разных переделках, а сейчас со мной даже не происходило ничего плохого, отчего же…
- Эй, - сказал я себе, глянув в зеркало. – Брось эти мысли, ведь если ты сейчас протянешь ноги, то не сможешь жениться на Аривик. – И под влиянием этого неоспоримого довода непривычные мысли ушли и больше никогда не возвращались, как, впрочем, я никогда с тех пор не поднимал руку на человека и никому не мог причинить боли или зла (не считая, разве что, Гая Ибсена, но это, как говорили братья Стругацкие, уже совсем другая история).
А через три месяца мне пришло странное электронное письмо от Аривик. До этого мы каждый день обменивались email’ами, и вдруг она замолчала. Я терялся в догадках. Но, наконец, долгожданный ответ пришел. Вот что она мне рассказала:
«Привет, Ариф!»
«Как там твой хахаль, это лохнесское чудовище Ибсен? По-прежнему настаиваешь, что номера его мерса не нужно передавать в милицию?»
«Не нужно. Видела его недавно. Отпросилась с работы (я теперь вновь в «Золотой Сафене»), пошла на базар и в толпе, случайно оглянувшись (послышалось, что меня позвали), увидела его. Он был в голубом свитере с горным пейзажем и черной шляпе. Я никогда не видела его в такой одежде. Когда я взглянула на него, он поспешил отвернуться, но я успела узнать старого знакомого.
Я почувствовала страшную усталость, она прямо навалилась на меня. Я мгновенно и разом до конца осознала, до какой степени мне надоел этот скандинав. Сначала пришло в голову рассказать брату всю правду – а то он ведь так и думает, что наш общий знакомый снова меня бросил посреди дороги, и я до сих пор пребываю в скорби. Если я расскажу брату всю правду, тогда никакая милиция и никакая тюрьма Ибсену не помогут. Но я решила этого не делать. Не напрягать брата. Я пришла на работу и первым делом отозвала в сторонку Рамина – ну, того, что сидел за хакерство».
Дойдя до этого места письма я начал было загибать пальцы, кого мне нужно будет первым делом убрать в самое ближайшее время: скандинав – раз, хакер – два… Но быстро опомнился, пальцы разогнул и решил для начала прочитать, что она там пишет дальше. Дыхание постепенно вернулось в норму, сердце стало биться реже, заледеневшие пальцы снова стали теплыми.
«Я спросила его, не знает ли он, как известный криминальный элемент и взломщик, где можно купить хорошее оружие. Он с радостью и почти восторгом вызвался свести меня с нужным человеком, и вечером того же дня у меня уже был крохотный, но довольно дорогой пистолет.
Ибсен ждал меня, как всегда, у крыльца. Я подошла и поздоровалась с ним.
- Аривик, - сказал он мне. – Забудем старое. Пойдем в кафе, выпьем чего-нибудь…»
- И ты пошла?.. – прошептал я удивительно своим голосом.
И газ погас. Сник в доме пламень синий.
Был светлый ливень, слышный и внутри.
Он говорил со мною по латыни:
Поговори со мной, поговори.
Не смейте о моей – моей любимой,
О коей и с собой никак не говорю,
Ни струйкою дождя, модем-несовместимой,
Ни пламенем огня, в котором я горю.
«И я пошла, - писала Аривик. – Мы вошли в «Сладкую выпечку», где по стенам еще висели не снятые рождественские венки. В кафе было пусто, только продавщица спала за прилавком. Я села за молочный с пастельными разводами столик, а скандинав пошел читать ассортимент, оформленный картинками wordовских тортов и вывешенный над витриной – прозрачной внутренностью прилавка.
- Там нечего брать, - сказал он мне, вернувшись. – Не будем ее будить. Я взял одноразовые стаканы, а что выпить – у меня с собой есть.
На витрине я видела орешки с вареной сгущенкой и «сигареты», торт «Сникерс» и конвертики с яблоками, я была голодна и от лакомств бы не отказалась. Но у Ибсена, видно, были свои планы.
- Пей, - сказал он, и протянул мне бледный с выдавленным нехитрым узором стакан. Пока я смотрела на витрину, он быстро наполнил его чем-то из фляги, которую сунул назад за пазуху. Я не успела разглядеть, но мне померещилось, что на ней нарисованы череп и кости.
- Пей первый.
А Ибсен успел налить и себе. Он осушил свой стакан залпом.
- Из моего, - сказала я.
Он поглядел мне прямо в глаза, его радужка была такой темно-карей, там тесно было от серьезных, глубоких мыслей и вокруг зрачка пытливо блестели золотые лучики.
- Ты не веришь мне, Аривик? – спросил он.
- Пей, - сказала я. Я вдруг взяла в руку стакан и поднесла к губам Ибсена. Он исказился в лице, дернулся, напиток – черный, как шкура дракона – пролился на пол, зашипел и на моих глазах паркет почернел и исчез, вместо лужицы на полу зияла черная дырка. Я поняла, что «пластиковые» стаканы Ибсен взял не на прилавке.
- Я возьму нам кофе, - пробормотал он и отошел к витрине.
Я взяла в руки стакан и стала рассматривать его. Понюхала. Выглядело точь-в-точь как пластик.
- А вот и кофе. Ибсен поставил на стол две приземистые широкие чашки, желтые снаружи, синие внутри. К ним очень хорошо подходило приятное словно «обливные» - так они были раскрашены. Женщина в белом, разлепившая веки, чтобы выполнит заказ, тут же снова уснула сном праведницы. Над черным кофе поднимался беловатый дымок – как тогда над озером, в которое ударила молния, а вернее, она попала в дракона – но он, по собственному признанию Ибсена, остался жив, и даже шкура не была повреждена. Просто озерный монстр не любит грозы.
Все это Ибсен рассказывал мне, пока я пила кофе. Между прочим, когда я, уже почти допив напиток, заглянула в стакан, мне померещилось, что я вижу там что-то маленькое, беловатое, похожее на остатки растворенной таблетки или сахара. Но я почему-то решила, что это сахар.
За милой беседой о драконе незаметно прошел час.
- Может, начнем все сначала? – говорил мне мой бывший жених, поглядывая на часы».
В этом месте письма я опять остановился, перевел дыхание. Я позвонил в аэропорт и заказал билет в город Аривик на сегодняшний вечер. Только потом я продолжил читать. С того же самого места, потому что в предыдущий раз у меня потемнело в глазах, и я так и не понял толком, что там написано.
«- Может, начнем все сначала? – говорил мой бывший жених, поглядывая на часы. – Нам было так хорошо вдвоем.
- Между нами всегда стояло твое лохнесское чудовище, - отвечала я ему, удивляясь, что после столь долгого общения с потомственным скандинавским рыцарем еще не утратила чувство юмора.
Между тем Ибсен уже откровенно смотрел на часы, стучал по циферблату ногтем, прикладывал их к уху.
- Тебе надо спешить? – вежливо осведомилась я.
- Почему же оно не действует?! – вскричал вдруг Ибсен, в бешенстве глядя на меня и вставая с места.
Я тоже вскочила. Ибсен одной схватил меня за руку выше локтя, а другой ударил по голове чем-то тяжелым, так что из глаз у меня посыпались не искры, а огромные полярные звезды.
Я открыла глаза на темной улице. Ибсен нес меня на руках к своему черному мерсу. Я позволила ему положить меня на заднее сиденье, а когда он завел мотор, приставила сзади к его затылку пистолет.
- Ты кто? – спросила я его. Увы, именно это я у него и спросила. Дело в том, что я от удара потеряла память, но не абсолютно, а только забыла все, связанное в моей жизни с Ибсеном. Мой дорогой, к сожалению, ты тоже в моей жизни связан с Ибсеном и только с ним, а потому я забыла и тебя.
Но внешность скандинавского рыцаря интуитивно казалась мне омерзительной, и я сказала ему, чтоб он вез меня домой (дорогу туда я тоже не сразу вспомнила) и никогда, никогда больше не появлялся бы на расстоянии десяти километров от меня. Говоря все это, я сняла пистолет с предохранителя, как меня и учили. Это я не забыла.
На следующий день я услышала в новостях, что Ибсен вернулся, наконец, после новых путешествий, в родную Скандинавию, и в присутствии прессы пообещал никогда больше оттуда не выезжать. И мне вдруг стало горько, больно и стыдно. Я никогда, никогда больше не смогу обидеть живое существо. Но и сама умирать я больше уже не буду.
Я выбросила пистолет в море (к счастью, я тогда абсолютно забыла его цену), но ничего не вспомнила из того, что было до удара. Я все ходила по городу и все изгибы ветвей и трещины на стенах, полоски тентов и облака напоминали мне словно бы о чьей-то огромной ко мне любви, или моей к кому-то – но я никак не могла вспомнить, как ни старалась.
Но однажды на работе я нашла в папке Эрика старое засвеченное фото – словно бы квадрат Малевича, испещренный звездами. Я все глядела на него и не могла оторвать глаз. И все на свете забыла за этим занятием, и все вспомнила – потому что как бы там ни было, это все равно ведь ты, твое фото, потому что когда я вижу тебя, то не вижу ничего, кроме рушащихся с неба звезд. Потому что ты прекрасен».
Читая эти строки, я плакал, мне было «горько, больно и стыдно». Но билет я не сдал. Во-первых, потому, что Ибсен-то уехал, но оставался еще хакер (да, был еще Эрик, но Эрик был далеко). С пистолетом она, конечно, переборщила: просто поговорить с парнем – хакеры народ неглупый, он должен все понять с полуслова. А во-вторых, я купил бы авиабилет итак – времена, когда я пытался угонять самолеты, канули в прошлое безвозвратно.
Этот вечер пришел из осоки,
Сквозь журчанье прибрежной воды.
Гаснет день, расплываются строки,
На песке исчезают следы.
Оживают цветы на картине…
Мы поднимем глаза к небесам.
Никогда не поймать этой сини
Этим черным и серым глазам.
Ночью к Вике во сне пришел Имран. Было настолько темно, что она не только не могла видеть ни Имрана, ни себя, но даже голоса его не слышала, как и своего. Так мы не слышим и не видим своих мыслей.
«Я чувствую, что меня убьют», - говорил он ей, когда его могли еще найти и убить, когда он был видим и слышим, сидел у них за белым в голубых прожилках кухонным столом и ел груши с глиняного блюда. Волосы у него были рыжие, и глаза тоже. Точней – волосы золотистые, а глаза золотые. Смотря как падал свет. Глаза большие. Лицо изумительной красоты. Тонкое, аскетическое, бледное.
Вика хотела возразить Имрану, но только из вежливости, потому что можно было поручиться за то, что рано или поздно его поймают и, скорее всего, убьют. Вежливость эта была слишком очевидна, и Имран, глядя в окно и не дав начавшей было говорить Вике закончить фразу, попросил:
- Вика… Помолись, чтоб я умер без мучений. Я никогда никого не мучил, и потому имею право просить.
- Хорошо, - пообещала Вика и больше ничего произнести не смогла. Ей не хотелось, чтоб Имран видел, что она уже готова плакать.
А во сне почему-то абсолютно не было грустно. А было свободно и хорошо, как на свежем ветру, на воле после дождя, когда гора падает с плеч, стены тюрьмы рушатся и тебе уже ничего не надо в этой жизни решать, потому что все сделают и решат за тебя, да как сделают и решат…
«Ну, как?» - спросила Вика, откуда-то зная, что Имрана больше нет. «Хорошо», - сказал Имран. – «Спасибо». Он уже узнал, что она за него молилась, и это было ясно обоим без слов. «Тебе не было больно?» - спросила Вика с неожиданно вспыхнувшей нежностью, и немного напряглась, ожидая ответа. «Нет-нет», - поспешил прервать ее ожидание Имран. – «Абсолютно не было. Просто взрыв. А потом темнота». «И все?» - немного лукаво спросила Вика. «А, ну и потом свет, конечно…
В глаза Вике ударил свет. Вика проснулась.
Вика возвращалась домой на маршрутке. Она села возле окна, на грязное заднее сиденье, на противоположном конце которого, у второго окна, уже сидел парень в черной кожанке. Только с того момента, как Вика зашла в маршрутку, он уже в окно не смотрел. Вика была высокая брюнетка, и не то чтобы красивая, и не то чтобы эффектная, все эти слова не совсем подходят, а скорее магнетическая, с этими своими глазами, духами, не совсем правильными крупными чертами лица и поразительно длинными, поразительно тонкими пальцами. Все это обычно производило на представителей противоположного пола, как выразилась одна знакомая, просто «бронебойное действие». И такой обворожительный, низкий, чуть в нос, голос… Впрочем, голоса парень слышать не мог. Сначала. Потом они познакомились. Но сначала поцеловались. Было забавно, какие каменные лица были у всех в маршрутке, а одна девчонка от неловкости даже пересела подальше. Строгие нравы предгорного города у самого синего моря. Вика, в отличие от большинства женщин, не закрывала глаз, когда целовалась, и видела желтые листья клена, проплывавшие за окном, и после выступившие на стекле дождевые капли. Во время поцелуя начался дождь. Немного поговорили. Его звали Адиль, он учился в политехническом, ехал домой от друзей. Пока говорил, держал ее за руку. Он ей понравился. Иначе б она не стала.
- А я из психушки, - сказала она. – И тоже домой.
Парень ошарашено раскрыл глаза и криво улыбнулся – очевидно, мысли его раздвоились, поверил и не поверил. Решил, что шутка.
