БИЗНЕС²

Посвящается Игорю, Наде,
Стасу, Насте и Дону

Чтобы стать действительно богатым, надо основать свою собственную религию
Рон Хаббард

1

Дон Корлеоне подтянулся на руках и вылез из бассейна. Отряхнулся, как мокрый пес, поправил трусы, прилипшие к бедрам, и направился ко мне.

Я давно уже ждала его, сидя за маленьким столиком возле бассейна, передо мной стояли графин персикового сока и вазочка с фруктами, но в то утро для меня не было ничего желаннее пива.

- Как в Нирване побывал! – сказал Дон, садясь напротив меня.

- Где? – спросила я, не веря своим ушам.

- В Нирване, - пояснил Дон, - ну, в ванне, где буддийские монахи купались.

Я отвернулась, стараясь не рассмеяться.

Дон Корлеоне хотел бы познавать жизнь по книгам, но получилось с точностью до наоборот, и теперь он старался наверстать упущенное. Начал он с русской классики, пока что, впрочем, на ней и остановился.

Дон энергично растерся полотенцем, набросил его себе на плечи и приступил к завтраку. Во время завтрака беспокоить его не полагалось, и, чтобы доложить о результатах своей работы, мне пришлось немного подождать. Я выпила полкружки пива и почувствовала, что оживаю. Казалось, что расправляются ссохшиеся было внутренности.

- Ну, что там? – спросил Дон, откинувшись на спинку кресла и сложив руки на довольно заметном животике, который он в зависимости от настроения называл то бурдюком, то мамончиком.

Это фраза означала, что он готов обсуждать дела. Но перед этим мне следовало выслушать его претензии.

Дон внимательно вгляделся в мое опухшее лицо с глазами-щелками, словно пытаясь на глаз определить количество выпитого, и ухмыльнулся.

- Я думал, криминальные авторитеты ведут здоровый образ жизни.

- Я не криминальный авторитет! – разозлилась я, - и если ты еще раз так меня назовешь…

- Интересно, а как мне тебя называть?

- У меня есть имя!

- Речь идет не об имени, а о статусе, - рассудительно начал Дон Корлеоне, но я прервала его.

- Я не криминальный авторитет, я скорее пользуюсь авторитетом у тех, кто привык считать себя криминальным авторитетом! Извини за… как это называется, когда слова повторяются?

- Тавтология.

- Ну, за тавтологию извини… В самом деле как-то коряво вышло.

Если человек, в течение всей жизни не затруднявший себя приобщением к культурным ценностям, вдруг решает измениться, то держись! Помимо хотя бы поверхностного знакомства с вышеупомянутыми культурными ценностями мне приходилось следить за речью, в частности, избегать повторов, к которым у Дона особенная неприязнь.

Впрочем, тут Дон разглядел, как я выгляжу, и смягчился. В соответствии с увлечением Дона я немедленно перевоплотилась в тургеневскую девушку. В тот день я была одета в ситцевое голубое платье длиной чуть ниже колен и с рукавами по локоть. Волосы я разделила на прямой пробор и заплела две косы. Косметикой я в то утро не воспользовалась, и взгляд Дона явно подобрел.

С необходимыми утреннними претензиями было покончено, и мы приступили к работе.

Я начала свой доклад спокойно и обстоятельно. Вечером должна была состояться вечеринка, и в мои обязанности входило сделать так, чтобы ни у кого из приглашенных не возникло и тени сомнения в том, что она удалась.

- Геннадию Николаевичу я приглашение не отправляла, просто позвонила. Он сказал, что будет.

Дон согласно наклонил голову.

- Я пока для себя наметила троих, вот посмотри, - я протянула ему список, - но лично мне самой подходящей кандидатурой кажется Олег. Который под номером один.

- Почему именно он?

Я ответила незамедлительно.

- Подходит по всем параметрам. Там, напротив имени изложены все соображения, посмотри. Да и действовать можно безнаказанно. В криминале связей почти никаких.

- Почти?

- Вообще никаких, - поправилась я, и Дон поднес листок к близоруким глазам.

Сейчас я не помню точно, что именно я тогда сочла нужным отметить в том листке, напротив имени Олега К. Как всегда, имя, должность, кредитоспособность… Помню, что Дон, прочитав, на какое-то время задумался, а потом велел мне продолжать.

Немного об Олеге К. Обойдемся без имен, скажу только, что Олег К. – именно тот человек, который добавляет димедрол в пиво. Я не могу точно утверждать, что он добавляет именно димедрол. Я знаю, что он добавляет кое-что… Думаю, что любой, кто хоть раз купил в киоске пиво крепостью четыре с половиной градуса и кого развезло не так, как он ждал и надеялся, поймет, о чем я говорю. Нет, я совсем не хочу сказать, что действия Олега К. достойны осуждения, но я считаю, что, если человек купил пиво крепостью четыре с половиной градуса, то он рассчитывает на то, что его развезет соответственно. Вот и все. Каждый должен получать то, за что платит. Иногда, конечно, человек должен получить и то, за что он не в состоянии заплатить, но это уже другой вопрос. В конце концов, этот мир и эта страна отнюдь не совершенны…

Я сама так поступаю: беру кое-какие таблетки, превращаю их в порошок и ссыпаю в стакан. Так гораздо лучше. Но я делаю это сама. И я знаю, что делаю. Я люблю пиво, производимое компанией Олега К., потому что они делают работу, которую иначе я бы сделала сама. Но я знаю, а все остальные не знают.

Каждый должен получить то, за что заплатил. Не меньше и не больше.

Да и вообще Олег К. мне не нравился. У него такое лицо, как будто он в детстве любил привязывать консервные банки с взрывчатой смесью к хвостам белых мышек. У него небольшие, близко посаженные злые глаза. Он умеет менять их выражение, но лучше бы он этого не делал! Улыбка и наивно поднятые брови ничего не скрывают, скорее, наоборот, сквозь эту маску еще явственнее проступает истинное лицо. И всем в его присутствии делается неловко. Однако в начале девяностых именно эта узкая безжалостная мордочка казалась самым известным авторитетам залогом успеха.

Впрочем, что было, то прошло. Вскоре Олег К. отрекся от своего криминального прошлого, стал ярким представителем элиты, нашел себе кучу изысканных хобби, так что действовать, как я уже сказала, можно было безнаказанно.

- А этого с какой стати пригласили? Да еще с женой!

Я перегнулась через столик и увидела, что палец Дона застыл на имени Стаса Кирсанова. Я помедлила, раздумывая, стоит ли втягивать в это дело Геннадия Николаевича, и решила, что стоит. Тем более, что это была его идея, он около часа объяснял мне, почему именно наше знакомство с Кирсановым целесообразно. Стас Кирсанов возглавлял «Хамелеон» – недавно образованный милицейский отдел, меняющий специфику работы в зависимости от особенностей дела.

- «Хамелеон»? – Дон Корлеоне усмехнулся, - интересно, кто им названия придумывает… Ладно, он точно придет?

- Сказал, что точно. Ну, остальные – твои друзья. Постоянный состав.

2

Прошедший в Москве первый Венский бал наделал в интересующих нас кругах немало шума. Восхваляемую ранее клубную жизнь газеты низвели до уровня низкопробного развлечения, а бал, на котором новоявленная элита показала свое тошнотворное нутро, сделали символом возрождения утраченных было культурных ценностей. И, конечно, Дону Корлеоне с его увлечением литературой девятнадцатого столетия нельзя было не устроить нечто похожее! Только Дон решил пройти еще дальше, а именно, воссоздать атмосферу средневековья. Венский бал просто подарил Дону идею, а уж неугомонная фантазия Дона воплотила ее в жизнь довольно оригинально. Начать с того, что все женщины были не просто в вечерних платьях, а в нарядах, пошитых в соответствии с традициями, существовавшими лет триста назад. Насколько я знаю, многие консулитировались с профессиональными историками, и так получилось, что главным достоинством наряда стала даже не его стоимость, а историческая достоверность.

Гости были вольны выбирать эпоху по своему вкусу, но в основном предпочтение было отдано промежутку времени от начала ХVIII столетия до конца ХIХ века. Лично я никаких существенных различий между нарядами ХVIII века и нарядами ХIХ не заметила. Везде огромные кринолины и высокие прически. Единственное, на что я еще обращала внимание, было наличие или отсутствие парика.

Идея Дона Корлеоне в основном привлекла женщин. Мужчины не стали особенно изощряться, большинство отделалось смокингами.

Я сидела за столиком и наблюдала за танцующими. Все происходящее действительно можно было назвать миниатюрной копией Венского бала. Но дело в том, что сам Венский бал был мероприятием невероятно фальшивым, несмотря на соответствие всем принятым в прошлом деталям, а уж его уменьшенная копия только усиливала это ощущение.

Никогда не надо плыть против течения! Если традиция умерла, ее возрождение не вызовет у думающих людей ничего кроме рвотного рефлекса. Не знаю, как аналогичные мероприятия проходили в позапрошлом веке, но уверена, что цели, которые они преследовали, несколько отличались. Действие, происходящее на паркете, лично я могу сравнить только с бликами на воде; истинные цели и мотивы надо искать в темной глубине. В данном случае – не на ярко освещенном паркете, где скользили пары, отрабатывавшие свое умение последние три месяца и старавшиеся его всем продемонстрировать, а за столиками, где дела обсуждались в непринужденной обстановке довольства своими жизненными успехами. Признаюсь, это расслабило и меня. Знаю за собой этот недостаток: чуть какая-то видимость успеха, и мое самомнение вырастает, как ядерный грибок после взрыва. Приходится себя одергивать. Не всегда, но я стараюсь это делать. В отличие от большинства собравшихся.

Я сидела рядом с Геннадием Николаевичем – старым знакомым Дона, услугами которого и я пользовалась достаточно часто. Я симпатизировала ему. Во-первых, он обладал чувством такта, а в нашем деле это редкость. Во-вторых, у меня были связаны с ним очень хорошие воспоминания, так как именно он познакомил меня с Доном Корлеоне.