- Не бойся, я не буйная, - серьезно улыбаясь (если можно так выразиться) ответила его недоумению Вика. – Но на учете. Недавно слезла с иглы. Не лады с психикой. Ездила на прием. Пару раз в месяц приходится. А вообще я как все.
- А… - сказал парень, уже поверив, как читалось во взгляде, всему, кроме последнего утверждения.
Но до дому проводил – укрыв своей курткой, потому что был дождь. И свидание назначил. В общем, для таких, как он, состояние ее психики никогда не имело особого значения, и в этом даже была определенная прелесть…
Немного вымокшая, несмотря на куртку Адиля, Вика поднялась по лестнице серого, как облака за его окнами, подъезда – это был хороший серый цвет, означавший прохладу и воду в ненастье. Она позвонила в коричневую дверь, потемневшую за компанию с окружающим миром и тоже почему-то ставшую как серые облака.
Открыла мама, сестра в длинном домашнем свитере стояла за ее плечом поодаль, обе улыбались.
Пили горячий чай с трубочками, в трубочках была вареная сгущенка. Вика ее всегда любила. А то, что чай был горячий (и вообще то, что он был) с дождя было особенно приятно. Дождь стучал по стеклам. Сестра сидела напротив и рассказывала про своего парня, мама стояла за спиной, возле второго стола, в ящике которого хранилась всякая всячина: гнутые вилки, скалки, штопор, сода, решето…Она одобрительно глядела, как Вика ест трубочки, и улыбалась. И от всего этого Вике вдруг показалось, что все еще будет хорошо. «Все будет хорошо!» - сказал она себе, и свеженалитая чашка в ее руке дрогнула, чай пролился на стол. Вика глядела на лужицу и рука у нее дрожала, в горле стоял комок.
- Ничего, я вытру! – сказала мама, а Вика вдруг поняла по тому, как скорбно стало у нее на душе, что ничего уже хорошо никогда не будет.
Когда вместе смотрели новости, ощущение, что все будет хорошо, снова вернулось. Усталая Вика лежала на двуспальной кровати, уютно укрывшись одеялом из мягкой верблюжьей шерсти, сестра облокотилась о Викино плечо и навалилась на вышитые подушки, а мама устроилась в кресле, и тоже совсем рядом, и все они были вместе. Ощущение, которого ей так не хватало весь прошлый и позапрошлый год, когда мама и сестра были вместе, а она, Вика, была совсем одна.
Горела люстра, два оранжевых плафона. На стене висел портрет некоего средневекового инквизитора в пурпурной одежде. Его карие глаза были так темны, будто в них тесно было глубоким и трагическим мыслям, а от зрачков лились испытующие золотые лучики.
По телевизору показывали человека, добровольно согласившегося (и даже, кажется, попросившего) обменять его на двух наших военнопленных. Он был довольно известный путешественник, посетивший линию фронта во время очередной своей поездки, к тому же иностранец, поэтому его меняли на двоих. Обменялись репликами по этому поводу. Все трое сопереживали, а Вика до такой степени сочувствовала почему-то, что даже все чувствовала за путешественника. У него был мрачный вид, когда его уводил боевик в маске. «Уже не рад», - безошибочно подумала Вика.
- Но его освободят, - сказала она вслух.
- Конечно, такой шум подняли, - сказала мама, сдвигая брови и пристальнее глядя на экран, показывая кому-то, что она сконцентрирована на изображении, а говорит так, за кадром своего восприятия. На самом деле она любила поговорить во время просмотра телепрограмм (да и в любое другое время), по поводу чего окружающие обычно сильно возмущались.
«Когда его освободят, то у меня все наладится», - загадала Вика.
Потом посмотрели детектив. Во время фильма Вике опять стало тоскливо – возможно, от того, что жизнь людей на экране была так безнадежно далека от происходящего в судьбе девушки с тонкими пальцами.
Потом пришло время спать. Мама легла с Викой на двуспальной кровати. Они уже где-то год так спали, но поскольку Вика явно и давно шла на поправку, мама собиралась перебазироваться на свое старое место – на диван и освободить девочкам их комнату, о чем и заявила пару дней назад.
Вика долго-долго не могла уснуть. Точнее, она уснула, и ей даже снилось что-то хорошее, но потом ее словно кто-то толкнул. Она проснулась, и после этого уже не спала.
В четыре часа утра она встала, надела черное платье, а туфли и чулки схватила в руки, чтоб лишний раз не шуметь и не терять времени. Босиком прошла в коридор… вспомнила, что посеяла ключи месяц назад, а дверь без них не захлопывается. Пошла – уже в плаще, долгополом и черном – на кухню. Поглядела за окно. Дождь кончился. Горели фонари. Второй этаж.
Вика открыла окно. Несколько секунд висела над землей, держась тонкими длинными пальцами за подоконник. Через минуту стук ее каблуков раздавался на мокрой от дождя улице, где свет фонарей отражался в черных витринах, в ее огромных, как ночь, глазах и в лужах на черном асфальте. Плащ развевался, Вика проводила пальцами по рукам выше локтя, было прохладно. Шла она быстро.
Аривик я, разумеется, никогда не любил и любить не мог по определению – мне ведь всегда нравились блондинки, а рыжих любил Иеронимус. Иеронимус – это наша фамильная реликвия, гигантская рептилия, верой и правдой служившая Ибсенам на протяжении веков, являвшаяся на схватки и сражения по первому зову. Это Иеронимус помогал мне в некоторых особенно трудных переделках. Но теперь мне залепили рот настолько быстро, что позвать его на помощь я просто не успел.
Когда боевик в маске, дружески положивший мне на плечо руку, тяжкую, как участь обреченного на смерть, уводил меня от телекамер по блеклой дороге, мимо редких голых деревьев, вяло и формально прикрывавших бесцветное пустое пространство по обе стороны пути, меня мучило сожаление. Но, разумеется, я жалел не о том, что предложил обменять себя на двоих русских военнопленных. Как я мог сожалеть о том, чего никогда не делал?! СМИ, как всегда, наврали. Я жалел, что родился на свет.
Вдруг подумалось, что ни один из моих друзей-знакомых и даже близких родственников, видя меня в прямом эфире или в записи, не загрустит всерьез о моей участи. Моя бывшая жена, высокая блондинка, с которой, кстати, все же развелся, того не желая – может, липовое свидетельство сыграло свою мистическую роль? – уж точно рыдать обо мне не станет. Иеронимус не смотрит телевизор, да и предчувствие не коснется его сердца: кормить рептилию теперь будет мой брат, вычитавший где-то, что чудище любит не только рыжих женщин, но и молодую петрушку – правда, в очень больших количествах. Рыжие женщины (и женщины вообще) – это по моей части, молодая петрушка – по части моего брата.
В маленькой грязной легковушке, куда меня втиснули между двумя амбалами с автоматами, я почему-то немного воспрянул духом. Чугунная безнадежность ушла, шевельнулась внутри надежда, пробежавшая по темному сердцу неоновой строкой: «а может еще…». И вот тут амбалы переглянулись и один из них, легонько шевельнув рукой, ударил меня по голове. И из глаз у меня посыпались не искры, а настоящие полярные звезды, которые не раз видел наяву и потом долго – во сне.
Со мной раньше случалось, что меня били – когда я был школьником и моя семья жила в Прибалтике, а иностранцев в нашей школе почему-то не любили. Так что когда я очнулся избитым на дне ямы, плотно закрытой сверху досками – в этом еще не было повода для настоящего отчаяния.
Я медленно и с трудом, морщась от боли, повел глазами вокруг себя… поднял голову вверх… Посмотрел вниз… «Приехали», - сказал я себе, и это прозвучало довольно-таки весело. Однако это слово – «приехали» - вызвало к жизни самые последние воспоминания, бледную дорогу и серое небо, плывущее навстречу в лобовом стекле… У меня перехватило дыхание. Я вдруг понял – это возмездие. Удар за удар… Плен за плен… Я расплачивался за Аривик вдвойне и втройне – и, скорее всего, не только за нее… А даже если только за нее… Там был еще Иеронимус… Внезапно жизненно важными стали ответы на некоторые вопросы, прежде ничего не значившие.
Как она себя чувствует теперь? Вернулась ли к ней память? Нет ли других, более тяжелых последствий? Мне пришло в голову, что она – хрупкая девушка, а сколько нужно всего проделать со мной, чтобы получить тот же эффект? «Тебе крышка, - сказал добрый голос внутри. – Ждать нечего». Впервые в жизни я, кажется, понял, что такое раскаяние.
Время шло. В яме ничего не менялось. Почему-то стал болеть бок. Я чувствовал себя так, словно меня стукнули по голове не чем-нибудь, а теми самыми досками, которыми была прикрыта яма. В какой-то момент – я даже не знаю, сколько времени прошло – я вдруг не выдержал и заплакал…
По темному озеру моего сердца побежала крупная рябь, на берег накатывали волны, поднимаясь все выше, и черная змеиная голова с рубиновым глазом показалась над поверхностью. Я никогда не спрашивал, но, кажется, этому чудищу было не меньше лет, чем Иеронимусу, оно было такой же полноправной фамильной реликвией. Но только о нем, в отличие от Иеронимуса, в сущности милого и забавного, никто не знал, кроме меня.
- Оставь меня в покое, хотя бы теперь, оставь! – воскликнул я с тоской.
- Каким же слабым ты оказался, на самом деле, Ибсен! Сильный мужчина! – раздался чей-то голос. Кажется, мой собственный. Но это были галлюцинации, ведь рот оставался заклеенным.
Время шло. Я начал думать, что схожу с ума. Одного русского декабриста посадили в Петропавловскую крепость, а через пару месяцев освободили. Я был в его камере во время экскурсии. За пару месяцев он дошел до совершенно невероятного состояния; он был совсем молод; его приговорили к пожизненному, а потом помиловали.
- Кто бы взял за меня этот крест и понес на себе, - вздыхал я. – Кто бы избавил меня от него. – По крышке моего гроба что-то тихонько застучало, забарабанило… Я мог бы обмануться – ведь это был тот же звук, с каким встречали рассветы обычные весенние ливни, но я твердо знал – это рушатся на дощатую крышку ямы созвездия, как эфиопские браслеты и французские колье из опрокинутого ларца темноты. Боль в боку отпустила – я не заметил, когда – и я, наконец, ощутил в полной мере всю свою дикую усталость, и уснул в совершенно невероятном положении – почти стоя, привалившись к стене и склонившись на бок. В полусне прозвучал телефонный звонок… Судя по звуку это не был мобильный (да его у меня и отобрали вместе с деньгами, документами, оружием).
Я снял трубку. Аривик должна была прийти вечером с загранпаспортом, но солнце уже почти зашло, а ее все не было…
- Аривик не придет?
- Не придет, - сказал кто-то, и я опустился в бездну безнадежности.
- К тебе уже никто никогда не придет. Тебя больше нет.
- Нет?
- Нет. А есть совсем другой человек.
Аривик все-таки пришла. Косоглазая ведьма скребла тарелкой по столу… От этого я и проснулся. Моргал, отвыкнув от света, глядя вверх. Во сне много говорили…
Голубое небо пересекли сначала чьи-то руки – видимо, доску отодвинули в четыре руки, а потом на фоне безмятежной синевы возникло бородатое лицо с тонкими и одухотворенными чертами.
- Ну, жив еще? – спросили меня на чистом английском языке. Я был слаб и не мог двинуться, и наверху это прекрасно понимали. – Ну, давай руку!
Я взялся за протянутую руку, но сил не хватило толком сжать пальцы. Сколько я спал? Сколько пробыл в яме?
- Будем знакомиться! – говорил, тряся мою руку, рыжий бородач. – Впервые, говоришь, с тобой такое? Так со мной тоже! Как зовут-то?
- Ибсен, - сказал я хрипло, но, впрочем, беззлобно, потирая освободившиеся, наконец, губы. – Гай. Путешественник.
Бородач выпустил, наконец, мою руку, и я без сил опустился в душистую высокую траву.
- Куришь?
Я качнул головой. Я всегда вел здоровый образ жизни. Вдалеке виднелись убогие постройки. Я удивлялся простору, уже успев отвыкнуть от него; впрочем, кое-где даль ограничивалась приветливыми рощами, стрекотали цикады… Я почувствовал к рыжему бородачу сильную симпатию.
- А как зовут тебя, убийца? - спросил я, поднимая на него лицо и щурясь от солнца. Лучи, оказывается, падали на землю отвесно и щедро, а я раньше этого не замечал.
- Я не убийца, - отвечал бородач. – Я фотограф. Меня зовут Имран. По-вашему – Эрик.
Мы узнали друг друга. Когда-то он фотографировал меня на фоне Иеронимуса. Кажется, ничего у него тогда не вышло. Кроме него возле ямы стоял еще один, узкоглазый, маленький, с лицом, имевшим неизменно-безмятежное выражение с легкой, постоянно равномерно горевшей искоркой в глазах. Такое лицо бывает у людей, которые много повидали. Узкоглазый курил, сидя возле открытой ямы. Дощатая крышка была отброшена, рядом на траве лежал автомат. Они с Имраном перебросились парой слов на незнакомом наречии.
- Ариф – слышал про такого? – объявил тебя в розыск. У нас тут своя правоохранительная система, - сказал Имран со смехом. – Обещал за тебя мно-ого…
- Я не знаю Арифа. Что ему от меня надо? Меня отдали вам российские ФСБ-шники. Придрались к какому-то пустяку… Задержали…
- Так он ФСБ-шникам больше всего и обещал, - щурился на солнце Имран.
Помолчали.
- Променял фотоаппарат на автомат? – слабо и невесело усмехнулся я, кивнув на лежащее на земле орудие убийства.
- Это не мой. Его, - Имран кивнул на узкоглазого. Тот напрягся, вопросительно глядя на напарника, потом на меня… Вдруг он вскочил, указывая мне в лицо коричневым пальцам, брови его удивленно взлетели вверх, он что-то возбужденно говорил, растерянная улыбка мерцала, не вспыхивая, он не понимал, стоит ли ему улыбнуться или насторожиться.
Имран тоже вдруг внимательно взглянул мне в глаза и кивнул.
- Все верно, - сказал он. – Я помню. У меня профессиональная память. У тебя были карие глаза. А за ночь, говорит он, посинели. Бывает, - добавил он, пожав плечами, и кивнул узкоглазому: все в порядке. Имран не беспокоился, ведь он видывал еще не такое: необычайные события всегда будто дожидались его присутствия, чтобы произойти. Глядя на фотографа, узкоглазый успокоился, снова сел на траву и как ни в чем ни бывало опять закурил, глядя в сторону далекой волнистой рощи. Вдруг в кармане у него зазвенел мобильник. Залился трелью какой-то неведомой птицы. «Нарочно звук подобрали, чтоб не привлекать внимания», - понял я.
- Ариф! – сказал он, зачем-то поднимаясь на ноги, и залопотал что-то на своем языке. И вдруг побледнел. Закрыл трубку и что-то изумленно-испуганным голосом сказал Имрану, растерянно пожав плечами. Он ничего не понимал.
- Ариф велел отвести тебя туда, откуда мы тебя взяли, - перевел, обернувшись ко мне, рыжий бородач.
По обочине одной из улиц Москвы, ведущих к Речному вокзалу, где теперь с Арифом жила Аривик, мимо невысоких четырех- пятиэтажных домов с неяркими белыми стенами и яркими солнечными стеклами, мимо банков и офисов, гастрономов и аптек, перемежающихся желтыми – когда-то зелеными – насаждениями, в пестрой, как осенние листья, толпе прохожих шла высокая женщина в длинном черном плаще, легонько стуча каблучками по гладким плиткам. У нее были черные стриженые волосы и огромные черные глаза. Одной рукой она придерживала черную сумочку, висящую на плече; пальцы у нее были удивительно длинные и до странности тонкие, лицо – серьезное и немного усталое, но это была хорошая усталость – от ходьбы, а не от жизни.
У читателя, вероятно, сложилось впечатление, что Вика, начав путешествие осенней ночью с прыжка из окна своей квартиры, цокая каблуками по мокрому асфальту, в котором отражались фонари – так и шла, и шла по улицам, покуда не оказалась там, где мы ее теперь и увидели. На самом деле в промежутке между двумя ее появлениями на сцене произошло еще кое-что, о чем будет рассказано позже.
Вика шла не в сторону шпиля, возвышавшегося над рекой и напоминавшего о дождях и цветом, и формой. Путь ее лежал к менее живописному зданию, голубоватой стандартной трехэтажке, обсаженной зеленью так густо, как только возможно в мегаполисе. Верхушки дворовых кленов было видно из верхнего сияющего окна подъезда. На скамейках внизу остались листья и маленький пестрый мальчик с далматинцем на поводке.
Вика позвонила в дверь. Ей открыла рыжая, мелкая и косоглазая девица в халате кирпично-яичного колера.
- Добрый день. Здесь ли живет Аривик Мерабова? – спросила Вика.
- Да. Проходите, пожалуйста, - сказала девица и посторонилась.
В прихожей было темно, но через пару секунд можно проступало зеркало почти во всю стену и линолеум в желто-черную клетку.
- У меня для вас письмо. Вот.
Вика протянула рыжей сложенный вчетверо белый потертый листочек.
Аривик взяла его и немного засуетилась:
- Проходите в комнату.
Над оформлением помещения потрудился неплохой дизайнер. Это был так называемый «мужской» вариант гостиной – широкие, гладкие поверхности, включая сплошное стекло окна и полированный стол, создавали ощущение простора. На столе со сказочной быстротой появилась ваза с оранжево-желтыми фруктами, тарелка со снежными пирожными и чашка карего кофе.
- Благодарю, - сказала Вика.
- Вы можете пока посмотреть что-нибудь, - сказала Аривик, указывая на разноцветные корешки книг на полках, усаживаясь в кресло и разворачивая письмо.
Вика отвернулась к шкафу, вынула «Властелин колец», раскрыла наугад, прочла пару строк и поставила на место. А когда обернулась, то увидела, что листок лежит на полу, и Аривик, сидит, откинувшись в кресле, по лицу ее текут слезы.
- Эрик… - сказала она.
Вика подняла с пола лист и прочла:
«Завещание.
Все свои фотоснимки завещаю издательскому дому «Золотая Сафена», упомянутая фирма может распоряжаться ими по своему усмотрению. И только один, засвеченный, под названием «Звездопад», я завещаю Аривик. Тем более, что лишь для нее он и может представлять интерес. Свой цифровой фотоаппарат я завещаю своим родственникам, помогавшим мне во время моих скитаний, а мыльницу – боевикам подразделения N, которые под влиянием бесед со мной заинтересовались фотоискусством. Все свои сбережения – отдать на восстановление разрушенных войной городов, но тысячу рублей положить в банк, дождаться процентов и выплачивать ежегодную премию лучшему фотографу моего родного города; лауреат премии должен быть избран на конкурсной основе…»
Вика не дочитала и подняла глаза на Аривик. Завещания девушка в черном до этого момента не читала, но и так знала, чья внизу стоит подпись.
- Он умер? – беззвучно спросила Аривик.
- Да нет, - махнула рукой в стильном маникюре Вика. На ее черных ногтях были нарисованы маленькие красные сфинксы. – Уцелел все ж таки – не умер, хотя все шло к тому.
- Как же тебя угораздило, тебя, мирного человека, фотохудожника, ввязаться в такое? – спрашивал я, покуда мы друг за другом поднимались в гору.
- Да никуда я не ввязывался, - равнодушно и устало отвечал запыхавшийся Имран. – Я сфотографировал здесь нечто, чего мне даже и видеть было не положено. Имел глупость опубликовать в толстом журнале. Потом имел еще большую глупость вернуться сюда и сделать еще несколько снимков. А когда отправил их в редакцию по сети и собирался возвращаться, добрые люди передали, что мне лучше здесь и остаться. Теперь скрываюсь. Здесь ведь черная дыра. Война, понимаешь ли.
- Что ж ты не выбрал какую-нибудь цивилизованную страну? – все спрашивал я, хватаясь за жесткую, как проволока, и крепкую, как канат, траву.
- Человек… - говорил Имран, поднимаясь все выше, - не выбирает… где прятаться. – Узкоглазый безмятежно щурился и скалился на горячее небо над пыльными горами, на белоснежные их вершины…
- Сроду с пленными дело не имел, - говорил Имран. – Ты первый. Попросили проводить до места назначения – чтоб хоть какая-то им польза от меня была. Кроме фотоснимков для истории… Солнце садится… Золотой тихий закат. Завтра будет чудесная погода!.. Скоро сделаем привал.
Мы стояли на уступе горы, вниз и вверх отвесно уходили покрытые загадочно-густой растительностью склоны. Рядом таинственно темнел пересохший водопад, он становился видим и слышим, и по-настоящему страшен только в ливни и полнолуния. Рядом белели мелкие колокольчики. Пунцовыми крыльями над головами чиркнула в остальном абсолютно золотая птица.
- Дальняя родня у меня имеет с ними какие-то связи, - говорил Имран. – Они не сдадут.
Когда ночь перышком опустилась на землю, огонь, едва явившись на плато, еще не смел разойтись в полную силу, но узкоглазый боевик подбадривал его, подсовывал в него иссушенного жарой валежника, специально взятой для такого случая бумаги.
- Но меня ищут, - говорил Имран. – Я думаю, меня все же поймают и убьют, - понизив голос, сообщил он просто и печально.
- Я могу чем-нибудь помочь? – спросил я. Мысль о том, что он может погибнуть, вонзилась в мое сердце, как нож.
Узкоглазый лежал в траве и смотрел в темноту. Вдруг он негромко заговорил.
- Ему все твои глаза покоя не дают, - стал переводить Имран. – Говорит, светятся, как сапфиры. Говорит, у него тоже когда-то были сапфиры. А теперь даже дома нет. Разрушен во время бомбардировки. Там остались одни руины (я сам видел, - добавил Имран от себя). Он учился на врача до войны. Когда ехал в академию и домой, то всегда проезжал мимо одного особняка, по вечерам и в пасмурную погоду на нем горел фонарь. Ему этот фонарь теперь снится по ночам. Один раз даже видел наяву. Он любил иногда бродить по городу без цели. Академия за витою оградой, дом со старыми скамьями в сирени, аллея каштанов и старый театр – все это теперь только здесь, - сказал Имран, когда узкоглазый приложил руку к груди. – И больше нигде.
Наступило молчание. Я, почти потрясенный имрановым переводом, глядел на рассказчика. Имран что-то подбрасывал в костер.
- Это он тебя в яму бросил, - сказал фотограф, увидев направление и выражение моего взгляда.
- Ничего, - сказал я. И тоже стал смотреть в огонь.
В подземный ход мы вошли в полдень. И пол, и стены, и потолок были выложены неплотно пригнанными каменными плитами, вход был скрыт ветвями дубков настолько хорошо, что с трудом удалось его найти.
Шли гуськом (тоннель был узок): впереди Имран с карманным фонарем, за ним я, и последним – узкоглазый. У него тоже был электрический фонарь, но боевик его пока не включал – берег на всякий случай.
Шли очень долго, покуда Имран, при свете фонаря поглядев на карманные часы, не сказал: «Привал». Перекусили и легли спать на полу. Потом фотограф всех разбудил и мы пошли дальше. Шаги звонко отдавались в каменном зале, куда мы неожиданно вошли после долгого пути.
Я заметил у стен оружие, какие-то мешки… Блеклой окраской они напоминали подземных животных, внушавших смутный страх своими размерами и неведомым нравом. Миновали зал и снова пошли узким коридором. В основном молчали: обстановка не располагала к беседам. Затем снова сделали привал.
Не знаю, сколько времени так продолжалось – отдых перемежался с переходами, залы – с коридорами, но, наконец, воздух в тоннеле стал свежеть. Повеяло ночными травами. Мы завернули за угол и явственно услышали стрекот сверчков. Прошли еще несколько шагов, и Имран выключил фонарь.
- Пришли, - сказал он, поглядев через плечо на спутников, и раздвинув ветви у входа, выбрался наружу.
Было полнолуние. Мы стояли по пояс в траве почти у подножия невысокой (в сравнении с виденным мной прежде) горы, а внизу сиял город, а еще дальше – огни кораблей на море, которое простиралось до самого черного горизонта.
- Что это за город? – спросил я.
- Понятия не имею, - сказал Имран и передал вопрос напарнику на его языке, на что узкоглазый отрицательно покачал головой. – Он тоже не знает, - сказал Имран. – Сойдем вниз.
Узкоглазый вдруг как-то неловко улыбнулся и что-то пробормотал, тряхнув головой.
- Он говорит, что сто лет не был в неразбомбленном городе, - сказал Имран, глядя на узкоглазого с улыбкой.
Они сбежали вниз по холму, спустились по грязной лестнице в частный сектор города. Из-за оград лаяли собаки. Начались трехэтажки с облупившейся штукатуркой, напомнившие мне мой родной городок: старинный маленький город со сказочными, но ветхими домами…
Во дворе одного из домов присели на лавочку. Высоко над головою на веревке висело длинное полотнище (простыня, одеяло или что-то в этом роде), придавая пейзажу сюрреалистический колорит. Веревка была натянута от окна до дерева, пересекая маленький дворик. Окна в доме уже не горели за исключением двух: на первом этаже, недалеко от среднего подъезда, и на третьем, в самом угловом окне.
Узкоглазый закурил, глядя на эти кона своими извечно прищуренными не то в насмешке, не то в ласковой улыбке глазами.
- Надо сообщить об этом лазе, - сказал я. – Во избежании терактов.
Напарник Имрана вдруг широко раскрытыми глазами странно поглядел на меня. Вероятно, слово теракт на всех языках звучало примерно одинаково. Затем он что-то сказал и засмеялся.
- Говорит – жаль, взрывчатку не захватили, - перевел Имран и от себя добавил: – сообщи, но через пару дней. Дай нам уйти спокойно.
- Идем со мной, я тебя найду, где спрятать, - сказал я.
Имран что-то пробормотал о том, что не может вот так бросить своих товарищей и замолчал. Печаль расставания тихонько накрыла нас – троих пришельцев в маленьком дворике. Нужно было прощаться, а мы все чего-то ждали…
«Ну, мне пора», - собирался сказать я, но все что-то не произносил этих слов.
Однако прежде, чем расстаться, нам суждено было пережить еще кое-что.
- Смотри-ка, гараж открыт, - вдруг сказал Имран. – Если негде переночевать…
Он встал и пошел к гаражу, а за ним и мы. Скрипнула железная дверь. Фонарь махнул лучом по стенам, по полу… И остановился на блестящей ткани длинного черного плаща. Свет фонаря скользнул по черным стриженым волосам, закрывавшим лицо, по длинным ногам в черных чулках, по тонкой белой руке, лежащей вдоль тела…
Имран откинул волосы с лица девушки, и, осветив его фонарем, устремил на находку горящий и очень серьезный взгляд, мы глядели из-за его плеч.