Помню, в его квартиру меня провел отвратно лыбящийся охранник, а тогда, три года назад, меня запросто выводила из себя любая оплошность обслуживающего персонала, что уж говорить о таком явном неуважении! Я подумала: ничего, скоро это быдло как следует пообтесают и придадут им более-менее цивилизованный вид, а в следующем поколении они вообще будут как воск. И будут знать свое место.

Мне казалось, что я мыслю исторически масштабно. Особенно понравилось про следующее поколение, которое будет знать свое место.

И хотя теперь я стала гораздо мягче и терпеливее, будущее показало, что я была права. На все сто.

А тогда мне очень хотелось обернуться и заехать охраннику не важно куда, лишь бы посильнее. Сдерживало только то, что я не знала, к чему может привести подобный поступок. И хотя тогда основные события, потрясшие страну, уже произошли, те, кто мог и хотел, заняли свое место в жизни и стали поспокойнее, хотя из остывающего безвременья стала выкристаллизовываться какая-то новая эпоха, от людей, чьи самые активные годы пришлись на пору крушения империи, никогда не знаешь, чего ожидать.

Сделав вид, что мнение «этого быдла» мне безразлично, я села в предложенное кресло. А вскоре появился сам Геннадий Николаевич, и я успокоилась. Геннадий Николаевич производил очень приятное впечатление. Высокий, стройный, с безупречно уложенной седой головой, он показался мне старым и безобидным.

Работа Геннадия Николаевича заключалась в том, чтобы сводить нужных людей друг с другом. На его заваленном визитками столе без труда нашлась и визитка Дона Корлеоне. Мое первое знакомство в этом бизнесе!

Единственным, что мне не нравилось, было то, что недавно Геннадий Николаевич завел игуану. Мода на необычных домашних животных давно прошла, так что, можно сказать, Геннадий Николаевич дождался. Он никогда не следовал моде. Думаю, он специально пережидал, пока мода не схлынет. А может, просто настало его время. Может, он просто понял, что ему надо завести игуану, причем именно эту игуану. Заботиться о ней. Я его не осуждала – лучше о ней, чем ни о ком. Но все-таки мне хотелось, чтобы он сидел немного подальше от меня.

- Золотце, поздоровайся с Надей. Ой, как она любит здороваться! Скажите, Надежда, вы любите животных?

- Я? Я больше коров люблю, - произнесла я, наблюдая за тем, как игуана тянется мордой к моей руке.

Но почему-то возражать Геннадию Николаевичу мне не хотелось. Да и вообще этого не следовало делать. Времена, когда его стол был завален горами визиток, прошли. Теперь все данные были подчинены строжайшей системе и хранились в компьютере. Я иногда думала, что будет, если его компьютер однажды зависнет. Деловая жизнь Москвы окажется парализованной или, по крайней мере, понесет значительный ущерб.

Изредка Геннадий Николаевич склонялся к моему уху. Таким образом он указывал мне тех, кто мог впоследствии понадобиться и кого следовало запомнить. Но мне при этом надлежало глупо хихикать, как будто он шепчет что-то очень смешное.

В конце концов, предлогом, который использовали все собравшиеся, было желание по-новому развлечься, и все делали вид, что развлекаются. Те, кто поверил, что на вечеринке у Дона Корлеоне и впрямь надо пить, танцевать и веселиться, сбрасываются со счетов. Они безнадежны.

Сам Дон Корлеоне переходил от одной группы гостей у другой, и везде его появление вызывало радостное оживление. Дону было тридцать семь лет, и выглядел он точно на этот возраст. Не больше и не меньше. Это соответствие оказалось очень полезным. Таким образом соблюдалось необходимое равновесие между молодостью и представительностью. В тот вечер он выглядел замечательно! Дон был одним из немногих людей, которые, следя за своей осанкой, умудряются не выглядеть так, будто только что проглотили кол. Его идеально уложенные темные волосы тем не менее производили впечатление слегка растрепавшихся, синеватые тени, оставшиеся после бриться, в моем представлении были неотъемлимым элементом облика любого привлекательного мужчины. Я восторгалась Доном, да и не я одна. Я заметила, как он склонился перед незнакомой мне женщиной в сиреневом платье и пригласил ее танцевать «На прекрасном голубом Дунае».

Третьим за «столиком Дона» (он намеревался присоединиться к нам, как только закончит принимать гостей) был господин Вильнер, к фамилии которого все по привычке добавляли «мистер». Владимир Вильнер был внуком то ли князя, то кого-то в этом роде, эмигрировавшего из России в семнадцатом. Уезжая, он оставил на фасаде своего дома огромную, в два человеческих роста, надпись В. Г. Вильнер. Вся соль в том, что надпись была сделана несмываемой краской и, несмотря на все попытки пролетариев, которых надпись оскорбляла своей внушительностью, избавиться от нее им так и не удалось. Умирая, князь оставил сыновьям устное пожелание – вернуться в Россию, как только представится возможность и сделать такую же надпись, правда, уже с другими инициалами, на противоположном фасаде здания. У старого князя было трое сыновей, а у тех, в свою очередь, тоже по двое-трое детей, благо буржуйская экономика позволяла размножаться, но не один из его потомков, кроме Владимира, не изъявил желания вернуться. Да и тот медлил лет десять, прежде чем приехать. Вообще-то такая возможность появилась у него еще в начале девяностых, но он воспользовался ею только через много лет. Он был очень осторожный человек, этот Вильнер!

Когда он, по-идиотски качаясь на подвешанном на канатах кресле, собственноручно вывел на стене точно такую же надпись, словно ознаменовавшую победу его рода над самой Историей, даже самым тупым идиотам стало ясно, что возврата к прошлому не будет. Он был очень осторожный человек, Владимир Вильнер.

Вильнер больше курил, чем говорил или ел, но на его гладкой породистой физиономии это никак не отражалось. Он просил меня называть его просто Володей, но я как-то не решалась. Столько в нем было внутреннего благородства, мне казалось, он источает его порами на коже. Вован к нему тем более не подходило.

Размышляя о том, как бы мне лучше обратиться к Вильнеру, я перестала слушать, что нашептывал мне Геннадий Николаевич, поэтому появление за нашим столиком Стаса Кирсанова какое-то время оставалось незамеченным. Внезапно ощутив устремленные на меня взгляды, я опомнилась и взглянула на Кирсанова.

В такой обстановке трудно оценить мужчину. Гораздо проще сделать это там, где все одеты в соответствии с собственными вкусами, а не выглядят сошедшими с одного конвейера. Что бы там не говорили, а встречают все-таки по одежке. Для меня это имеет особое значение, потому что я мужчин по уму не оцениваю. Я просто разделяю их на две группы – на тех, у кого он есть ну и… понятно, в общем. Вошедших в первую группу я исключаю из своей жизни сразу же после знакомства, даже если они чертовски привлекательны.

Стас Кирсанов был очень даже ничего. Более того, я вдруг интуитивно почувствовала, что его лицо, оказавшись рядом с моим, может, и будет чуточку другим, но не потеряет ни одного из своих достоинств. А то бывает, что, оказавшись с человеком лицом к лицу, вздрагиваешь: ой, кто это?

Симпатичный блондин, он принадлежал к числу тех мужчин, которые никогда не бывают свободны, но при встрече с которыми этот аспект представляется настолько ничего не значащим, что о нем вскоре забываешь. Именно такие, не обещая ничего конкретного, привязывают к себе женщин на всю жизнь: от полового созревания до климакса.

Он поцеловал мне руку. А я подумала, сделал бы он это или нет, если бы знакомство произошло в каком-нибудь другом месте. И еще я подумала, что он – полная противоположность Дону Корлеоне. Что они находятся, если можно так выразиться, по разные стороны баррикад. Впрочем, так ли это? Как сложатся отношения Дона Корлеоне с одним из ведущих сотрудников московского отделения «Хамелеона» предсказать было трудно. Но какие-то отношения сложатся явно, потому что сталкиваться им придется не раз.

Геннадий Николаевич предложил выпить. Подошел Дон Корлеоне, ведя под руку ту самую женщину в сиреневом платье. Оказалось, что это и была жена Кирсанова.

Может, она увидела его, когда танцевала, может, ей сказали, что он здесь, а скорее всего она нашла его тем неизвестным мне способом, которым весьма успешно пользуются все прилипчивые жены.

Это была наша первая и последняя встреча со Стасей. Именно так она называла себя, и мне (как и подавляющему большинству) не нравится, как она переделала свое имя. Большинство женщин, выходя замуж, меняют фамилию. Она этим не ограничилась. Ее имя прошло через чепочку превращений, но все-таки приблизилось к его: Анастасия – Настасья – Стася.

Я так быстро распознала Стаса. И ничего не поняла в ней. Теперь я, можно сказать, полюбила ее, полюбила воспоминания об этой замечательной, самоотверженной, но гордой женщине. Теперь я восторгаюсь ею.

Но когда мы познакомились, я была очень далека от подобных эмоций. «Следует отдать ей должное, - подумала я тогда, - она хотя бы не выдавливает из себя веселье». Она действительно не пыталась казаться радостной, видимо, сознавая, что у нее это не очень удачно получится. Она сидела рядом со Стасом, и единственное, что в ее облике было действительно заметным, так это нежелание здесь находиться. В остальном ее внешность была ничем не примечательной. Она была милой, хорошенькой, симпатичной, в общем, обладала теми характеристиками, к которым прибегают, когда нельзя употребить слово «красивая». У нее были темно-русые волосы, по-моему, ни разу не крашеные. По крайней мере именно таким цветом волос обладает большинство жительниц средне-русской возвышенности, от такого цвета они просят избавить их в парикмахерской, так что красок для волос такого цвета не производится. На цвет глаз я не обратила внимания. Мне хватило одного выражения: грустное, кроткое, можно сказать, замученное. Как будто ее что-то терзало – очень долго и без передышки. А она еще и осуждала себя за неумение справляться со своими эмоциями. Короче, диагноз я ей выставила сразу: «мужняя жена». Скромная, тихая, хозяйственная. И без малейшего намека на собственную карьеру, которая помогла бы хоть немного отвечься от мыслей о его изменах. А при взгляде на холеного Стаса Кирсанова становилось ясно, что с такой женой он живет как у Христа за пазухой.

«Жаль, конечно, типичная ситуация», - подумала я тогда и тут же забыла об этом. Нет, еще, помнится, я подумала, как хорошо, что я не такая и никогда такой не буду.

Я и не стала. Но есть мысли, за которые приходится расплачиваться. В дальнейшем я обезопасила себя от измен единственным действующим способом: не заводя ни с кем постоянных отношений.

Чем дольше я наблюдала за ней, тем яснее представлялась мне ее внутренняя трагедия, тем сильнее становилась моя к ней жалость. Кирсанов же чувствовал себя вполне непринужденно, следил за тем, чтобы мой бокал всегда оставался наполненным, и ясно давал мне понять, что жена – это, так сказать, неизбежное зло, а ее присутствие – не более чем ложка дегтя в бочке меда, которая нас с ним ожидает.

Остальные гости были друзьями Дона Корлеоне. Хотя и не уверена, что в данном случае можно употребить это слово. К некоторым из них надлежало приглядываться, некоторых пригласили просто компании ради, некоторые вообще были здесь в первый раз.

Естественно, самое пристальное внимание я обращала на Олега К. Он сидел в дальнем конце зала, его столик помещался внутри декоративной беседки, увитой живыми цветами. Казалось, изящное ограждение было облито густым разноцветным сиропом. Разглядеть среди этой массы Олега К. не представлялось возможным.

Я наклонилась к Дону:

- Обрати внимание, к нему никто не подходит!

Сказанное, разумеется, вовсе не означало, что к Олегу К. за весь вечер никто не подошел. Не подошел никто из более-менее значительных лиц, и Дон меня отлично понял.

- Объяви конкурс, - сказала я, допив бокал, - хочу знать, на что он способен.

Дон Корлеоне поднялся со своего места, и все взоры обратились к нему.

- Дамы и господа, - заговорил он, - сейчас мы проведем конкурс, весьма оригинальный конкурс… Кто не хочет, может не участвовать, особенно это касается дам. Но я думаю, что испытать себя захочется всем собравшимся!

От чего мучился всю жизнь король Людовик ХШ? От того же, от чего мучалась половина собравшихся в этом зале. От скуки. Если бы они жаждали узнать мое мнение по этому поводу, я бы порекомендовала им хорошее средство: вставить пистолет в рот и нажать на симпатичную пимпочку, которая в нужный момент сама собой окажется под пальцем. Хотя нет, скорее всего я бы промолчала. Дон Корлеоне долго учил меня, о чем бы ни шла речь, не говорить того, что я думаю на самом деле.

А между тем все, кому я хотела бы порекомендовать свой фирменный способ, затаив дыхание, слушали Дона Корлеоне.

Конкурс, в котором Дон Корлеоне предложил им поучаствовать, на мой взгляд имел три огромных достоинства. Во-первых, он давал возможность получить какую-никакую, но все-таки дозу адреналина, а все собравшиеся нуждались в нем также, как раньше в кокаине. Во-вторых, это бесплатный сеанс психоанализа, результаты которого, впрочем, не столько увидят, сколько почувствуют все присутствующие. И, наконец, в-третьих, этот способ невероятно прост в использовании, и тому, кто пожелает испробовать его на себе, практически ничего не придется делать.

Надо только подняться на тот помост, который еле виднеется под потолком, повернуться к залу спиной, постоять несколько секунд и отклониться назад. Ну и еще постараться не очень смешно махать руками во время полета.

Наступило молчание. Все, задрав головы, мысленно оценивали высоту.

- Хотите понять, можете ли вы еще испытывать доверие к людям? Прыгайте, а те, кто остался внизу, вас поймают.

По опыту знаю: самое страшное – это отнюдь не высота. Самое страшное – это отвернуться и знать, что в случае чего в последний момент даже не увидишь лиц людей, которые расступились.

- Я вижу, одна дама уже изъявила желание участвовать! – и Дон Корлеоне поднял мою руку вверх, как на ринге.

Я взбежала по винтовой лестнице, облитой цветами, как сиропом, придерживая тяжелые многослойные юбки, и вдруг ощутила себя принцессой, поднимающейся на балкон, услышав звуки серенады. Мой подол сбивал головки живых цветов, и разноцветные пятна бесшумно неслись вниз. Наконец я очутилась на металлическом помосте, который тем не менее прогибался и вибрировал при каждом шаге. Это была еще одна «фишка» Дона Корлеоне, стремящегося во что бы то ни стало доставить своим гостям удовольствие.

Когда внизу увидели мою появившуюся над помостом голову, грянули оглушительные аплодисменты. Я отступила назад, раззадоривая публику. Да, забыла, а точнее не подумала о последнем достоинстве этого конкурса. О том удовольствии, которое получат все мужчины, когда я все-таки прыгну. Это пришло мне в голову только в тот момент, когда я взглянула вниз и воочию представила себе свой прыжок. Раньше я об этом не задумывалась. Раньше я всегда прыгала в брюках.

Я встала спиной к бездне. Последнее наблюдение: помост вибрирует тем больше, чем ближе к краю подходишь. Я отклонилась назад. В ту секунду, когда мои ступни оторвались от помоста, я представила себе, как это будет. Зрелище стемительно удаляющегося потолка пробуждало сладковатый страх: с такой же скоростью к тебе приближается земля. Нет, не земля, а руки людей, которые не расступятся. И можно ли доверять которым – непонятно до самого конца…

Некстати захлестнувшая глаза оборка платья лишила меня привычного зрелища. Нет, в брюках прыгать гораздо лучше. Однако лететь в полной темноте оказалось очень неплохо. Это было то, чего не хватало. Страшнее. Хотя непонятно, страх это или нет. Понять, испытываю ли я страх для меня также сложно, как понять, исптываю ли я любовь. Кажется, я вскрикнула.

И сразу же меня подхватили руки людей, которые все-таки не расступились. Это было прекрасно. Меня обнимали, тормошили, поздравляли. Я готова была расплакаться. Мне хотелось обнять их всех разом. В тот момент я готова была отдать жизнь за каждого из них. И они хотели обнять меня и были готовы отдать за меня жизнь. Но только в тот момент. И чтобы это ощущение длилось бесконечно, надо повторять это снова и снова…

И я уже с некоторой завистью смотрела вслед счастливцу, которому это еще предстояло.

Что тут началось! Дон Корлеоне не обманулся в своих ожиданиях. Можно было даже не смотреть на происходящее. Сначала раздавались одиночные крики, а потом этот ужасающий, будто натянутый на леску крик, вонзался в плотный гул, вырвавшийся из множества глоток. И наступало облегчение. Люди обнимались, некоторые, не стыдясь, плакали. Дон Корлеоне рассчитал абсолютно правильно. Они были наповал сражены давно забытым чувством. Чувством, которому не было места в мире, к которому они себя причисляли. Чувством, признанным нерациональным. От которого некоторые целенаправленно избавлялись, чтобы стать как все. И вдруг они поняли, что избавляться от этого чувства, питающего самое лучшее, что в них было, не надо. Она накрывало их с головой. Как океан омывало их собой. Это были теплые волны доверия, которому, как они считали, не было места в мире, основанном на сакраментальном «не верь, не бойся, не проси». Люди оглядывались друг на друга, будто не веря своему счастью. Будто не веря, что другие чувствуют то же, что и они.

Они могли кому-то доверять. Доверять людям, которые не расступились.

- Надя, это очень страшно? – Стася смотрела на меня с нескрываемым восхищением, - Стас, можно мне?

- Нет, милая. Я буду беспокоиться, - Кирсанов положил руку ей на плечи, но смотрел при этом на меня столь знакомым мне маслянистым взором.

Казалось, он с трудом удерживается, чтобы не облизнуться. К своему удивлению я покраснела под его взглядом и начала обмахиваться веером, потому что на ум не приходило ничего хоть сколько-нибудь остужающего.

Неслышно подошедший Дон Корлеоне взял меня за локоть, вежливо извинился перед супругами с одинаковыми именами и отвел в сторону.

- Смотри.

Я увидела, как Олег К. смотрит вверх, на помост.

- Делаем ставки, - прошептал мне Дон, - как думаешь, прыгнет?

- Нет. Он слишком зажат. Я же сказала, берем его.

Я оказалась права. Олег К. был в самом центре «ловцов», именно он восторженнее всех приветствовал очередного смельчака, но сам так и не поднялся на помост.

Однако меня ждал сюрприз. Стася все-таки решилась. Она летела, тихонько повизгивая, то ли сдерживалась, то ли у нее так получалось… Может, из-за этих странных повизгиваний, может, из-за своей щенячьей радости, которую после прыжка она изливала на всех, кто еще согласен был ее слушать, она показалась мне похожей на маленькую, лохматую, без причины тявкающую собачонку, скорее всего, на болонку. Она повисла у Кирсанова на шее, а тот поглаживал ее по спине, одновременно оглядываясь вокруг, словно боялся, что его застанут за каким-то постыдным занятием, отвертеться от которого у него, тем не менее, не было ни малейшей возможности. Иначе он бы непременно ею воспользовался. Я в этом не сомневалась.

Я так и не узнала, кто именно это сделал. К тому времени на площадке перед помостом людей почти не осталось. Прыгнули почти все, ловить кого-то другого было не так интересно. Да и желающих прыгнуть поубавилось. Самый радостный, напряженный момент миновал. Люди остались наедине со своими ощущениями, хотя и чувствовали себя теперь ближе друг к другу. Просто кульминационный момент миновал, и легкая грусть тронула их оттаившие души. Кто-то направился к столикам, чтобы подкрепиться, кто-то решил последовать первоначальному намерению и пойти в бар.

Я не знаю, кто это сделал, к тому времени на помосте собралось несколько человек, швырявших вниз пустые бутылки.

Но знаю, что тот, кто это сделал, специально выбрал момент, когда на площадке перед помостом никого не было. Я не могу объяснить, откуда я это знаю. Просто знаю и все.

С помоста вниз полетело что-то зеленое, извивающееся, мгновенно напомнившее мне включенный вибратор.Я сразу поняла, что это такое. Еще до того, как Геннадий Николаевич изменился в лице и бросился к площадке. И в ту же секунду я поняла, что он не успеет. Все равно, - подумала я, - если кто-то и заметит, то не поверит своим глазам.