Узкоглазый присвистнул. Девушка была нереально хороша. И это даже при том, что ее глаза (конечно, самое потрясающее в ее облике) были закрыты.
Имран взял тонкую белую руку с неправдоподобно тонкими длинными пальцами, рукав плаща скользнул вниз.
- Так я и думал, - сказал он, отпуская ладонь девушки. – Передозировка. Впрочем, еще можно откачать.
- Вызвать скорую? – быстро спросил я. Но напарник Имрана уже лихорадочно говорил что-то, то показывая пальцем на девушку, то махая ладонью в сторону гор и глядя при этом на фотографа.
- Не надо скорую, говорит он, - перевел Имран. – Говорит, у них в горах таких лечат и ставят на ноги, он говорит, еще есть время, мы успеем. Говорит, что видел много, много таких…
Неожиданно напарник фотографа замолчал. И вдруг заговорил совершенно другим тоном.
- Он говорит, что на ее месте не хотел бы приходить в себя. То, как живут такие люди – это не жизнь, а существование. Но он гарантирует, что вернет ее к нормальной жизни.
Я посмотрел на него и попросил у Имрана мобильник (мой мне так и не вернули). Я решил, что лучше и надежнее все-таки вызвать скорую.
- Уходите, - сказал я своим новым друзьям. – Уходите скорее. Я подежурю, пока приедет машина.
И тут девушка открыла глаза. По лицу ее растеклась бледная, слабая улыбка.
- Гай Ибсен… - сказала она мне. – Вы живой и на свободе. Значит, все у меня будет хорошо.
Она закрыла глаза и снова потеряла сознание.
Остается досказать совсем немного. Я вернулся в Данию, в маленькую квартиру на третьем этаже, где на окнах черно-белые занавески с хаотически-геометрическим узором, а на балконе – белое пластмассовое кресло, как в летних кафе на открытом воздухе. Я люблю сидеть в этом кресле и пить коктейль из соломинки и смотреть на сосны, над одною из которых каждую ночь, даже самую белую, хорошо видна звезда. Я часто так и засыпаю в этом кресле, сам того не замечая. Однажды, в одну из таких белых ночей, явь незаметно превратилась в сон, и я увидел Эрика. Верней, не смотря на положенную по календарю белую ночь, было так темно, что мой друг был невидим и не слышим – но он был здесь.
- Мне не было больно, - сказал Имран. – Просто взрыв. А потом темнота…
- Имран, - сказал я. – Не возвращайся в горы. Свяжись со мной побыстрей, и я найду для тебя надежное и комфортное убежище.
Да нет, я прекрасно его понял – взрыв, а потом тьма… Но какой с меня спрос: даже если бы я увидел бы десять судмедэкспертиз, да и сам труп Имрана в придачу, это не оказало бы на меня никакого действия – ведь этого не могло быть, потому что не могло быть никогда.
Я проснулся у себя на балконе, поставил стакан на подоконник и перешел в спальню. Там на кровати лежит покрывало, на котором изображен Моцарт, и нотоносцы…
Имран вышел со мной на связь на следующий день. Никакого взрыва и тьмы он впоследствии не помнил. То есть, заброшенная одноэтажка на пустыре, где он ютился во время своих тайных возвращений в родной город, действительно превратилась в руины – но Имран в это время был у своей жены (одно из крайне редких, крайне тайных посещений). Возможно, это моя любовь к Имрану повернула время вспять и разбила все причинно-следственные цепи. А, скорее всего, все гораздо проще и все сны ничего не значат. По крайней мере, такие, как наш с Викой черный сон, мне приснившийся в белую ночь.
Впрочем, идея стать покойником Имрану приглянулась – конечно, в чисто номинальном варианте. Мы пустили слух, в последствии подхваченный и некоторыми («желтыми», вроде «Московского комсомольца») СМИ, будто Имран был взорван спецслужбами в той одноэтажке или погиб на фронте. Завещание свое Эрик (теперь уже – полностью Эрик, по всем новым фальшивым документам) составил еще «при жизни» и, начиная новую жизнь, пожелал дать ему ход. Для этой цели была выбрана Вика, которую тоже поставили в известность об истинном положении вещей. Кстати, о ту пору она уже вышла за муж за узкоглазого напарника Эрика, оставившего военную службу и занятого бизнесом на бескрайних просторах России. Он был Вике примерно по плечо (ну, или чуть выше).
Почему Вика рассказала обо всем Аривик? Может, сжалилась, видя ее рыдания. А, скорее всего, просто забыла, что нужно хранить тайну: после всего пережитого случались с нею «зловещие провалы в памяти». Я ведь сразу говорил, что не нужно поручать это дело ей.
Ну вот, теперь скажут, что у меня расчетверение личности. А и пусть скажут. Дело в том, что когда я только садилась писать «Звездопад», я сразу решила, что работать надо не для похвалы и не для критики, а для чего-то еще. Для чего-то такого, чтоб и похвала и критика ничего не меняли. Чтоб в очередной раз в жизни не оказаться с разбитым сердцем. А то ведь как бывает: пишешь, вкладываешь душу, а кто-то ее не оценил; или, наоборот, стараешься изо всех сил в надежде на харроший скандал – а опс… тебя вместо того (ну, бывает!) погладили по головке. В обоих случаях ожидания обмануты. Я далеко не Мастер, конечно – но все же зачем же ему было рукопись-то жечь. А я изменять своей нежной любви к любимому детищу и на минуту не хочу. Потому торжественно заявляю, что попреки расчетверением личности меня не пугают. В общем, вполне возможно, что с точки зрения высокого искусства «Звездопаду» ломаный грош цена в базарный день, а то и ниже, но то, для чего он изначально задуман (см. выше), выполнено до конца. А значит, по-своему он – совершенен (вот тут бы смайлик интернетский поставить, да законы жанра не велят).
Итак. Если вы, читая изложенное в трех предыдущих главах, задавались вопросом, чего ради все это затеяно и для чего на свет появились Аривик, и Ариф с ифритом, и Ибсен с его драконом – то, уж конечно, сейчас вы спрашиваете себя, чего ради введен еще и этот, четвертый персонаж. Он появился совершенно спонтанно. Просто внезапно мне пришло в голову, что порой прообраз бывает почти настолько же интереснее образа, насколько прототип интереснее типа. Я хочу рассказать здесь о прототипе главного образа произведения.
Разумеется, речь не об Арифе, который, как высокий идеал (за исключением мелких недостатков), прообраза в реальной жизни иметь не может (по крайней мере, я уже почти отчаялась таковой встретить). И не об Аривик (тут все проще пареной репы – сличите ее пол с авторским, хотя по свидетельству многочисленных очевидцев, я не напоминаю ее даже внешне). Я не собираюсь так же излагать здесь гнусную историю, благодаря которой на свет появился Гай Ибсен, а уже собирательный образ Эрика и вовсе изобличению не поддается.
Я хочу рассказать о самом главном герое «Звездопада» - о самом звездопаде.
Все начиналось крайне невинно, и ничто не предвещало возникновения повести столь угрожающих размеров. Пятый день моего пребывания в Москве подходил к концу, и я уже была гостеприимно доставлена специальным автобусом на Павелецкий вокзал, с которого наш брат (и сестра) отбывают по месту своей прописки, в свой солнечный край. Пять дней в столице прошли настолько насыщенно, что, с большим трудом и небольшими арифметическими ошибками подсчитав количество часов, отданных безмятежному сну, за пять дней я не набрала и двадцати. Поесть тоже удавалось не всегда, причем ужин порой совпадал с обедом. Я была голодна настолько, что даже ухитрилась запихнуть в себя несколько «лимонных долек» (вид мармелада) – а обычно при малейшем недосыпе меня воротит от одного вида еды. На вокзале я была одна (не считая нескольких сотен посторонних пассажиров, не имеющих ко мне и к сюжету никакого отношения, так что и упоминать о них не стоит). В довершение картины я все-таки вынуждена в очередной раз упомянуть о тяжеленных сумках, рассказами о которых я уже до смерти надоела всем своим друзьям и знакомым (кстати, если кто-то из них читает сейчас эту главу и чувствует себя не в силах выслушивать все это еще раз, пусть просто перевернет страницу).
Я, как маятник, ходила возле сумок взад-вперед – прекратив движение хоть на секунду, я рисковала рухнуть на пол и уснуть как убитая. Причем это произошло бы еще в воздухе, до того, как мое тело коснулось бы земли. В общем, дело было на редкость плохо.
За несколько месяцев до, а точнее – весь почти прошедший год (дело было в октябре) я все мечтала увидеть другие берега, которые открываются человеку от физических лишений (точнее, от бдения и поста), но никогда не имела сил довести себя до нужной кондиции. Я работала в региональном приложении к «Аргументам и фактам», трудилась тяжелым, горбатым неженским трудом, и не было ни одного человека, который пытался б мне в нем помочь, да я и не просила помощи. Не просила и сейчас – а уж от москвича бы и вовсе не ждала. В том ли все дело, что член союза писателей Москвы Виговский москвичом фактически не был, или у меня что-то сильно расстроилось в восприятии мира (что было бы неудивительно), но только…
Когда появился Виговский – многие мои проблемы, как то тяжелые сумки, голод и смутность мысли – разом снялись (последние две – за счет кофе). Мысль-то намного яснее не стала, но зато это уже не имело значения – можно было не сомневаться, что в поезд меня посадят, и даже в правильный вагон. Все было изумительно. Он мне даже ручкой на прощанье махнул. И жилье, между прочим, обещал, когда вернусь (всего на пару дней, правда – в смысле жилье). Поезд тронулся, а мыслительный процесс у меня продолжал медленно, но верно сворачиваться, так что в итоге осталась только одна мысль, но зато какая! «Виговский…- думала я. – Вигооовский… Виговский!» А больше я ничего не думала. И мне было так хорошо, что и не хотелось никогда больше думать ничего другого. За окном пролетали огоньки, а потом стало совсем темно.
…Ну, а потом свет, конечно. Через день. Ведь следующий день я не помню и помнить не могу – спала мертвым сном. Моя сердобольная соседка по купе (к слову сказать, ни слова не понимавшая по-русски) один раз, усомнившись в моей жизнеспособности ввиду полной неподвижности на протяжении всего пути, безуспешно попыталась меня разбудить.
Мне силуэт приснился
Сквозь марево звездопада –
Осень была, облетала
Чаща на Павелецком.
Мне силуэт приснился.
Звезды падали градом
На башни стекла-металла,
Я в руки брала, как нецке,
Звезды. Местами воздух
Стал августов сотен сотней,
А дальше смотрите в сноске.*
Я видела тень сквозь звезды,
Я ей улыбалась сонно,
И говорила: Виговский…
Виговский… Ах, как тут звездно…
_________________________
* Был май, наступивший поздно.
Потом я все-таки благополучно проснулась, но светлый образ – нет, даже не Виговского, пусть и красивого как вместе луна и солнце – а звездопада за ночными окнами – так и остался на своем месте, как точка отсчета или намек, или подарок к наступающему дню рожденья.
Фиалки, мягкие, как мех,
Ариф искал в садах.
Зря он старался: мягче всех -
Их звезд слепящий взмах –
Разуй глаза! – в глазах.
Вместо предисловия. Когда мы жили в браке уже не первый месяц, Аривик вдруг решила избавить меня от мук ревности – хотя лично ей я никогда худого слова не говорил. Но мне было доподлинно известно, что в мое недолгое после нашего знакомства отсутствие она уделяла огромное внимание поискам старого друга – Эрика, который, судя по всему, был влюблен в мою жену без памяти. Она, как я подозревал, будучи подростком, отвечала ему взаимностью. Кроме того, был еще хакер Рамин – до того, как он второй раз пошел по хакерской статье, он проводил в «Золотой Сафене» уйму времени, уткнувшись носом в дармовой дисплей, и поскольку моя жена работала там же… Кстати, Аривик, несмотря на переезд в Москву, из «Сафены» не ушла, а продолжала в новом городе работать на ту же фирму (но к фирме я не ревновал – я был не на столько глуп). Не поймите меня неправильно. Эти старые истории мало волновали бы меня (хватало и новых)… Но после того, как мне стало известно, что фотограф на самом деле жив, а Аривик отправляет передачки Рамину в колонию… Когда я узнал это, даже «светлый» в кавычках образ Гая Ибсена, которого я когда-то отпустил на все четыре стороны, поблек, и белый день стал для меня как черная ночь.
Вот тогда Аривик и дала мне прочесть толстую серую тетрадь, на обложке которой стояло “№5”. Видимо, это был не первый ее дневник.
Почерк у моей жены настолько странен, что даже почерком назвать его не рискну: так, сплошная вязь, виноградные лозы и гроздья, кружевная пена (из которой Аривик, как я подозревал, когда-то я и появилась). На первый и даже на второй и третий взгляд прочесть ничего было невозможно. Я даже решил, что написано на неизвестном языке или шифром. Попросил Аривик читать вслух. В тот момент я уже чувствовал неловкость и поспешил добавить, что, конечно, верю ей, но сомневаюсь только в намерениях нескольких темных личностей и, впрочем, мне просто интересно, что же она там написала…
Она читала мне, пока я сам не научился разбирать ее каракули. Оттого ли, что разбирать приходилось долго, или потому, что это настолько сильно меня цепляло, но целые куски рукописи запомнились наизусть. Хотя за связность и последовательность воспоминаний ручаться не могу… Твердо уверен лишь в одном: после прочтения серой тетради мне стало, несомненно, гораздо легче. С Эриком, Рамином и Ибсеном все было окончательно (ну, то есть, почти кристально) ясно. Оставалась, правда, еще уйма других вопросов… Но это, повторю еще раз, совсем другая история – и братья Стругацкие, думаю, со мною бы согласились.