Надеюсь, что взгляды всех присутствующих были прикованы к стремительно падающей игуане, и никто не заметил, как я в одну секунду переместилась из одного конца зала в другой. Через секунду я уже прижимала к себе отчаянно пихающееся существо.

Я так крепко прижала ее к себе, забыв о недавнем отвращении, что растерянно лепечущий слова благодарности Геннадий Николаевич не сразу расцепил мое судорожное объятие. Я больше не испытывала к ней отвращения. Она была существом, которое я спасла. Я приблизительно поняла, что чувствовали «ловцы». Но вряд ли они смогли бы понять, что чувствовала я. Наверное, то же, что и они, только гораздо… гораздо сильнее.

Я не могу точно утверждать, что игуану с помоста сбросил именно Олег, как не могу утверждать, что он добавляет димедрол в пиво. Но он был там, под потолком, и от его пива развозит не так, как должно развозить от пива крепостью четыре с половиной градуса. И пенные пузыри от его пива на солнце переливаются всеми цветами радуги, как бензин!

Я не могу никому ничего доказать. Да и не буду. С меня достаточно моей собственной уверенности.

Подошел Дон Корлеоне.

- Надя, из-за какой-то игуаны… Ты чуть не выдала себя! – но потом взглянул в мое счастливое лицо и замолчал.

- Никто не видел, - сказала я.

- Будем надеяться.

3

Даже когда гости разошлись, и мы с Доном остались вдвоем, он не сразу позволил себе взорваться передо мной. Он подождал, пока я избавлюсь от идиотского платья с огромным кринолином, подол которого оказался изрядно запачкан, хотя полы в бальной зале были натерты до сверкающего блеска. Подождал, пока я распустила волосы, уложенные в затейливую прическу, от которой болела голова. Я перепутала штанины, когда натягивала джинсы. Рассыпала мелочь и принялась собирать ее, так и не догадавшись сначала одеться. Он ждал, пока я заталкивала в джинсы никак не желающую расправляться майку. И все это время я мучилась дурными предчувствиями.

- Пойдем, я хочу поплавать перед сном, - сказал Дон, и я покорно поплелась за ним к бассейну, надеясь, что хоть прохладная вода остудит его пылающие мысли.

Я заняла свое место за столиком. Дон немного поплавал. Он плавал два раза в день. Это был его любимый вид спорта.

К тому времени, когда он сел напротив меня и начал говорить, я была уже не то чтобы испугана, но что-то похожее на страх испытывала.

- Из-за какой-то игуаны! – Дон ударил по столу кулаком, - из-за какого-то пресмыкающегося, черт возьми!

- Дон, никто не видел…

- Ты была в другом конце зала! Ты была рядом с Геной!

- Геннадий Николаевич смотрел только на свою игуану!

За отпущенное мне время я так и не выбрала тактику поведения и корила себя за это. Можно было спорить с Доном, доказывая свою правоту. Можно было согласиться с ним и просто переждать, пока приступ гнева не пройдет. Я не остановилась ни на одном из этих вариантов, а никакие промежуточные мне даже в голову не приходили. А находясь в таком состоянии, то есть не имея перед собой безусловного ориентира, который так необходим в споре, я становлюсь особенно безрассудной.

Дон встретил мой непреклонный взгляд и понял, что в данном случае раскаяния ждать нечего.

Дон вскочил и швырнул разделявший нас столик в бассейн. От неожиданности я вскрикнула и вцепилась в ручки кресла.

Столик погрузился в воду совершенно бесшумно. Радуга брызг достигла меня, покрыла лицо мелкой изморозью и растерянно застыла на ресницах.

Все произошло абсолютно бесшумно. Казалось, будто я внезапно, без всяких причин заплакала.

Дон Корлеоне наклонился надо мной и заговорил, медленно, будто вколачивая слова мне в голову.

- Ты никогда больше не будешь так делать, пока я тебе не скажу.

- Ок. ладно, Дон, только сядь.

Он опустился в кресло напротив меня и закурил.

Я перевела взгляд на воду. Она успокоилась. Не знаю, разбился ли сервиз при погружении в воду, но даже если так, то сегодня же всю воду откачают, соберут осколки – вплоть до мельчайших – и снова заполнят бассейн водой.

И от этого происшествия не останется никаких следов.

Я знала, что теперь, когда Дон выплеснул свою злость, он снова станет спокойным и радостным. Так оно и оказалось. Нам принесли новый столик, Дон попросил текилы и спокойно воспринял даже то, что нас оставили без лимонных долек.

Он улыбнулся и напел, немного перефразировав, строчку из песни «Ленинграда»:

- Здесь лимонов лимонов нет, лимонов нет…

Мы улыбнулись друг другу.

Я не могла злиться на Дона. Даже когда сознавала необходимость этого.

Дон Корлеоне был полной противоположностью своему чинному рассудительному литературному тезке. Может, его и назвали так, заметив явный контраст. Не знаю. Но я никогда не верила, что можно запросто убивать на работе, а приходя домой, становиться хорошим мужем и отцом.

Потому что такое никуда не девается. Потому что ничего никуда не девается. Остаются следы. И хотя их можно спрятать в самую глубину сознания, присыпать напускным безразличием и даже на время забыть, рано или поздно наступит момент, когда прилизанная поверхность души всколыхнется, и контролировать такие выплески эмоций зачастую совершенно невозможно.

Они подчиняют себе все существо.

Дон мог долго сдерживать эмоции, а потом вдруг, совершенно неожиданно для всех их выплескивал. Такие приступы гнева случались, как правило, на абсолютно спокойном фоне, и никто не мог понять, что же так разозлило Дона Корлеоне. Только я, знавшая, какой ценой достается ему видимость спокойствия, могла догадываться, что послужило причиной взрыва и сочувствовала Дону. Он не догадывался, но на самом деле одного его присутствия было достаточно, чтобы держать окружающих, не смеющих даже предположить, когда именно босс вздумает расслабиться, в постоянном напряжении. Однажды я сказала ему, что нельзя копить отрицательные впечатления, что рано или поздно все равно наступит срыв, и что лучше, если у него будет всегда плохое настроение, чем иногда – приступы бешенства. Для Дона мое заявление прозвучало как гром среди ясного неба. Он выслушал и пообещал, что не будет больше не только срываться на окружающих, но и выказывать обыкновенное недовольство. Он был сложным человеком, но он был искренен, когда это обещал. И я не могла этого не ценить.

Иногда, бывало, он срывался. Но никто не знал, сколько раз ему удавалось перебороть себя. Теперь ему было передо мной стыдно, я безошибочно ощущала это.

Ему позвонили. Я сама выбирала для него мелодию, испытывая при этом непривычную, только начинавшую проникать в сердце нежность. Это была мелодия из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь». Я остановила на ней свой выбор не только потому, что она мне нравилась, но и потому, что в названии мне виделся смысл, который я хотела донести и до него. Дон, жесткий, если не сказать, жестокий, совершенно не внушал мне страха, хотя я знала, что есть люди (а их подавляющее большинство), которые этот страх испытывают. Я восхищалась своей смелостью, переносила свое восхищение на него и от этого он представлялся мне еще более милым. А так как чаще всего он был неизменно приветлив и даже ласков со мной, то выбор мелодии казался полностью обоснованным.

- Я говорил с Геннадием Николаевичем, - начал Дон, - он выразил мнение большинства. Короче, твоего Олежку отдают нам на растерзание.

- Так сразу? – спросила я.

Он кивнул.

Я не ожидала, что решение будет принято так быстро. У Дона был один недостаток, непростительный современному человеку. Я называла это «отсутствием мобильности». Дон был начисто лишен способности позитивно воспринимать новизну. Фильмы начинали ему нравиться не раньше, чем после второго просмотра. По этой причине больше всего ему нравились комедии Гайдая. Я заметила, что Дон никогда сразу не надевал только что купленную вещь. Ему нужно было пообвыкнуться с ней, присмотреться к тому, как она висит в шкафу, валяется на кровати, а после этого он как будто вспоминал: у меня же есть новый костюм!

Точно так же ему нужно было свыкнуться с необходимостью действия.

А мне хотелось дела! Настоящего дела!

Я жила ожиданием. Не обращая внимания ни на что, непосредственно не касавшееся меня и моей цели. Подобравшись, изготовившись, подобно тигрице, перед носом у которой мелькнула добыча и сразу же исчезла, оставив лишь запах – резкий, манящий, правдоподобный, я сосредоточилась, прогоняя, как по лекалу, одни и те же мысли. Я как будто приостановила свое дальнейшее развитие, пока не достигну поставленной цели; по собственной воле погрузила свою жизнь в мгновенно затвердевший панцирь, под которым можно было без помех достигнуть предельной концентрации воли и подготовить себя к тому, что рано или поздно должно было случиться. И в тот момент, намазывая солью кончик языка, я поняла, что это случилось.

И бросилась Дону на шею.

Мне запомнилась еще одна фраза Дона, которую он произнес, когда я все-таки оторвалась от него.

Дон спросил:

- Ты уверена в себе?

И я, абсолютно не сомневаясь, ответила: да. Потом, осознав, что это звучит как-то слишком самонадеянно, я уточнила:

- Скажем так, я уверена в себе больше, чем во всем остальном.

Теперь я поражаюсь только – откуда такая самонадеянность! Сравнимая разве что с тем, как я однажды ответила маме, когда она спросила, почему я не хожу в школу. Я совершенно искренне сказала:

- А зачем мне ходить в школу? Я и так умная.

Однако уже близились события, которые меня хорошенько пообтесали.

4

Уходя, я оставила на столе недопитую бутылку текилы. Я всегда так делаю. Мне нравится думать: вернусь ли я и допью ли эту бутылку? Это, конечно, всего лишь шутка: я знаю, что вернусь. Но эта мысль приятно наэлектризовывает душу. Подготавливает к тому, что меня ждет. Заряжает на работу.

К тому же, если никто больше не ждет тебя домой, почему бы не оставить початую бутылку? Какой-никакой, а все-таки стимул.