Если бы кусок текста, который вспоминается первым, был куском художественной книги, его следовало бы озаглавить так:
Ах, нынче женихи
Твердят лишь о богатстве.
романс Книгиной)
Я слышала, Ариф, что надо писать только о том, что очень хорошо знаешь. А я фактически ничего не знаю и ни в чем не разбираюсь. Если у меня что и получается, то в таких случаях я ощущаю невесомость, полет – меня словно несут на руках! Это и есть мое вдохновение.
Я буду рассказывать о желтых шторах с потеком ржавчины и о дождевой воде под письменным столом. Нужно встать и закрыть окно. Лучше триста раз затопить квартиру.
Обычно меня будит брат около семи утра, я бегаю почти каждый день. Делаю это в специальной одежде: свитер в шашку, а если холодно – то еще и серо-зеленый жилет сверху, и в любом случае – джинсы (тут бы смайлик поставить…). Это не так просто, как кажется: по утрам хочется спать, и я нарочно не смотрю на уличный термометр, а только выглядываю в окно, нет ли дождя. По лужам в моих кедах далеко не убежишь.
На улице хорошо по утрам, и, как мне кажется, ты прекрасно это знаешь. Ты путаешь день и ночь, в этом нет сомнения. Иначе и быть не может.
Я не могу найти Эрика, Ариф. Об этом я думаю каждое утро, сходя вниз по лестнице. Впереди меня бежит вспугнутая мною утренняя кошка с человеческими глазами. Я объясняю ей, что не нужно меня бояться. Она понимает мои слова, но совершенно им не верит – у нее нет оснований. Если у меня на завтрак будет мясо – я отдам ей. Чтоб поняла искренность моих слов.
Когда я закрываю глаза в конце дня, то засыпаю не сразу. А сначала передо мною все поднимается, и поднимается, и поднимается из-за стола Ариф, это настолько захватывающее зрелище, что я воссоздаю его снова и снова, хотя и трудно его перенести.
Ариф, я не могу найти Эрика. Об этом думаю на заднем сиденье маршрутки, пока еду в «Золотую Сафену» (я опять работаю там). Ариф, у меня на работе синие жалюзи на окнах, это так непривычно, ведь обычно бывают белые. Может, ты захотел бы увидеть меня немедленно, если б узнал, что вернуться в «Сафену» меня даже уговаривали: я кому-то нужна. Но если б ты захотел меня увезти, они бы поняли. А может, тебе у нас бы так понравилось (в «Сафене» и у меня дома), что ты пожелал бы остаться. У тебя ведь нет сейчас постоянного места жительства. То есть, ты живешь отнюдь не там, где прописан и не там, где намереваешься впредь. Я чувствую. Иначе и быть не может.
У меня дома есть серебряный компьютер и кирпичного цвета свеча, глиняная посуда с рельефом и глазурью, и картины в золотых рамах. У меня в доме много желтого цвета, это видно, если долго отсутствовать, а потом однажды вернуться. Возле моей кровати на обоях несколько раз написано слово «Ариф». Я бы хотела рядом с окном повесить картину с изображением окна и джунглей за ним. Изумрудного дикого леса. Тебе бы не понравилось в джунглях. Но ты любишь темно-зеленый. Так что картина тебе, Ариф, понравится. Без сомнения.
Я слышала, что Эрик сейчас прячется. Сфотографировал что-то, что ему не положено было даже видеть, по мнению тех, кто его теперь всюду ищет. И директор «Сафены», кстати, тоже готов его из-под земли достать. Сулит бешеные деньги тому, кто уговорит его вернуться на работу. Я обещала отыскать и побеседовать.
Пока тебя со мною не было, столько всего произошло. Меня в новой дубленке облили серой соленой гадостью из окна художественно-графического факультета. Летом у меня был солнечный удар, я потеряла сознание. Меня нашли и отнесли в «Сафену». А еще недавно были выборы, и я заработала на рекламе столько, что и поверить не могу.
Каждый день, Ариф, каждый день, из утра в утро или из вечера в вечер (по обстоятельствам) я прихожу в соседний с моим кабинет и подсаживаюсь к человеку, который теперь на том самом месте, где прежде был Эрик – когда он еще был на две трети уволенным верстальщиком, а не фотографом. Я подсаживаюсь к нему и говорю:
- Ну что, ты не надумал?
Он немного старше меня. Классный верстальщик. Его зовут Рамин. Он лохматый и в клетчатой рубашке – такое впечатление, что в ней он и родился. Не только потому, что не меняет, а и везуч весьма. Не в чем-то конкретно, а во всем подряд. Вот только со мной ему не повезло, но об этом позже.
За синим пластиком мигает красными планшетами телефон и щурит глаза еврейка Альбина. У нее кудрявые золотые волосы и черные глаза и брови, без всякой химии. Даже я не могу не любоваться. Это все детали моего ежедневного существования, Ариф.
За окном – в той комнате, где сидит Рамин – кирпичная стена. То есть сразу. Не напротив, а по типу «замуровали, демоны». А у меня – свалка, а когда ее жгут, то костер. На Навруз-байрам тоже, кончено, бывает костер. А у Рамина по-любому остается кирпичная стена – если только он сам здесь остается, о том ему и толкую. Но он мне, понимаешь ли, не внемлет.
- Аривик, отстань, - говорит он мне.
А за окном, Ариф, весна, та же, что и у меня в сердце. Ты знаешь, от чего в этом году почки начали распускаться в моем городе среди зимы? Ну а теперь-то уж и вовсе апрель.
Зимой я проводила соцопрос – среди работников «Сафены», разумеется, ведь на улице-то в мороз не порыскаешь. Я выясняла, кто где хранит деньги, это было нужно для выборов. За окном пунктирами белые линии прочерчивали снежинки. Кто предпочитал в золоте хранить, кто в бриллиантах, кто в каких-нибудь там изумрудах (да не важно), и один Рамин сказал, что вложил бы деньги в дело. Вот в чем, извини за тавтологию, все дело. И вот теперь у меня есть деньги, и у него тоже. Дело остается за малым…
Уже вечерело (иногда я приходила на работу в вечерних сумерках и сидела до утра, по настроению), от света фонарей пахло сиренью, и я сказала Рамину:
- Ты себе ноутбук белой сборки купишь, и не один, и на тачку хорошую скопишь, и не на одну. Будешь жить в Москве, в Питере, где захочешь. Ездить сможешь туда-сюда, сколько потребуется…
При слове «ноутбук-и-не-один», что я действительно впопыхах и в волнении произнесла в одно слово, Рамин поднял на меня глаза от монитора. Глаза от монитора у него были розовыми. Я этого не поняла и никогда не хотела бы понять, но шестым чувством мне открылось, что мои посулы подействовали на него так же, как если б кто-нибудь предложил мне Арифа.
Домой я возвращалась рано утром и перед тем, как лечь спать, пробежала пару кругов вокруг дома. Я остановилась возле подъезда и сделала руками вращательное движение, чтоб восстановить дыхание, когда с ветки ко мне свесилась красная птица с золотыми крылышками, размером с ворону, и сказал четко и чисто, как хорошо образованный попугай:
- Не гонись за длинным рублем, Аривик.
Я посмотрела на нее и зашла в подъезд.
Мама на кухне готовила, как всегда завтрак, а брат в ванной брился.
- Заканчивай с этими утренними возвращениями, введи нормальный режим дня, а то скоро от тебя только бледная тень останется, - он повернулся ко мне. – Ты и так родилась не красавицей, а даже фотомодели стараются ложиться рано. Ты еще, небось, и бегала сегодня? С чем тебя и поздравляю. Для здоровья это совершенно не полезно. Погляди на себя в зеркало, Аривик. Под глазами синяки, глаза красные, как будто на тебе всю ночь пахали.
Я по его совету глянула длинный прямоугольник в строгой рамке, что возле вешалки – вранье, синяков под глазами близко нет, и глаза вовсе не такие уж красные, как он преподносит… И вообще я уже ничего не соображала и поползла в зал, где спала на облезлом диване. Я хлопнулась трупом на подушку («нормальные люди ночуют дома», - сказала мне как-то сестра подруги, почему-то сильно разобидив или разобидившись на меня за что-то…). И тут брат очень кстати вошел в комнату и стал заглаживать свою реплику.
- Я, в общем, имел в виду не то, что ты плохо выглядишь. Ты для меня всегда лучше всех, просто я забочусь о твоем здоровье. Я понимаю, что работа есть работа, и беру все свои сегодняшние слова обратно… Но вот только не гонись за длинным рублем, Аривик.
Окно открылось и в него влетела красная птица с золотыми крылышками. Проснулась я в обед с ощущением, Ариф, что меня стукнули мешком по голове. Первая мысль моя была: «Зачем я это с собой сделала…» Угнетала бессмысленность ночного бдения. Верно, я выполнила всю работу (изготовление рекламы), положенную на вчера. Но разве нельзя было сделать ее вчера днем, при свете солнышка… Верно, верно, я искала Эрика. Ариф, мне его уже не найти. Я пошла в «Сафену».
Ариф, ты не подумай, что я там живу. Я живу дома, с моей семьей, хотя и бываю дома очень редко. Все больше в офисе, и не то чтобы только ради денег. Просто приятно осознавать, что если ты не выполнишь эту работу, то ее не сможет выполнить никто. Я счастливый человек. Правда, я не нашла Эрика, но я все смотрю из окон маршрутки, не мелькнет ли на улице твое лицо, в вечерних сумерках твой силуэт, я тебя узнаю и со спины в любой одежде, даже в темноте. Однажды мы встретимся снова, в этом нет сомнений, а что до теории вероятности – то и первой встречи по ней быть не должно было… Ариф, я увижу тебя где угодно, как Полярную звезду видно с порога «Сафены» и из окна маршрутки, на которой я нарезаю иногда круги по городу.
Я нашла в кошельке монету с изображением Дербента, и оно было таким красивым, что на выходе из маршрутки, расплачиваясь, я переменила монетку на другую.
- Понравилось кататься, Аривик? – спросил водитель с носом, как у хомячка.
- Откуда вы меня знаете? – удивилась я. И вспомнила. Это он несколько лет назад чуть не увез меня в горы средь бела дня. Мне пришлось прыгать из его такси на полном ходу, уже за городом. Когда мне бывало плохо, я неизменно жалела о том, что не осталась внутри. Но жалела не по-настоящему. Если б в минуты сожалений я оказалась в той дикой ситуации снова, то выпрыгнула бы и снова, это всякому понятно.
- Деньги оставь себе, - сказал водитель. – Я изменился с тех пор. И хочу тебе дать один совет, хоть после того, что было, ты меня, скорее всего, не послушаешь. – Он наклонился ко мне и тише, но от этого даже более четко проговорил: - Не гонись за длинным рублем Аривик.
Я шарахнулась от маршрутки и даже забыла отдать деньги. Не стоило брать подачек от этого человека, еще посчитает, что я ему что-то обязана.
В «Гастрономе 24 часа» я снова полезла за кошельком, чтоб купить в «Сафену» что-нибудь сладкое. Как всегда, я искала то, что было бы по карману под самую завязку. Я сказала – бЫло бы по карману? А лучше было сказать – бИло бы по карману. Я не скупая, в этом меня никто не может упрекнуть. И тем более не мешает подзаработать, что плохого все они находят в этой идее.
- Дайте «Восторг», - я показала на коробку, усеянную звездами.
- Возьми подешевле, - посоветовала женщина в болотного цвета платке, стоящая за прилавком.
- Да что вы мне все советуете! – не выдержала я. Я мало спала, и на глазах у меня выступили слезы. – И почему вы мне тыкаете, я с вами на брудершафт не пила.
- Ва-а… - протянула женщина, чтоб я могла прочитать ее мысли. А думала она: «Какая скандальная девушка! Таких в магазин пускать нельзя, не говоря уж о приличном обществе».
Я уже дошла с коробкой до двери и обернулась… Ну, добивайте.
Продавщица, словно только этого и ждала, с готовностью раскрыла рот:
- Не гонись за длинным рублем, девушка. Прости, имени твоего не узнала…
Я отоспалась и сказала себе, что ничего странного во всем происшедшем нет. Слова брата мне приснились, а то, что птица, водитель и продавщица, как сговорившись, твердили одно и то же, так сейчас все вокруг к одной и той же мысли приходят, и птицу тому же научили: век Золотого тельца кончается. Но разве есть что-нибудь плохое в том, что я хочу немного подзаработать? Всякий элементарно нормальный человек на моем месте попытался бы…
Не стану врать, я давно поняла, что тот, кто богат, всегда, всегда любим. Я не красива, это верно, и не умна. Но если бы мне только удалось заработать, Ариф… Тебе пригодились бы деньги, я это чувствую. Иначе и быть не может. А кто бы помог тебе так бескорыстно, как я…
Мы накупили турецких дубленок и поехали по городам и селам. Объяснялся с директором «Сафены» Рамин. В итоге нас не отпустили, а дали издательский автотранспорт, не затребовав за это процент от бизнеса, но обязав нас выполнять в свободное от коммерции время и прежнюю работу. «Как, как я могу отпустить гениального рекламиста!» - так и только так, по словам Рамина, кричал директор «Сафены».
- А гениального верстальщика отпустить можете? – спросил Рамин.