Я спустилась к машине. В ней сидели четверо: на переднем сиденье, рядом с водителем Мишей, Дон Корлеоне, на заднем – здоровенный бугай Виталька. Он обрился налысо, но ни за что не соглашался сбрить усы. Облокотившись на открытую дверцу, стоял и ждал меня Эдик. Согласно раз и навсегда установленному правилу я ездила только в середине. Так хотел Дон. Я не возражала. Эдик пропустил меня, потом сел сам и обхватил, прижимая к себе, большую черную сумку. Я поняла, что она набита оружием и усмехнулась. Эдик – осетин, а у них в крови – экипироваться по полной программе. Но я знала, что сегодня ночью этого любителя пострелять будет ждать сюрприз.

Мы тронулись. Я немного поерзала, устраиваясь поудобнее. Тем двоим, с которыми я сидела, наверное, было бы тесно даже вдвоем. Эдик, кажется, хотел что-то сказать, но промолчал. Он еще не понял, что я из себя представляю, и предпочитал соблюдать нейтралитет. Эдик был новичок. Но весьма перспективный новичок. Дону его очень настойчиво рекомендовали.

Было невероятно жарко, и мне показалось, что машина, повторяющая изгибы дороги, подобно сверлу ввинчивается в душную и оттого плотную ночь.

Эдик будто прочитал мои мысли и передал их распорядителям, оккупировавшим передние сиденья:

- Виталька, кондишн включи.

По салону пронеслось легчайшее дуновение. Вскоре стало заметно легче. Я пожалела, что не надела под водолазку майку – только лифчик. Шерстяная ткань немного покалывала, особенно шею. Вскоре, впрочем, я перестала обращать на это внимание.

Я почувствовала, что погружаюсь в то особенное предподготовочное состояние, которое само по себе доставляет мне невероятное удовольствие. В этом состоянии нет ничего беспорядочного, лихорадочного, торопливого. Наоборот, я будто структурирую свое сознание. Казалось, что-то горячит мою кровь. Подогревает изнктри. Не очень быстро, но верно. Разгоряченная кровь оттаивала, оживляла одну за другой все клеточки моего тела. И они, начиная работать во все ускоряющемся режиме, передавали этот жар дальше. То, чего я так хотела, должно было случиться совсем скоро. Сознание этого немного успокоило меня. Бурлящая энергия трансформировалась в напряженную, но не изматывающую готовность и легкую наэлектризованность души. Это было странное, непривычное ощущение, свойственное больше натурам чувствительным и неопытным. Я как будто начала видеть в два раза лучше – наверное, такое испытывают люди с плохим зрением, надевая хорошо подобранные очки. И в два раза сильнее чувствовать – но это сложно с чем-либо сравнить. По крайней мере мне.

Я видела затылок и плечи Дона Корлеоне, видела, как он открыл окно и высунул руку по локоть. Рукав задергался от ветра, но там, где манжет плотно прилегал к запястью, ткань не двигалась. У меня вдруг перехватило дыхание. Мне показалось, что только так и может быть: что бы ни случилось, Дон Корлеоне останется тверд и несгибаем. И всегда останется что-то, что будет держать его на плаву.

Я заговорила, стремясь донести до него это ощущение и злясь на себя за то, что это никак не получалось:

- Сережа, ты такой умничка, я тебя обожаю. You are number one!

Он обернулся, словно стараясь отыскать ключ к моему поведению.

- Что с тобой?

- Меня плющит, - совершенно искренне сказала я.

- Ага, а еще таращит и колбасит.

Эдик попробовал засмеяться, но тут же умолк. Я потянулась к Дону и обняла его сзади. Он воспринял это совершенно спокойно, и мне показалось, что надо бы обидеться на него.

После Рублевки я совершенно перестала понимать, где мы едем. Я вообще плохо ориентировалась в Подмосковье. Но мне было интересно, где может жить человек уровня Олега К. Я хотела спросить, но не стала. Почему-то мне даже в мелочах не хотелось обращаться к Дону Корлеоне.

Поэтому, когда мы приехали, и Дон забрал мою сумочку, чтобы положить в нее пистолет, я категорически отказалась.

- Возьми! – приказал он и бросил мне сумочку, проверяя на меткость.

Он должен был знать, что непосредственно перед делом меня раздражают любые мелочи. Особенно проявления заботы. Особенно преувеличенные. Или те, в которых чувствуется фальшь. Однажды, когда мне было пять лет, я простудилась. Мне разрешили есть мороженое, но только когда оно подтает. Мне не хотелось ждать, когда это наконец произойдет, и бабушка подогрела мне мороженое на газовой плите.

Не знаю, почему я вспомнила об этом, встретившись взглядом с Доном Корлеоне. Может быть, потому, что с такой преувеличенной заботой сталкиваешься за всю жизнь считанные разы и непроизвольно фиксируешь все случаи. А может быть, мне хотелось понять, что стоит за этим жестом: идиотская, гипертрофированная, но искренняя забота или ее видимость.

Я не могла позволить переубедить себя. В такие моменты, если хочешь показать свою силу, надо стоять на своем, даже если сам сознаешь свою неправоту. А я к тому же была права.

Я зашвырнула сумку в окошко машины и пошла по влажно мерцающей дороге к дому.

Мне казалось, что я шла целую вечность. Действительно, предполагалось, что гости будут подъезжать к самому дому, а мы оставили машину довольно далеко от ворот.Я помню, о чем я тогда думала. О том, что я всегда элегантна. Даже в рабочей обстановке. Особенно мне нравилось то, что я безупречна с ног до головы. На мне было надето тонкое бесшовное белье, которое я практически не ощущала. Я надела его, зная, что двигаться придется много, а натирать швами самые нежные и чувствительные места очень не хотелось. У меня есть аналогичный купальник, бретельки которого настолько тонкие, что в нем можно плыть без перерыва много часов и не натереть кожу. Сверху на мне была обтягивающая шерстяная водолазка и такие же брюки. Именно так одеваются грабители банков во всех американских фильмах. Единственное (и очень важное) отличие моего костюма состояло в том, что водолазка была моего любимого красного цвета. Эта деталь совершенно меняла впечатление от моего вида. Она просто не допускала возможности того, что я могу оказаться опасна. Завершали мой наряд черные замшевые туфли на изящном, тоненьком каблучке. В этот раз я отказалась от своих обычных ботинок, которые Дон ласково именовал «говнодавчиками». Я сначала обижалась, а потом поняла справедливость его слов: в конце концов, с чем, если не с дерьмом, мне приходится работать?

Так я шла, глядя больше под ноги, чем вперед и тихонько посмеиваясь. Я нравилась себе. А для женщины это очень важно, в любой ситуации. Некоторые из нас могут быть счастливы только будучи абсолютно увереными в своей привлекательности. Иногда и во мне просыпается что-то похожее.

С самого начала возникла небольшая неожиданность. Мы были абсолютно уверены, что хозяин находится дома. Но уже подойдя к воротам, я услышала, как мягко прошуршали шины по влажному асфальту. Я обернулась. Олег только что вернулся. Чуть позади его машины остановилось еще три. Вся его охрана была, что называется, при нем.

Я улыбнулась. Давнее, еще школьное наблюдение: если мне попадался билет, который я знала, это совсем не означало, что учитель не придумает какую-нибудь неожиданную задрочку. И наоборот, если я не знала билет, это не значило, что я его не отвечу.

Иногда неожиданности бывают на руку. Я улыбнулась и пошла к машине.

Мои каблучки беспомощно и одновременно вызывающе зацокали по асфальту.

Олег К. вышел мне навстречу. Вслед за ним вышли еще двое.

- Привет, - сказала я, - знаете, я видела вас на вечеринке у дона Корлеоне, но не решилась тогда подойти. Жаль, конечно. Сейчас мне захотелось это исправить, ликвидировать пробел, так сказать…

Пока Олег К. пытался найти смысл в моей быстро струящейся и оттого монотонной, рассеивающей внимание речи, я опрокинула стоящего справа охранника на капот машины, и, когда его руку свесилась вниз, сломала ее.

Это заняло какое-то время, и на меня набросились сзади. Я легко стряхнула одного, но на смену ему тут же появился другой. Тут я нашла недостаток в своем внешнем виде: этим недостатком была длинная, темно-золотистая коса. Её оказалось очень удобно наматывать на руку. Ощущение при этом такое, что сопротивляться весьма затруднительно. Меня швырнули на асфальт, и чья-то нога опустилась мне на ладонь, как раз туда, где было так много маленьких косточек. Этого уже я не могла позволить, руки полагалось щадить. Поэтому я проявила себя по полной несколько раньше, чем рассчитывала.

5

Я не испытывала ни бешенства, ни вообще чего-либо похожего на агрессию. Когда Дон Корлеоне сделал мне знак остановиться, я подчинилась, постаравшись, правда, своим небрежным видом дать ему понять, что я сделала это только потому, что мне самой так захотелось.

- Так вот зачем каблуки… - произнес Дон.

Я взглянула на одного из лежащих на асфальте. Его лицо и шея были запачканы кровью, которая шла из некрасивой, рваной дыры в шее. Дышал он вполне сносно. Я отстраненно подумала, что теперь он дышит сквозь три дырки: нос, рот и проделанное мной отверстие в трахее. Ему, наверное, непривычно, он не может разобраться, чем именно дышать…

Я наткнулась на взгляд Эдика. Ничего кроме ужаса в нем не было, и я поняла, что еще долго не будет. Я сказала:

- Да все с ним будет нормально. Хотя вообще-то у меня туфли не очень чистые.

Эдик нервически повел шеей. Пусть теперь знает, на что способны женщины, - подумала я с тем особенным гадким злорадством, которое возбуждает в истинной феминистке доказательная победа над человеком, не разделяющим ее убеждений.

Олега посадили в машину и повезли на дачу к Дону. Моя работа была закончена. Я чувствовала, как легкая наэлектризованность души трансформируется во что-то более грубое. Наверное, в полное довольство собой.

Миша, Эдик, Виталька – они, конечно, тоже были нужны. Но они были подмастерья, закрашивающие нанесенный мною контур, а я была мастером. И этим все сказано. Я бы вообще не хотела, чтобы кто-то видел, как я работаю. Я наводила ужас даже на своих сторонников. И этот ужас был непреходящим. Потому что необъяснимым. Я вспомнила взгляд Эдика. Я знала, что будет дальше. Он захочет узнать, где я этому научилась. Может, даже спросит у Дона. И Дон ответит ему: не спрашивай.