- Ты знаешь, мы немного потеряли бы, если б бросили эту контору совсем, - говорил он, сидя в своей клетчатой рубашке за рулем и куря в окно (НЕНАВИЖУ табачный дым!). – Шарашкина контора эта «Позолоченная Сафена».
Из всего сказанного я сделала вывод, что ответа на свой вопрос он от директора издательского дома так и не получил.
Я буду рассказывать только о том, что знаю лучше, чем все остальное. О горах, которые похожи на огромных оранжевых полуразрушенных сфинксов. О горах, которые покрыты гнутыми елями. О горах серых от травы – причем травы живой, но наводящей издали на какие-то странные мысли о природе этих гор. В селении Ташкапур я видела своими глазами магазин «Артемида». А однажды мы заметили склон, сплошь покрытый белыми пятнышками, и только когда одно из них двинулось, мы поняли, что это козы. Я буду говорить о столбах у моря, которые один из моих знакомых назвал «Ворота в рай». Как-то ночью он предлагал мне пройтись с ним в том направлении, но меня что-то остановило – вероятно, нежелание оказаться в раю раньше времени. Я была тогда еще очень юна.
Я буду рассказывать о «дороге смерти» - так ее называют. На ней в любую погоду скользко, как на льду. А поскольку я, сидя рядом с водителем, врубаю музыку так, что она вибрацией отдается в сердце (в физическом смысле этого термина), и в какой-то момент начинаю говорить:
- А нельзя ли прибавить скорость? –
то мы проносились по «дороге смерти» раз десять «в темпе вальса» (максимальная скорость нашего авто была около 200 км в час, а дальше спидометр кончался, так что я не имела возможности узнать, насколько быстро на самом деле мы ехали).
- Аривик, ты того, кончай эти шутки! – говорил вечно взъерошенный хакер Рамин, - который на деле, конечно, и сам наслаждался скоростью.
- Да ни че не станет, - отвечала я на местном жаргоне.
И действительно, раз пять ничего не ставало, а на шестой мой мир, вместе с Арифом, всем золотом сафены, кирпично-красной свечой, глазами моей мамы и утренним воздухом рассыпался в пыль, пролетев метров пять с обрыва, как разбивается о пляж волна Каспия в бурю.
- Если ты отказываешься, я буду ездить одна.
- Аривик к автотехнике близко не подпускать! – кричал между тем директор в своем кабинете за бронированной дверью, да так, что слышно было даже на улице.
Я стояла над Рамином, уперев руки в бока, а верстальщик глядел на меня снизу вверх розовыми выпученными глазами и тоже, кажется, собирался разораться. Но вместо этого он внезапно тихо – от избытка возмущения, видимо – проговорил мне в лицо:
- Отстань от меня раз и навсегда, Аривик. Отстань. Забудь о моем существовании.
Мы разбивались с Рамином семь раз. Причем с машиной, как ни странно, ничего по-настоящему плохого не случалось. Ты будешь смеяться, Ариф, но я так и не знаю ее марки, могу только с уверенностью сказать, что она была грязно-лиловая. Так вот, машина вполне подразумевала ремонт, и даже не слишком капитальный. Что касается меня, то я всякий раз видела белые города и висячие сады в цвету и всякий раз оказывалась в реанимации. Рамин не получил ни царапины и в итоге все свалил на меня – дескать, я его чуть ли не под руку толкала. Мы уплатили долг за дубленки и вернулись в «Сафену», где нас встретили с распростертыми объятиями.
И продолжилась, Ариф, моя обычная жизнь. Бегония, живущая у меня дома, выросла сантиметров на десять и однажды, отправившись с папой в парк за свежей землей для цветка, я увидела двух дятлов, столь редких в наших краях. На день рождения – уже двадцать пятый – мне подарили книгу «Ронья, дочь разбойника», почему-то решив, что именно эта иллюстрированная зеленым, желтым и красным повесть мне будет особенно интересна. Я до сих пор ее не прочла. Мне некогда. Почти все время я провожу в офисе. Иногда я прихожу туда в сумерках и остаюсь до утра – по настроению.
Каждое утро я бегаю. Надо мной проплывают ветки в белых цветах или коричневые, если зима. Мы купили домой новый коврик для мыши с изображением зимней дороги, уходящей вдаль. А на очередных, совсем недавно прошедших выборах я заработала столько, сколько и не мечтала никогда.
- Ну как, надумал? – я стою над Рамином и солнце слева бьет меня лучами, а Рамин бьет меня глазами прямо в фас. На экране его компьютера – девушка в желтом. Еще от Эрика осталась фотография. Не сенсационный снимок, но что-то в нем есть… Неуловимое очарование девушки, не убитое выстрелом из фотокамеры. За окном – пронизанный красным лучом, желтый август (верстальщик любит медово-желтый цвет).
- Послушай, - говорю я ему. – Такие девушки, как эта, будут бегать за тобой, если у тебя будет лимонов тридцать, а это реально.
Но я не рассчитала. Девушка – это не «и-не-один-ноутбук» белой сборки, и верстальщик даже не повернулся ко мне, говоря:
- Зря ты мне не сказала, что эта леди замужем за вашим бывшим фотографом. Я б ее в виде обоев не повесил. А так – перед мужем только оконфузился.
- Перед кем?? – я просто обмерла.
Дело в том, что девушка в желтом была жена Эрика.
- Перед мужем, - Рамин повернулся ко мне. – Да отстань ты от меня. Ты что, смерти моей хочешь?! Не поеду я с тобой никуда. Эрик звонил сегодня утром, номер не определился. Просил до мелочи все параметры здешнего цифровика сообщить. Ему нужен точь-в-точь такой же… Живьем я его никогда не видел, если тебя интересует! Сегодня впервые услышал его голос, – Рамин размахивал перед моим носом синим «Сименсом», словно овеществленным голосом Эрика, предъявляя его мне, как зримое доказательство своих слов.
Синий голос Эрика, синий и овальный… Голос здесь, его можно осязать. Но это только кусочек, янтарь, отделившийся от текучей смолы, в нем застыл листочек двух или трех реплик – а смола, подвижная и счастливая живая смола, из которой он образован? Я никогда не бывала в тех местах, где нашли янтари, которые я носила на шее. В прибалтийском море лесных стволов не узнать нужный. Если только сердце подскажет или янтарь, став теплее и светясь от сближения с первоисточником… Если б сегодня утром я вот так же сидела возле Рамина…
- Если он перезвонит…
- Да с чего бы… - сказал Рамин, мельком глянув на меня. Я так же мельком бросила взгляд на монитор – верстальщик, кажется, писал какую-то программу, или, наоборот, что-то ломал… Волосы, как всегда, стояли торчком. От клетчатой рубашки пахло потом. Он гордился своим видом, вычитав где-то, что настоящий хакер должен выглядеть только так. – При моих возможностях – и подключив пару друзей – я мог бы узнать, с какого номера звонили и все вплоть до адреса и имени того, за кем закреплена мобила. Но ради тебя я стараться не буду. Ты меня СЕМЬ РАЗ – семь раз!! – чуть не угробила.
Хакер стучал пальцами по клавишам и глядел в многомерное пространство жидкокристаллического, плоского на вид монитора так, словно тот свет, что озарял лицо компьютерщика в наступивших сумерках, был светом распахнутого сундука с сокровищами Аладдина. Казалось, никакие силы не могли оторвать его от компа. Вдруг Рамин вздрогнул и свет монитора на его лице разом погас, потому что он опустил голову вниз и отпрянул от компьютера вместе со стулом. Я стояла перед ним на коленях и взялась руками за ножки стула, чтобы он не отдвигался дальше.
- Пожалуйста, узнай номер, - шепотом и со слезами на глазах сказала я. – Только очень срочно.
Рамин, грубо взяв меня за плечи и оттолкнув, привстал со стула и глядел мне в глаза. У него серые глаза, Ариф, я не писала.
- Да что у тебя, от аварий крыша что ли поехала? – чуть ли не срываясь на визг, наконец, выговорил он. Наш верстальщик крайне экспрессивный человек.
- Нет, послушай, - сказала я, взяв его за руки и вставая с колен. И рассказала ему все. Про Арифа, которого все же прекрасно разглядела сквозь звезды, и про черный снимок пропавшего Эрика, на котором только и было, что темнота да звезды.
- Понимаешь… - тихо, чтоб кроме Рамина никто не слышал, говорила я, – я ведь так и не спросила, кого Эрик тогда снимал. Мне и в голову не могло прийти, мне было лет пятнадцать… А это мог быть только он. Эрик и угол освещения менял, и все… Я должна его найти, - я волновалась, но уже чувствовала, что избавление близко.
- Завтра пойдем к моим друзьям, - сказал Рамин, не отрываясь от монитора. – Встретимся здесь в семь вечера. Если звонили из Дагестана, сегодня же всех и накроем. Воскресный поздний вечер – почти полная гарантия, что застанем дома. Но то, что в этом деле я твоей просьбе уступил, не значит, что я снова поеду торговать дубленками, если ты вот так встанешь передо мной на карачки, - вдруг заключил он.
Тут я заметила, что он покраснел, и как еще.
- С дубленками успеется, - услышала я свой спокойный голос, хотя у меня при мысли, что скоро найду фотографа, сердце в пятки от волнения а уходило. – Сначала пойдет к Эрику, а в следующий понедельник – через неделю – увольняемся и собираемся в путь.
- Почему же в следующий? – устало и обреченно спросил Рамин.
- Тебе не терпится? – спросила я. – Уж потрепи. Неделя уйдет на то, чтоб найти Арифа и связаться с ним. Я, конечно, сделаю все гораздо быстрее, но нужно иметь и время в запасе. На всякий случай.
- Ты маньячка, - сказал Рамин. – Если у тебя будет Ариф, - (это слово, кстати, верстальщик произнес с издевательским придыханием, копируя, видимо, мою интонацию, которую я никогда не слышала со стороны) – если у тебя будет Ариф, то зачем тебе дубленки?! Остановиться не можешь?
- Мне не дубленки нужны, а деньги, - коротко сказала я. – Деньги – это гарантия на Арифа. А иначе, как ты думаешь, зачем я нужна такому человеку?
Верстальщик тоже, разумеется, не знал, потому что промолчал.
За окном барабанит дождь,
В этой комнате мы вдвоем.
(немного блатная песня)
Я сидела в кафе, потому что на «Золотую Сафену» у меня сил больше не было. Да и все равно мы с Рамином собирались вот-вот оттуда уходить. Рамин – это мой надежный и близкий друг, такая мысль пришла мне, пока я пила потихоньку кофе из маленькой снежно-белой чашки. Я сидела лицом к окну. За окном снежники пунктиром чертили белые линии на черном фоне. Да, был поздний зимний вечер. На стене я видела рождественский миртовый венок с алой лентой и золотым колокольчиком. За столиком напротив спиной ко мне сидел мужчина в синем пиджаке. Рядом с ним лежала синяя шляпа. На спинке стула висел синий плащ. Дымилась чашечка кофе, человек периодически отхлебывал из нее и откусывал от пирожного-корзинки, лежащего тут же на тарелочке. Но этим он занимался между делом, отрываясь от какой-то писанины, над которой и согнулся, весьма энергично водя рукой.
Я никогда не задумывалась, друг ли мне Рамин. Мне было не до того. «Сафена» занимала все те мои мысли, которые были свободны от Арифа. В общем, от Арифа ни одна из них свободна не была, потому что и «Сафена» была только для него – будут деньги, Ариф гарантирован. К чаю я взяла кусочек торта-скатерти бежевого цвета, два пирожных-картошки и такую же корзинку, как у человека в синем. Я хотела в кои-то веки поесть сладкого и побыть в одиночестве. Альбина – наша еврейская секретарша – сказала мне, что нужно молиться, и тогда Ариф придет ко мне, даже если я буду бедной, как церковная мышь. Но она не видела того, что видела я – не видела звездопада. Человек, сотворенный таким образом, что при виде его вы чувствуете, как на вас рушатся со всего небосвода звезды, не будет соединен с таким заурядным существом, как я, покуда оно не станет лучше; а даже и случись такое, и соединилась бы я с ним, разве потребность быть достойной от этого исчезает?
- К тебе постоянно заходит кто-то, и всякий раз тебя не оказывается на месте, - говорила Альбина. – Невзрачный такой. Совершенно незапоминающаяся внешность. И имя говорил – да я забываю все время.
Имя Арифа я, к слову, никогда ей не называла. Потому что это было не то имя, которое можно забывать. Я все думала, кто бы мог быть этот посетитель, но, потерявшись в догадках, скоро снова как-то незаметно стала думать только о деньгах.
Я могла бы хорошо одеваться – то есть, просто замечательно одеваться, если б мне позволяли средства, и даже сделать пластическую операцию – про свой кривой нос и косой глаз я уже упоминала. Можно вытянуть ноги – я слышала и про такие операции. И, в конце концов, кто же станет отрицать, что женщина с деньгами – это совсем не то, что женщина без денег! Покуда же мне предложить Арифу было совершенно нечего, кроме своего совершенно непомерного восхищения, которое я просто не знала, куда девать. А оно, между прочим, внутри не умещалось, прорывалось наружу то так, то эдак и все жаждало выхода, выливаясь в рассказах, в мечтах, в отношении к окружающим, к работе, во всем.
Но таких, как я, у него, должно быть, море. Вряд ли, по трезвом размышлении, я могла бы претендовать даже на то, чтобы быть одной из. Оставалось разве что мечтать об этом…
Хлопнула дверь. Тут я заметила, что человека в синем за столиком предо мною уже нет. И чашку из-под кофе он, видимо, уже отнес на прилавок. Только лежала на шахматном полу возле самого входа тоненькая зеленая тетрадочка – видимо, им оброненная. Я подняла ее и выскочила с ней на улицу. А человека в синем уже и след простыл.
- Эй! – покричала я на всякий случай. – Ваша тетрадь!
Какие-то студенты обернулись и стали строить глазки, и мне пришлось зайти внутрь.
- Ну вот, теперь еще и его ищи, - недовольно бормотала я. А я ведь даже лица этого человека в синем не видела. Эрика ведь я так и не нашла. Его жена, которую мы с Рамином нашли полгода назад, утверждала, что номер мобильного мы определили неправильно. Устроила целый МХАТ – разрыдалась, дескать, давно сама мужа ищет. А я все глядела на тайские шахматы на столике возле стены, на свечку в виде банки с апельсинами… Мне было даже неприятно, настолько очевидно она врала. Рамин и я по очереди потом дежурили возле ее дома, везде ходили за ней, провожали ее до конторы и обратно, до базара, до кинотеатра, до церкви (она в церковь ходила), но безрезультатно. Ничего, что навело бы на мысль, где искать Эрика. А кто еще мог мне подсказать, кто такой Ариф и что это был за дом со светящимися окнами, возле которого пахло весенней водой. Когда-то я, сама не понимая своего счастья, могла общаться с рыжеволосым фотографом столько, сколько хотела, а сейчас не могла бы найти его средь бела дня, даже взяв в руки ту веселенькую апельсиновую свечку, что видела в доме у его разнесчастной жены. Когда я приходила к нему в фотомастерскую в клетчатом коричневом платье в любое время дня и ночи, мне стоило быть умнее и выспрашивать все, что только можно. Думая так, я давала себе слово, что теперь всегда буду интересоваться жизнью друзей во всех мелочах. Я думала, что все, случившееся со мной, хороший урок – мне давно пора научиться видеть дальше собственного носа и забыть свой эгоизм. Я раскаивалась во многом. Зачем я заставляла Рамина, воспользовавшись его дружбой, снова ездить со мною по стране в поисках наживы. Поманив доверчивого друга мечтою об «и-не-одном-ноутбуке» я только ввела его в новые растраты, потому как ничего мы не заработали, а, напротив, еще несколько машин разбили и влезли в долги. Машины отремонтировали, а долги я оплатила из своего кармана, и свои, и Раминовские, а он не получил ни царапины. Я же снова видела дивные белые города, цветущие сады, похожие на Семирамидины, приходя в себя в реанимации. Однажды я даже стояла на снежно-белом балконе и с улицы на меня глядел удивительный белый зверь с витым рогом во лбу и говорил мне много всего, и говорил словно бы не губами, а сердцем, потому что слова его отдавались не только в воздухе. И он сказал мне:
- Не гонись за длинным рублем, Аривик.
Он сказал, что мне не нужны деньги, что я итак хороша, как вместе солнце и луна, как пламя и все самые лучшие сады на свете, и что Ариф меня очень любит и изо всех сил ищет, что он отпустил меня вовсе не потому, что я ему не нужна, а потому что не смел удерживать меня силой. Я стояла на балконе и плакала. И потом, когда я пришла в себя в реанимационном отделении хасавюртовской больницы, я тоже все плакала. Но это от счастья. Потом я все рисовала единорога.
Мне захотелось нарисовать его и сейчас, да с такой силой, что я начала перелистывать найденную тетрадочку, не найду ли в ней чистого листа. Я раскрыла ее и замерла. Я увидела заголовок и коротким неясным вихрем предо мной пронеслись какие-то воспоминания… То, что писал за столом человек в синем, называлось:
(рассказ, написанный в кафе за
чашкой кофе и куском пирожного)
Я проснулся ночью от печали, потому что увидел сон. А во сне я увидел Камиллу, мы сидели, как и наяву, за столом. Только во сне за окном шел дождь, и было не совсем темно – не то вечер, не то очень пасмурный день, а наяву была глубокая ночь.
Я и пришел-то к ней в двенадцать, а уж за стол мы сели… В общем, я проснулся и заплакал. И плакал, и плакал – видимо, не зря мне дождь приснился. А может быть это – во сне – было раннее-раннее утро. Что более вероятно. Потому что наяву я ушел часов в семь, и, хоть и был декабрь, самые короткие дни, а все равно уже чувствовалось, что утро.
«Дома» мне обещали «башку открутить» - и, в общем-то, перенос смысла в данном случае был не так уж велик. Оттого я и смылся, оставшись – но не за боротом, однако, а все же на борту жизни - совсем один, как пятнадцатилетний капитан, свободный, как десять тысяч птиц. Ах, если бы вернуть все назад… Я сделал одну очень большую ошибку – она не в том, что я вернулся в итоге домой, а в том, что вернулся домой, уйдя от нее.
Причина, по которой мне хотели «открутить башку» теперь уже для меня, шестнадцатилетнего полноправного человека, значения не имеет. Хорошо, что все получилось именно так. Если бы обошлись со мной мягко, никогда не увидел бы я Камиллу. Как бы я повстречался с ней, если живет она в соседнем городе и в мой никогда не приезжает, а я – в ее. Волосы у нее были желтые-желтые, крашеные, а какие на самом деле – понятия не имею, да и не важно. Хотя интересно, кончено. Глаза – черные. Хотя, на самом деле я теперь, по долгом размышлении понимаю, что они такими казались от туши, подводки и всего остального. Глаза у Камиллы были раскрашены, как у настоящей восточной женщины. Смешно это в отношении Камиллы звучит – «восточная женщина»; она была маленькая и хрупкая, и было ей – она мне сказала – 17 лет.
Была она в безвкусном халате в ту ночь, а в жизни, я знаю, она одевалась очень стильно: я вещи в комнате видел, да уже и просто взглянув на нее и пообщавшись с нею можно было это понять. Еще была у нее одна отличительная черта – очень жаль, если теперь Камилла от нее избавилась. Девушка эта была большая шутница. Приколистка. Причем у нее была своя особенная манера шутить – я это крайне быстро, буквально в одну ночь у нее перенял.
Но и это все не главное. Могла бы, я думаю, она быть печальной и не накрашенной, и даже лет на десять старше, чем есть в действительности – и все равно бы я, проснувшись этой ночью, заплакал от того, что увидел во сне.
В чем здесь дело? Я объясню. Но начну, все-таки, с начала.
Из дому я сбежал, спустившись из окна третьего этажа по водосточной трубе, не взяв с собою буквально ничего, кроме томика стихов моей любимой поэтессы Юлии Зачесовой. Потом, к моему огромному счастью, когда я уже бежал по темной улице под белыми редкими фонарями, в кармане наброшенной мною кожанки оказалось 200 рублей. Вот на них-то я и уехал в N, где жила Камилла.
Я быстро одолел свою короткую улочку, выскочил на проспект. Ох, и пусто было на проспекте. Я встал на обочине, размышляя, что же делать дальше, вдали показались огни. Маршрутка шла совсем пустая, это было междугородное такси, курсирующее между моим родным городом и N. Я поднял руку и долго держал ее навесу, и даже немного вышел на дорогу. Шофер, который, как я боялся, не остановится, все же затормозил. Едва я открыл дверцу, усатый серокожий человек за рулем устало сказал:
- В N не еду.
- 200 рублей, - сказал я.
Секунд десять он смотрел – не на меня, а в лобовое стекло, а потом кивнул мне головой, едва слышно буркнув: «Садись…»
Я сел, и пошли мелькать витрины, окна небоскребов, ларьки, фонари… Мы проезжали сияющий центр города.
У выезда из моей прошлой жизни, за которой начиналась полная, не освещенная ни одним фонарем темень, густо обсаженная деревьями (дорога была прорублена в зарослях), нас остановил патруль ГИБДД.
Водитель вздохнул, взял деньги и хлопнул дверцей, выходя в ночь, а из двери свежо пахнуло зимней темнотою. Я занервничал и напрягся, я боялся, что меня уже подали в розыск и сотрудники ГИБДД не замедлят меня опознать. По тем же самым причинам мне хотелось нигде не задерживаться, а поскорее убраться из города. А водитель все не возвращался…
Наконец он, продолжая о чем-то со сладкой (даже приторной) улыбкой говорить со служителем закона, открыл переднюю дверь, вскочил на потертое узорчатое, когда-то шитое золотом сиденье и машина тронулась.
Едва водитель захлопнул дверцу, улыбка сошла с его лица, и дальше мы ехали быстро и тихо, а потом он включил музыку. Мелодия была хорошая. Задорная. Уносящая. В салоне пахло бензином. Все складывалось как нельзя лучше, и вот вдали засветился огонечками окраинных домов N, куда я въезжал без копейки денег, без документов, цели и возможности вернуться домой в случае полного провала.
На въезде в N нас опять остановил патруль, я снова внутренне сжался – быть пойманным здесь, в двух шагах от надежды… Но здесь все кончилось быстро, нам махнули жезлом и мы въехали в N
- Куда вам? – спросил почему-то повеселевший водитель, вдруг даже обращаясь ко мне на вы (видимо, от радости по поводу благополучно оставленного позади поста).
- Здесь останови.
Что он не замедлил сделать. И тут же развернулся и поехал назад, и я остался один… Свободный. На окраине чужого города. В котором все спали. А если и не спали – все равно не было здесь такого домов, куда бы меня в такой час пустили, а если и были, то все равно туда не пошел бы.
А пошел я куда глаза глядят. Я еще не решил, где буду спать: на скамейке, или в подъезде, или вообще всю ночь по городу буду гулять, а там видно будет. В N я обосновываться не хотел, а помышлял двинуться куда-нибудь дальше, желательно за границу, особенно желательно – в Америку. Я представил себе сияющие реки шоссе, небоскребы, подавляющие человека своим тысячеоконным горящим взглядом, вывески на чужых языках… То, что у меня абсолютно не было денег, меня ни сколько не смущало. Вы не поверите, я даже не думал об этом. И, как ни удивительно вам покажется, был совершенно прав – как потом оказалось.
Тем временем, пока перед внутренним взором моим расстилались Елисейские поля и пестрела народом Трафальгарская площадь (ни то, ни другое я в жизни никогда не видел), тем временем я, сам не знаю как, оказался в частном секторе, где из подворотен лаяли собаки и где по узкой улочке одиноко проскочила маршрутка, а на перекрестке двух таких улочек стояла девушка и, щурясь, глядела вдаль.
Вид у девушки был очень скромный и совсем невинный, и я подумал: «Интересно, почему она одна на улице в такой час, в таком районе города? Надо проучить ее, чтоб знала, что в другой раз…»
- Сколько время не скажете, - ехидно щурясь и ухмыляясь спросил я у девушки.
Она глянула на меня тоже насмешливо и совсем без страха:
- Часов нет, - сказала она бойким голосом.
«А может она все-таки…» - подумал я.
- Да нет, - сказала девушка. – Я не такая. Я жду трамвая. Маршрутку я жду! – и она засмеялась. – Домой еду.
- А можно с вами? – банально спросил я.
- О, конечно! – сказала она и опять засмеялась.
Это, конечно, была шутка. Но я решил ее немного растянуть.
- Нет, серьезно? – очень серьезно спросил я.
- Серьезно, - тоже очень серьезно ответила девушка. Тут она, резко переключив внимание с меня на засиявшую перед нею маршрутку, махнула рукой и влезла в салон, а я вслед за нею.
- Нет, серьезно? – продолжал я спрашивать в темном салоне (когда поехали, водитель зачем-то погасил свет), - я ведь на полном серьезе понял.
Впереди у водителя на окне мотался игрушечный зайчик на брелке, поблескивали глазки.
- Да езжай, езжай, - ухмыляясь и не глядя на меня, сказала она. – Я тебя чаем напою.
И вдруг добавила:
- Вид у тебя безобидный.
И опять засмеялась.
Чутье девушки было просто поразительным. Я действительно был и остаюсь человеком абсолютно миролюбивым. Нисколько не агрессивным. Я никогда в жизни никого не ударил. Вот меня били – это бывало, и не раз. А у меня, как ни банально звучит, рука на человека не поднимается, ну и так далее.
В общем, если быть кратким, жила она в общаге. Мы пили кофе, слушали радио, слушали дождь. В общем-то, если забыть про сердце (про мое сердце, я имею в виду), была она самая обыкновенная, и только одна ее особенность – она умела говорить так, что по самым обычным, серым, как асфальт словам, начинали бегать майские солнечные зайчики – только это, пожалуй… Желтые волосы и тушь на глазах я в расчет не беру, это можно увидеть в любом косметическом салоне. Вот и судите, можно ли было за это полюбить человека. А за что она меня полюбила – и вовсе не известно.
- За рыжие волосы, - сквозь зубы процедила я, захлопывая тетрадь. В принципе, мне можно было закрыть ее гораздо раньше. Всю эту историю я знала наизусть: в свое время, когда я имела счастье общаться с нашим рыжеволосым фотографом, эта лав-стори набила мне изрядную оскомину. Потому как Эрик ни о чем другом больше не говорил. Стоило надеяться, что, женившись, наконец, на своей Камилле, он, в конце концов, успокоится, но не тут-то было! Гениальный фотограф, кстати, оказался отвратительным писателем.