Меня боялись, избегали, сторонились. И меня это угнетало. Сначала я еще могла делать вид, что страх, будто шлейфом сопровождавший мое появление, мне безразличен. Но с течением времени это становилось все сложнее.

На дачу к Дону мы приехали около четырех ночи. Олега отвели в небольшое полуподвальное помещение. Я слегка пошатывалась от усталости, мне было почти физически плохо в этом помещении, где неяркое золотистое освещение смешивалось с клубами сигаретного дыма. Я люблю алкоголь, но вообще не курю. Я просто не понимаю, зачем это делать: хочешь взбодриться – пей кофе. Пользуясь тем, что Дон был занят разговором, я взяла его чашку с кофе. Это была большая темно-синяя кружка с надписью «Дон Корлеоне». Такие кружки с именами и знаками зодиака продаются в любом магазинчике, но эту я заказывала. Это был, наверное, единственный случай, когда я угодила кому-то с подарком. Во всяком случае, Дон им пользовался и не без гордости.

В подвальчике находилось человек десять, все они были одеты в кожаные пальто, постоянно курили и говорили исключительно на матах. Слушая их, я пришла к выводу, что, если русский язык и останется на земле через пару тысяч лет, то лишь благодаря мату. В самом деле, какой простор для красноречия: не то что одно - единственное английское fuck.

У литературного русского будущего нет. У русского матерного оно неоспоримо. Его будет ждать судьба немеркнущей латыни. С той лишь разницей, что латынь останется языком академическим, и хоть кто-то, но будет знать, что же все-таки эти слова значат. Знать, что означают элементы исконно русского наречия, не будет никто. Но все будут их употреблять по поводу и без. И еще не известно, что лучше.

В глубине помещения стоял бильярдный стол. Время от времени кто-нибудь из этих десятерых подходил к столу, брал кий, забивал несколько шаров и небрежно после этого закуривал. Одним словом, обстановка так напоминала сцену из американского боевика, что я даже не могла припомнить, в каком именно фильме видела нечто подобное. Такие сцены есть не меньше чем в половине фильмов американского производства, выброшенных на непривередливые российские экраны по принципу: «Бери Боже, что нам негоже».

Для полного соответствия не хватало только насыпанных по краю стола кокаиновых дорожек, и я никак не могла избавиться от ощущения, что где-то они все-таки есть.

Олега посадили напротив Дона Корлеоне.

- Предупреждаю сразу – здесь скучно. Тут не развлекают и кофе не приносят.

Мужчина на это ничего не ответил. Может, и хотел что-то сказать, но только облизал языком пересохшие губы.

Драться с превосходящим тебя численно противником – это одно. Избивать беззащитного человека – совсем другое. Однако одна часть работы не мыслима без другой. Только в совокупности они приносят результат. Я радовалась тому, что эту часть работы выполняю не я.

Я внутренне приготовилась забыть то, что будет, как только закрою дверь этого застенка. Собрать в памяти воедино все мелочи, скомкать вместе и выбросить из памяти. Все мелочи, чтобы ни одна, вспомнившись, не потянула за собой события этой ночи. Грязно-зеленые стены. Желтоватый полукруг света, веером расходившийся от лампы. Человек со скованными за спиной руками. Одетый в темные джинсы, черный вязаный свитер.

В конце концов, это длится недолго.

На него надели противогаз и перекрыли доступ воздуха.

Первой реакции дождались через десять секунд. Олег задергал ногами, хотел встать, но зацепился ими за ножки стула.

Вот он уже сполз со стула и, если бы не наручники – валялся бы на полу.

ОК. Его водворили на место. Теперь он дергался весь. Рвался сдвинуть стул. Мешали два но: скованные за спинкой стула руки и ножки стула, намертво прикрепленные к полу.

ОК. Когда из-под противогаза раздался приглушеннный вой, противогаз сняли.

Даже дали время отдышаться, после чего разговор пошел не в пример легче.

- Нам много не надо, - задушевно говорил Дон, - у нас все по справедливости. Сейчас сам убедишься.

И в доказательство своей правдивости Дон вытащил из ящика стола общую тетрадь в сорок восемь листов.

- Это моя секретная тетрадка. Но тебе, так уж и быть, я покажу, - и Дон раскрыл ее прямо перед лицом Олега, - здесь у меня все расчеты. Нам нужно сорок процентов твоего годового дохода, согласись, это немного.

- Почему именно сорок? – прохрипел Олег.

Я покачала головой, переглянувшись с Доном Корлеоне. Любопытство – плохой признак. Если человек его проявляет, значит, он еще не сломлен. Во всяком случае, не до конца. Я поняла, что не напрасно осталась здесь. Традиционные методы, представлявшие собой гибрид способов, используемых в милицейских застенках, и способов сугубо крминальных, оказались бессильны. Справедливости ради надо сказать, что они почти всегда оказывались бессильны. Я по пальцам могу сосчитать олигархов, которые отдали свои деньги практически добровольно. Я вздохнула. Мне, в принципе, все равно, но лучше бы не упрямился.

Дон Корлеоне не стал отвечать на вопрос. Я подошла к Олегу К. и опустилась перед ним на корточки. Он тяжело дышал. Из его полураскрытого рта свисала ниточка слюны. Кажется, он понял. Но у него уже не было времени возражать.

6

Он знал, что ничего не изменилось. И по-прежнему существует комната со стенами, на две трети выкрашенными в темно-зеленый цвет, вызывающий ассоциации со второй мировой войной: с выкрашенными в такой же цвет грузовиками, галифе и деревянными, грубо сколоченными ящиками, в которых хранилось медицинское оборудование…И по-прежнему он сидит в этой комнате, прикованный к стулу. Но одновременно он находился в пронизывающей зимней темноте. Описывал круги над огромной черной воронкой, в которую, как он отчетливо понимал, его медленно втягивает.

С каждым разом круги сужались. На каждый круг ему требовалось все меньше и меньше времени. Он понимал, что постепенно приближается к центру воронки. И еще понимал, что несмотря на характерную для кошмарных сновидений медлительность своего движения, у него остается все меньше и меньше времени.

И вдруг его настигло ЭТО. Словно удар сверхъестественной силы, выбросивший парализованное ужасом сознание в бескрайнюю пустоту. Ослепленный болью, он на какое-то время утратил способность дышать. Неведомая мощь терзала его сознание. Нет, терзала все, что он из себя представлял. И сознание, и тело. Он знал это, потому что та бесплотная субстанция, которую именуют душой, и в существование которой он никогда не верил, не может испытывать такую боль. Он не смог бы ее описать, потому что каждый раз, когда на него обрушивались эти удары, подобные ударам огромной палицы, его мозг будто взрывался. Он не мог больше ни думать, ни сопротивляться. Ему хотелось одного – сжаться в комок, перетерпеть, переждать эту невыносимую боль. Потом, после еще нескольких ударов, нацеленных прямо в центр его обезумевшего, потерявшегося Я, он уже не испытывал никаких желаний. Но если бы он мог чего-то хотеть, то пожелал бы небытия. Когда боль все-таки отпускала его, он на какое-то время терял сознание. А когда приходил в себя, то понимал, что перешел на новую, меньшую окружность. И что времени остается все меньше.

Откуда-то он знал, что центром воронки станет апогей боли, которую он, скорее всего, просто не сможет выдержать.

Он должен был вспомнить, вспомнить требования тех, кто подверг его мозг этой пытке. Вспомнить и сказать, что согласен. Но в том состоянии, в каком он находился, даже подумать о чем-либо не представлялось возможным. А уже тем более напрячься и вспомнить.

И вдруг все кончилось.

7

Олег согласился на все.

- Все, с него хватит, - озабоченно сказал Дон.

С него сняли наручники, подняли и попробовали заставить пойти. Он согнулся пополам, потом его ноги подкосились, и он рухнул на пол. Тогда двое подхватили его с обеих сторон и поволокли.

Я смотрела ему вслед. С увеличением расстояния моя сила отнюдь не ослабевала, наоборот, все становилось яснее. Как будто я смотрела на происходящее с высоты. Или из далекого будущего.

Сначала распределяли, сколько кому достанется. Поскольку это было обговорено заранее, особых возражений не последовало. И хотя я видела по их блестящим жадным глазам, что у них в сознании царит то же возбуждение, что недавно оставило меня, хотя сейчас, убедившись, как легко все получилось, каждый хотел отхватить себе большую долю, авторитет Дона сыграл свою роль, и этот вопрос решился быстро. Меня он не особенно касалось: я получила свои двадцать пять процентов, и в обсуждении почти не участвовала. Мой «гонорар» был определен давным-давно, в разговоре с Доном Корлеоне, в разговоре настолько конфиденциальном, что мы сами, будто договорившись, вскоре забыли его подробности. В памяти осталась лишь суть: мне полагалась четверть вне зависимости от заработанной (да, именно заработанной!) суммы.

Я пила кофе, грела руки о чашку, стараясь освободиться от внезапно охватившего меня ощущения холода. Я не поняла, откуда оно возникло: в помещении не было окон, дверь была плотно закрыта. Но мне было холодно. Я запомнила это ощущение. Тогда оно впервые посетило меня.

Дон заметно расслабился, даже позволил себе несколько раз пошутить. Один раз – насчет того, что можно было бы, конечно, проводить всех нас в гостиную, обсудить дела там и выпить немножко джин-тоника, но ему приятнее находиться здесь, потому что во времена его молодости все важные дела решались вот в таких вот подвальчиках с бильярдом

- Где дышать невозможно, - сказала я.

Дон смиренно извинился перед дамами, хотя я была единственной женщиной среди собравшихся, что в подвале нет кондиционера. Кажется, он обиделся на меня. Потому что я не поддержала его шутку. Но как можно было шутить в такой атмосфере, когда от дыма слезятся глаза, так что хочется разодрать их руками! Наверное, Дон опять подумал, что я слишком молода. И поэтому не могу понять. Не могу понять до конца, с чего он начинал и чего достиг. Его уверенность в том, что я не могу понять этого, а значит, не могу понять и его самого, очень мешала нам стать ближе. Я вздохнула и легонько погладила шею Дона. Кажется, этот жест привлек к себе внимание всех собравшихся, но остался незамеченным тем, кому он в действительности предназначался.