Пока все эти мысли крутились у меня в голове, я шла по ночной улице – одиннадцать вечера, детское время! – в гости к Камилле Сейфулиной. Не было никакого сомнения, что это именно ее муж сидел передо мною весь в синем и строчил свои мемуары, и мою досаду на свою невнимательность приглушала только мысль, что Эрик, конечно, перекрасил свои вопиюще-рыжие локоны, скрываясь от неведомых преследователей. В поисках его я поставила на ноги ближнее и дальнее зарубежье (все при помощи мобильного телефона), а он сидит преспокойно в нашем провинциальном городке и ведь наверняка же знает, как я его ищу. Как он мне нужен. Я уже звонила у бордовой с перетяжками и клепками двери. В глазке было темно. В квартире – тихо. Мне послышался вздох за дверью. Очевидно, кто-то стоял там, боясь пошевелиться. Конечно, могло и показаться – скорее всего, Камилла увидела меня еще из окна, а Эрик, разумеется, заметил в кафе, так что они обо всем догадались. Я медленно пошла вниз, прошла перед окном Камиллы, завернула за угол и вдоль стеночки прокралась обратно. Тише мыши я села на нижней ступеньке лестницы, чтобы слышать, что происходит в подъезде, не скрипнет ли дверь…Прямо передо мной ветер трепал молодые кипарисы. Ветер все усиливался. Мне пришлось войти в подъезд и замереть на втором этаже. Но глядеть неотрывно на ряд аккуратных синеньких почтовых ящичков было очень скучно. Я села на сумку, в которой были ключи от квартиры и деньги (не задумываясь, обменяла бы все это на ключи от Камиллиных апартаментов) и продолжила чтение хорошо знакомой мне лав-стори. И все же, положа руку на сердце, как и всякой непридуманной повестью, ей нельзя было не зачитаться…
Когда я уже совсем-совсем уходил, она сказала мне, что полюбила меня. Что хотела бы стать моею кошкой и жить в моей квартире. Эта фраза про кошку – это тоже был ее особенный юмор. Вот от этого-то, как мне кажется, я проснулся ночью со слезами. Но меня можно оправдать. Конечно, у кого как, а все же согласитесь, не часто случается, чтоб нас кто-то любил?
Я говорил себе, что она пошутила. Я говорил себе, что, если любишь, всегда чувствуешь, когда человек приходит и когда он уходит. Я приходил к ней три раза и ни разу ее не застал. В последний раз, когда я хотел оставить ей записку о свидании, ее соседки по комнате даже не открыли мне дверь. Засунуть послание в щель между, например, черной дверью и облупившимся косяком я не рискнул – вдруг прочтет кто-нибудь другой, а Камилле и не покажет, а если и покажет – кто знает, не будет ли у нее неприятностей…
На дверце шкафа у нее висели рубиновые бусы. Она рассказывала, что когда ей было десять, она так сильно болела, что чуть не умерла, а чем болела – никто понятия не имеет. Она тут же, ночью, приготовила мне на маленькой кухне зебру, и я при этом присутствовал, и хорошо запомнил весь процесс. Правда, получилась у нее зебра миниатюрная и кривая, в основном густо-коричневая, а желтая только чуть-чуть – но больше с тех пор нигде не ел я такую зебру, а если и ел, то были они, зебры эти, гладкие и полосатые, и крупные, и правильной геометрической формы, а это все не то. Абсолютно.
Я сидел в темноте на постели и плакал. Я сожалею, сожалею, сожалею. Ах, как бы вернуть ту ночь, когда я, грезя об Америке и Париже, брел без копейки в кармане по глухому частному сектору незнакомого захудалого городка. Деньги, кстати, я нашел на асфальте, на следующее утро, едва уйдя от Камиллы. 80 рублей валялись на дороге. Есть я не хотел и решил все истратить на транспорт, убравшись куда-нибудь в далекие-далекие края, а что Камилла со мною в те далекие края ведь не поедет, я тогда, похоже, не понял. Иначе я не знаю, почему я не позвал ее с собой или, наоборот, не вернулся с этими деньгами к ней.
Она рассказала мне кучу анекдотов – я помню их все до одного. Она рассказала мне все про свою жизнь – немного странную, но в целом тихую, а я ей про свою – немного бурную, но в целом неплохую. Так мы и просидели всю ночь за пластиковым кухонным столом, тикал на холодильнике огромный будильник, отмеривая долгие, долгие часы густой декабрьской темноты за окном…
Как и когда я вернулся обратно домой, я рассказывать не буду. Скажу только, что я никогда ни на кого не злился, а наоборот, а ушел только потому, что не уйти не мог – ну и, соответственно, вернулся потому что…
Завтра я опять поеду к Камилле. Два предыдущих раза мне говорили, что ее уже очень давно не было в общежитии, и совершенно неизвестно, когда она вернется. Я заглядывал в ее комнату и не увидел там уже ни рубиновых бус на ручке шкафа, ни каких-либо следов безвкусного халата; было и зеркало, но не было на нем ни туши, ни помад, ни румян, которые в ту ночь полностью покрывали собою подзеркальник.
Но наступает весна. Зеленеют молоденькие, только что вылупившиеся листочки. И не может быть, чтобы ничего не произошло. Я продолжаю надеяться, да и не прекращал, а то, что я плакал – это просто от сна, просто человек несовершенен, и даже на самом сияющем полотне упования может оказаться пара пятнышек от слез. Но пятнышки высохнут, как будто бы их и не было. И я лег опять на подушку и закрыл глаза.
Когда я проснулся, в дверь постучали. Это была она.
- Это я, - сказала она. – Ты в таком огромном городе живешь… по сравнению с нашим малюсеньким N … Я тебя еле нашла! Столько искала.
Я даже войти ей не предложил, только стоял, как статуя или восковая фигура (что будет более подходящей метафорой), и даже ресницами не хлопал. Так и глядел, выпучив глаза.
А ее глаза были накрашенные, как и в древнем Египте, наверное, никто не красил, а волосы теперь сияли зеленью, как водоросли, а какие они были на самом деле – совершенно никому не известно, да и не важно это, совсем, потому что…
- Да-а, - сказала я себе, между тем как в подъезде по-прежнему было тихо и колодец лестницы и стен, отражавший малейший звук, как огромное зеркало, отражал теперь лишь пустоту. – Если б не знала точно, никогда бы не подумала, что это написала не я.
И тут тишина исчезла. Она испарилась. Она не была разобрана по кирпичикам или даже растоптана. Грохот, потрясший здание, настолько исключал само слово «тишина», насколько это вообще возможно. И я не сразу поняла, раздался этот звук снаружи или внутри меня, настолько внезапно меня поразила простая догадка. Уже не боясь шуметь, я с гороховым грохотом бросилась вниз через десяток ступеней разом, и, когда я еще не вылетела из подъезда, в начавшемся ливне, в свете оглушительной молнии мне показалось, будто я видела мелькнувшего белого единорога, которого я сегодня так и не успела нарисовать. Впрочем, конечно, я просто «увидела то, что готова была увидеть», молния приняла очертание моих мыслей, явив мне ослепительно-белое создание.
Маршрутки не ходили, и я летела домой под дождем пешком. А пока я бежала, незаметное в ненастье, наступало утро. Бабушка должна была уже встать. Она поднимается рано и никогда не отлучается из дому.
И верно, она поджидала меня у дверей, заслышав на лестнице мои шаги.
Вода лилась с меня ручьями и, глотая ее, сквозь черные от воды пряди собственных волос – почти такие же теперь, как у крашеного Эрика – я сказала:
- Бабушка, умоляю, не приходил ли Ариф? Пока меня не было, не приходил ли?
- Твой Ариф меня достал! – крикнула бабушка, не боясь никого разбудить в столь ранний час. – Где ты шляешься ночами, проститутка!
Этот обращение было мне привычным от моей полуармянской строгой бабушки, а уж теперь-то я и вовсе не обратила на него никакого внимания.
- Бабушка, ты… ты видела Арифа? – сквозь слезы и дождевую воду, текущие по лицу, протягивая к старушке руки, с которых капала влага, спрашивала я.
- Приходил раз семьдесят! - сказала бабушка. – Когда ты с дубленками ездила, когда в реанимации лежала. Я ему говорила, что ты съехала, что умерла! Он все равно приходил. Скажи своим ухажерам, что здесь не публичный дом! Скажи им…
Мокрыми ступнями я прошлепала на кухню. Встала мама. Я подошла к окну и увидела, что дождь кончился так же внезапно, как и начался, а вместе с ним кончились и странствия Аривик.
- Мама, - сказала я, выжимая в раковину мокрый подол платья, - больше я из дома ни ногой.
- И правильно, - сказала мама. И начала готовить завтрак. А я отдала «последние распоряжения» - передать жене Эрика, к которому я потеряла всякий интерес, его тетрадку, - и постелила себе прямехонько возле входной двери на раскладушке. Так что дверь в коридор теперь невозможно было бы открыть без моего ведома. Бабушка внимательно глядела на мои приготовления и не говорила не слова. Но, как я отметила уже гораздо позже, с того самого дня она никогда больше не повышала на меня голоса и никогда ни в чем не упрекала.
Я вышла рано утром –
Четвертый пробил час.
«Рубиновые розы» -
Помада высший класс.
Схвативши плащ и сумку,
Я вылезла в окно,
И было хоть и сухо,
Но скользко и темно.
По черной шла панели –
Скорей, скорей, скорей!
В глазах моих горели
Ракушки фонарей.
А после каждой дозы
На пятом этаже
Рубиновые розы
Цветут в моей душе.
Домой явилась поздно.
Никто не отворил.
Я в потолок беззвездный
Гляжу поверх перил.
Присела там и плачу.
Посеяла ключи.
Я не могу иначе.
Хоть плачь, а хоть кричи.
Ты знаешь, жизнь такая –
Ах, как она трудна!
А дни бегут, мелькая:
Стена, стена, стена.
Плакал в яме осужденный,
Плакал, глядя в небеса:
Синей ночью лог зеленый
Станет синим, как роса.
Синим утром синий берег
Станет алым, словно кровь,
Только мне – никто не верит,
Плачу, плачу вновь и вновь.
Плакал в яме осужденный,
Плакал, глядя в небеса:
Был я мудрый, был влюбленный,
Стал ничто за полчаса.
Забери меня скорее,
Ночь ужасна, ночь длинна.
Где лишь свет и тишина.
Плакал в яме осужденный,
Плакал, глядя на звезду.
Тихий лик ее склоненный
Был холодным, как во льду.
Звезды тают над долиной,
Словно сердце и душа,
Плачут криком журавлиным,
Дом покинуть не спеша.
Плакал в яме осужденный,
Видел пальцы все ясней,
Ногти – в стену,
Вверх по склону,
Вдаль и вдаль – следы коней.
Мне Аллах во сне явился,
Нежный – и живой.
«Отпусти свои отряды,
Пусть идут домой.
Пусть идут по горным склонам,
По ущельям рек,
Пусть текут ковром зеленым,
Как сходящий снег.
Мы с тобою землю эту
Сделаем весной
Золотистой, словно ветви
Радуги лесной».
Вот, лежу, не вижу свода,
В сердце сон храня.
О, далекая свобода,
Мирная Чечня!
Арфы на вербах звенят,
Тени уходят в закат.
У вавилонской реки
Тихо горят светляки.
Слезы текут между строк, между рук,
Падают тихо на землю:
Это печаль называется. Друг,
Я этой вести не внемлю.
Город разрушен, потушен костер,
Только разбросаны камни.
В воздухе тают объятья сестер…
Прошлое, стой же! Куда мне…
Тени уходят в закат.
Арфы на вербах звенят.
У вавилонской реки
Тихо горят светляки.
Слезы текут между строк, между рук,
Падают в трещины глины.
Не остановишь летящий на юг
В сумерках клин журавлиный.
Голосом ветра дороги зовут,
Голосом бледного ветра,
Только тебя там – тебя там не ждут,
В замках из камня и кедра.
Тени уходят в закат.
Арфы на вербах звенят.
У вавилонской реки
Тихо горят светляки.
Голосом солнца зовут города,
Голосом знойной долины,
Только зачем возвращаться туда,
В сумерках клин журавлиный?
Если б и ждали – то что ж из того?
Если б и звали – то что же?
Падают слезы у ног твоего
Тенью покрытого ложа.
Арфы на вербах звенят,
Тени уходят в закат.
У вавилонской реки
Тают в заре светляки.
(жена Гая Ибсена)
Вот он, город дорогой:
До него подать рукой;
Но не сможешь дотянуться,
Ведь давно пора
…Проснуться.
___________
В старом доме посреди весны
Снятся мне горячечные сны:
Прицепилась тяжкая болячка –
У меня, друзья мои
(горячка)
(узкоглазый)
Тихонько взявшись за руки, мы шли по коридору,
И я глядел на ноги, лишь на ноги, а она
Туда, куда и рано ей, туда, куда не впору
Глядеть, то есть на выход из окна.
И не зря вчера солнце садилось в тучи,
И хоть утром было светло,
Но в далеком лесу черный ветер сучья
Разбросал и кричал в дупло.
И над лесом далеким летали птицы –
Черный лес на хребте земли,
И кто знает, когда же он прекратится,
Черный ветер в густой пыли?
И не зря вчера солнце садилось в тучи,
В сердца высохший водоем,
Будет дождь, и, конечно же, будет лучше,
Потому что мы не умрем.
…И зацветут барханы –
Ирисы, кипарисы.
И ночью будет ванна
Лучиться, серебриться,
И ночью будут тени
Тянуться по пустыне:
Шептавший сказки Вене,
Здесь лес щебечет ныне.
И запоют народы,
Закружат хороводы
Кто черен от природы –
Кто бел, как ледоходы.
Застыв, как от удара,
И позабыв о злобе,
Смотри, как пьет Сахара
И расцветает
Гоби.