В полшестого утра я добралась до своей комнаты и рухнула на постель. Мышцы гудели от напряжения, как высоковольтные провода. Мне казалось, что я умираю от усталости, и только через час я поняла, что заснуть не удастся. Странное возбуждение, всегда сопровождающее интенсивную физическую нагрузку, не ослабевало. То, что еще вечером я назвала легкой наэлектризованностью души, накалилось до предела и осталось в таком состоянии. Меня «закоротило», мне мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить.

Я прислушалась. Все уже спали. Можно было пойти разбудить Дона Корлеоне, но я отдавала себе отчет, что доверительного разговора из этого все равно не получится. При мысли, что придется ждать, когда он проснется, я испытала настоящий страх. Все будут спать, как после встречи Нового года, до середины дня. Мне представлялось абсолютно невозможным оставаться одной так долго. Я бы дорого отдала, чтобы заснуть. Но если я пробовала укрыться, то через несколько минут задыхалась от жары, если же откидывала одеяло, то почти сразу же замерзала.

Наконец я встала, взяла со стола предусмотрительно оставленную бутылку, силуэт которой в лунном сиянии, уже изрядно разбавленном рассветом, напоминал что-то античное. Я сделала два больших глотка. В голове промелькнуло: давно бы так.

Я даже не могла понять, что именно меня тревожит. Бизнес, которым я занималась, казался опасным только на первый взгляд. У нас был определенный контингент, не представлявший реальной угрозы: бизнесмены, политики, все, кто заработал кое-какие деньги и поспешил избавиться от порочащих криминальных связей. На самом деле это было первое, что они делали, ощутив себя кем-то. Например, Олег К. порвал все старые связи после первого же миллиарда, мол, доброе имя дороже. В сущности, это – самые беззащитные люди. Достигшие вершины и по собственной воле отказавшиеся от страховки. Имеющие «гроши» и решившие, что никто не посмеет их отнять. Не понимающие, что раз и навсегда оттолкнули от себя могущественное братство криминала. Именно братство, потому что отношения среди авторитетов отличаются такой же крепостью, как отношения священников. Просто иногда они действуют по принципу: все против одного. Но такое искоренение перевертышей только укрепляет их единство. Самое сильное единство – по необходимости.

Все, чем занимались мы с Доном, основывалось на простой и всегда действующей закономерности: разорвать такие связи легко, а вот восстановить невозможно. Поэтому, когда совершенно неожиданно для такого перевертыша появлялись мы с Доном, помощи ему ждать, как правило, было не от кого.

Однажды Дон сказал, что наш бизнес ничуть не хуже любого другого. Я бы сказала, что он лучше всего, чем можно было бы заниматься.

Вдруг я поняла, что именно меня тревожит. То, что мне будет не так-то просто уйти. Я села на пол, поставила бутылку рядом с собой и принялась размышлять. Избранными можно назвать уже тех, кто выжил в смутные девяностые и незаметно для себя выбился в авторитеты. Тех из авторитетов, кто решил закончить на этом, перейти в разряд элиты, не распространяющейся о прошлом, и кому по разным причинам позволили это сделать, я бы назвала везунчиками в квадрате. Для них тоже еще не все было закончено, их «подстригали» мы. С молчаливого согласия авторитетов, естественно. Для пользы дела с ними приходилось считаться, именно с ними вел переговоры Геннадий Николаевич.

Таким образом я оказывалась на самой вершине. Но даже в этом я не могла быть уверена. Те, на ком мы зарабатывали деньги, тоже считали себя хозяевами жизни.

Я попыталась представить, что будет, если я заявлю Дону, что не хочу больше на него работать. И не смогла вообразить его реакцию. В моем понимании она варьировала от полнейшего равнодушия, которое проявилось бы легким пожатием плеч, до приступа бешенства, подобного тому, который тогда, у бассейна он не смог сдержать.

Я постояла у окна еще какое-то время, хотя уже решила, что буду делать. Я набросила на себя что-то и пошла к Дону.

Он сидел на кровати в майке и джинсах. Кажется, он не сразу меня заметил. Я думала, что он спит, и теперь, будто увидев себя со стороны в трусах, сланцах и какой-то белой распашонке, почувствовала себя неуютно. Когда человек раздет, он беззащитен. Наверное, поэтому в тридцать седьмом году людей арестовывали по ночам.

- Привет, - сказал Дон, - ты чего?

- Я вот…, - и, чтобы ничего не объяснять больше, помахала у него перед носом античным сосудом.

Он приложил бутылку к губам. И очень огорчился, когда вместо ожидаемого большого глотка в его горло попало несколько оставшихся на донышке капель.

- Ох, извини Дон! Не могла я вылакать столько одна! Сама не знала…

Дона, кажется, тронуло мое раскаяние. Он улыбнулся и засунул бутылку под кровать.

Я села с ним рядом.

Светало.

- Если ты думаешь, что я на тебя за деньги работаю, то ты даже представить себе не можешь, как сильно ты ошибаешься!

- Я и не думаю так, - сказал Дон, и его слова прозвучали вполне искренне.

Я подумала, что Дон ничего не знает обо мне. Не знает, кем я была раньше, не знает, где я научилась тому, что умею. Подозрительный, жесткий, не доверяющий никому Дон Корлеоне ничего не знал обо мне и даже не пытался выяснить. Или пытался? А может, он потому так спокоен, что уже все выяснил? Нет, вряд ли. Он знает кое-что, но далеко не все.

Если бы он знал обо всех моих способностях, он не сидел бы сейчас рядом со мной.

Я почувствовала страх и легкое возбуждение. Потому я и стала тем, чем стала, что никогда не испытывала эти два ощущения в отрыве друг от друга. И поэтому я пришла в ту ночь к Дону Корлеоне: чтобы хотеть мужчину, мне нужно испытывать перед ним страх. Ласковый, нежный, но непредсказуемый и опасный. Мой Дон…

По-настоящему близки мы не были, да и не могли быть. Можете сколько угодно возражать: мол, любовью занимаются двое. Нет. Внедритесь в подсознание любого, самого интеллигентного, самого воспитанного и порядочного мужчины – и результат всегда будет один.

Никто из них не считает, что любовью занимаются двое. Женщин имеют. Вот и все. Так считают все, кроме самих женщин, охотно орошающих души различного рода романтической подпиткой.

Ни один из них в глубине души не считает женщину существом, равным себе. Что бы там они ни говорили вслух!

А если взять и прозондировать криминальную среду, то среднестатистический результат можно умножить на полуторотысячный отрицательный коэффициент. Дойдя в своих рассуждениях до этого момента, я на секунду задумалась: если отрицательное мнение умножать на отрицательный коэффициент, получается плюс. А, впрочем, неважно! Женщина «по понятиям» существо второстепенное.

Когда-то давно, когда я еще только начинала работать на Дона, и мне приходилось доказывать, на что я способна, один из близких к Дону авторитетов, сказал ему: это не баба, а монстр, знаешь, почему она так дерется? У нее наверняка избыток мужских гормонов.

Чтобы доказать обратное я даже сдала кровь на гормональный статус. Нахалу, позволившему себе такое сказать, я показала листок с анализами. Он извинился в присутствии Дона Корлеоне. И хотя я приняла его извинения, ему это не помогло. Через две недели, даже не испрашивая позволения у остальных авторитетов, я его собственноручно пристрелила. Обычное убийство, когда бизнесмена находят у подъезда родного дома с аккуратной дырочкой во лбу. Почему-то считается, что такое убийство всегда связано с профессиональной деятельностью покойного. По мнению обывателей тут может быть только два варианта: либо бизнес, либо политика. Им невдомек, что иногда приходится просто «отвечать за базар». Думаю, его родным было бы очень обидно, если б они узнали, что их кормилец отошел в мир иной только потому, что позволил себе сказать: мол, у такой-то дамы избыток тестостерона в крови…

Потом были еще толки, которые приходилось пресекать столь же радикальным образом. Даже если я не чувствовала себя оскорбленной, к таким мерам приходилось прибегать. Потому что это один из тех случаев, когда имидж – все. И тут, хочешь ты этого или нет, а свою репутацию приходилось строить. Создавать, не жалея усилий.

Необходимость в таких крайних мерах наступала, надо сказать, довольно часто. Можно сказать, что я потратила в два раза больше усилий, достигая своего положения, чем потратил бы мужчина, взбиравшийся на аналогичный пъедестал.

И теперь, добившись того, чего хотела, дать слабинку?! Дон – самый близкий мне человек. Если разобраться, кроме него у меня никого и нет… Но позволить ему почувствовать свою надо мной власть – значит вложить ему в руки только что наточенный нож, значит дать ему основания говорить: а я ее имел.

Что-то подсказывало мне, что по-другому подобную слабость он просто не воспримет.

- Смотри, что у меня есть! – улыбнулся Дон Корлеоне, доставая из бара новую бутылку.

Я подставила стакан. Пускай между нами ничего не было, нет, и не будет. Мне просто хотелось, чтобы в эти минуты невыносимой борьбы с собой Дон был рядом.

- Что, совесть замучила? – усмехнулся Дон.

Не глядя на него, я пожала плечами и вдруг, неожиданно для себя самой заплакала. Дон сел со мной рядом и положил руку мне на плечи. Он заговорил, сначала я не вслушивалась в его речь, но потом, находя в ней все более точное отражение своих мыслей, начала успокаиваться.

В ту ночь Дон не высказывал мне претензий и не поучал, он говорил, будто… будто совсем другой человек. И в течение всего этого времени я не могла отделаться от ощущения, что рядом со мной вовсе не Дон Корлеоне.

Он говорил, что глупо считать «наш контингент» безвинными овечками. Что, даже если они каким-то образом обошлись без заказных убийств, все равно у них руки в крови. Только никому не придет в голову связывать смерть какого-нибудь заводского работяги, живущего в общежитии и стоящего в очереди на квартиру, с головокружительным успехом прописавшегося в Куршавеле олигарха.

- Почему никто не ставит им в вину эти смерти? Только потому, что в каждом конкретном случае причинно-следственные связи невосстановимы.

Но это не значит, что, к примеру, Олег К., скупивший не одно обанкроченное предприятие, не виновен в смерти от сердечного приступа уволенной работницы одного из этих предприятий. Он виновен ничуть не меньше, чем терзающая нервы очередь за субсидиями, спертый воздух и хамоватая женщина в недоступном окошке. Хотя сам никогда не узнает об этом.

И такая смерть – далеко не единичное явление.

- Один Олег со своим пивом виновен в смерти сотни ошивающихся по гаражам алкоголиков, которым не хотелось идти домой, потому что там их упрекали и называли неудачниками…

Чем дольше говорил Дон Корлеоне, тем сильнее становился испытываемый мною стыд. Совесть меня больше не беспокоила. А беспокоило распухшее лицо и наверняка приставшие к лицу засохшие сопли.

Мы пили долго, до самого рассвета. А весь следующий день я пролежала в постели, литрами поглощая смородиновый морсик – лучшее средство от алкогольной интоксикации.

8

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Поскольку обычное письмо будеи идти как минимум две недели, а к тому времени я уже, скорее всего вернусь домой, то почему бы не воспользоваться электронной почтой? Я так по тебе скучаю. Невыразимо скучаю! Ты говорил, что я буду здесь отдыхать и развлекаться… Какое там!

Вчера я решила, наконец, сходить прогуляться по берегу. Штормило. Поверхность моря стала похожей на стиральную доску. Я постояла немного под дождем, потом купила пакет круассанов и пошла в ближайее кафе. Бармен с красными воспаленными глазами явно недоумевал, что же я делаю здесь в такую ночь, под дождем, в купальнике и с пакетом круассанов в руке…

А потом я вернулась на берег и стояла, раскинув руки под пронизывающим ветром. Мне было без тебя так плохо! Пожалуйста, пиши почаще! Пожалуйста, ответь мне!

9

Она думала о том, что судьбы людей, зверей и цветов одинаково похожи друг на друга. Во всех случаях самое главное – правильно укорениться.

Дома, там, откуда она приехала, у нее был цветок. Несколько крошечных листочков на одном тонюсеньком стебельке. Они вцепились в него – больше не во что.

Его оторвали – ничтожную частичку – от большого и сильного всеобъемлющего целого.

Якобы для того, чтобы дать ему собственную жизнь.

Погрузили в заполненную водой банку из-под майонеза.

Ждать, пока появятся корешки.

И он ждал – странный доверчивый маленький цветок… Всем сердцем хотел поскорее подрасти, созреть, а затем укрепиться в земле устойчивыми прочными корешками.

И обрести…

Стася так его и не посадила. И в тот день это казалось ей самой большой ее ошибкой.

Она проснулась рано утром, обуреваемая этими странными мыслями, готовая расплакаться от жалости к себе и впервые в жизни страстно желающая, чтобы муж поскорее ушел на работу, а она, оставшись одна, могла позволить себе выплакаться.

Обычно было с точностью до наоборот. Просыпаясь, она сразу же прижималась к нему, достаточно сильно, чтобы он проснулся, но все равно не так сильно, как ей хотелось. Первое утреннее объятие всегда оставляло в ее душе какую-то горечь. Хотя бы потому, что его инициатором почти всегда была она.

На завтрак она всегда готовила что-нибудь горячее. За это время Стас успевал умыться, одеться и несколько раз небрежно приласкать ее.

Потом он уходил.

- Ок, золотце, я побежал, - или что-нибудь в этом роде, такое же легкое и бездумное, как прикосновение губ к ее щеке, когда он уже был не здесь.

А она каждое утро не отпускала, она отрывала его от себя.

Она долго не переодевалась, до обеда ходила по дому в ночной рубашке и наброшенном на нее халате. В таком виде готовила обед, смотрела телевизор, читала журналы. В то время, когда на кухне что-нибудь варилось, и процесс приготовления не требовал ее непосредственного участия, она разгадывала кроссворды. Каждый день она понемногу наводила порядок: уносила на место разбросанные вещи, протирала пыль и мыла пол в кухне, где он пачкался быстрее, чем во всех остальных комнатах. И еще всегда требовалось что-то постирать, погладить, зашить. Стася целыми днями была занята чем-то, но сама замечала, что результатов ее труда не было видно, а точнее, они были быстротечны. Обед исчезал, и к вечеру снова надо было что-то готовить, вещи опять оказывались в тех же местах, откуда она их убрала, а пол в кухне на следующее утро был так же грязен, как и в предыдущее.

Стася не удостаивалась благодарности за свою работу, разве что ей удавалось приготовить что-нибудь особенно вкусное. Она сознавала, что мужу ничего не стоило бы похвалить ее, и тогда она совсем по-другому стала бы относиться к своим ежедневным обязанностям. Но ему это, наверное, просто не приходило в голову, раз он ничего не говорил. С одной стороны, она готова была обидеться, с другой – понимала, что хвалить ее особо не за что, потому что ничего достойного похвалы она не делает.

В то утро, оставшись, наконец одна, Стася опять легла в постель и тихонько заплакала. Она вряд ли смогла бы объяснить, какие именно чувства исторгают из ее глаз слезы, но ей было плохо, ей казалось, что сердце рвется на части, а то, что она не могла даже себе самой объяснить причины своего горя, только усиливало его. Она ненавидела Стаса и ненавидела себя. Ей казалось, что если она сможет понять, кого же она ненавидит сильнее, то поймет, кто из них в действительности виноват.

Она взяла лежавший на тумбочке журнал. На обложку был вынесен заголовок, из-за которого она его и купила: МУЖСКИЕ ИЗМЕНЫ. ЧТО ДЕЛАТЬ?

Через минуту она с отвращением отбросила журнал и села на кровати. Глянцевая простота с которой подобные творения издательской мысли преподносят читательницам решения всевозможных проблем, может или обижать, или смешить. Ей всегда казалось, что большинство приводимых там советов рассчитаны или на дегенераток или на юных барышень, мечтающих быть похожими на Алсу и Ксению Собчак, но не соизмеряющих свои возможности с возможностями этих леди. Поневоле возникала ассоциация с Эллочкой-людоедочкой, вздумавшей соревноваться с Вандербильдихой с помощью кофточки из крашеного мопса.

Самым мучительным было то, что она достигла в своей терпеливости того предела, за которым уже невозможно откладывать решение проблемы. Ей казалось невозможным встретить его как ни в чем не бывало, когда он, как обычно придет домой на обед. И еще более невозможным – прямо спросить у него, где он был вчера. Стася считала себя во всех отношениях достойнее этих женщин. Но то обстоятельство, что даже на один вечер Стас предпочитал ее им, лишало ее этой уверенности. По своему характеру ей было проще обвинять себя, искать в себе причины этих измен, преувеличивать в воображении недостатки своей внешности. Это было необходимо, чтобы изыскать причину, которую можно устранить. Она не могла влиять на его пристрастия и увлечения, не могла заставить его измениться, а сделать что-то ей казалось жизненно необходимым. Чем дольше лежала она на постели, уткнувшись в подушку и не смея поднять лицо, как будто кто-то мог ее увидеть, тем настоятельнее чувствовала необходимость что-то предпринять. Тем яснее становилось ей, что после этого истеричного приступа, за который, как только слезы немного иссякли, ей самой стало стыдно, она перед собой не сможет сделать вид, что ничего не случилось. Хотя рыдания постепенно ослабевали, стоило ей подумать о том, где он был вчера, как она снова начинала плакать. И было совершенно ясно, что, увидев его, она расплачется и не сможет сказать ни слова. Стасе казалось совершенно невозможным просто заговорить с ним. А то обстоятельство, что вскоре он должен был прийти домой, а она еще не приняла никакого решения, лишало ее воли. Несколько раз она принималась уверять себя, что сумела успокоиться, и тут же, даже не успев додумать эту мысль, снова начинала плакать. Чем больше она говорила себе, что надо взять себя в руки, тем очевиднее становилось, что еще долго ей не удастся овладеть собой.

Вдруг она вспомнила, как они познакомились. Тогда она первый раз в жизни оказалась в ночном клубе. Сначала она подумала, что это обычная дискотека, только на всю ночь. Было бы совсем скучно, если бы не конкурсы. Сначала они были совсем безобидные и даже напоминали чем-то школьные уроки физкультуры. Все прыгали на одной ноге – кто дольше, бросали монеты – как можно ближе к отметке, а потом объявили конкурс для девушек.

И Настя, конечно же, вызвалась участвовать. Всего участниц было пять. Почему-то все были в белом. В белых брюках и белых топиках. Но обстановка ночного клуба лишала этот цвет всякой невинности.

Внесли набитую чем-то мягким, величиной в половину человеческого роста зеленую «грушу». Объявили конкурс на самую эротическую позу. Сказали: с этой «грушей» можете делать все, что вам угодно! Настю объявили учасницей №3. Она хотела уйти, но почему-то не сделала этого. Первая участница просто разделась догола и оседлала «грушу». Вторая несколько раз обошла вокруг «груши», потом резким движением сдернула топик и изящно поклонилась. Пока они выступали, Настя никак не могла собраться с мыслями и решить, что же именно ей делать. Когла настала ее очередь, она вышла на сцену, не раздеваясь, залезла на «грушу» и показала публике вытянутый средний палец левой руки. Потом встала и вышла из клуба.

Больше в таких местах она никогда не появлялась.

Со Стасом она познакомилась уже на улице. Он просто подошел и сказал, что видел ее выступление.

Он мягко улыбнулся, и она поняла, что это ничего…бывает. Что он все понял – и ее страх, и ее смущение, и даже то, почему она не смогла сразу уйти.

Они долго гуляли по ночным улицам, он купил ей букет цветов, и она этому несказанно обрадовалась, хотя их шипы здорово усложняли прогулку. Она их сохранила. Теперь засохшие бутоны тех самых роз лежали на полке книжного шкафа в маленькой плетеной корзинке.

Она думала, что ее оценили. И это действительно было так. Ее действительно оценили, но по-своему, по-мужски, и сочли подходящей для выполнения всех видов домашней работы, сочли подходящей и на роль любовницы – в те не очень частые дни, когда не было других, более интересных предложений.

При мысли об этом Стася снова расплакалась. Теперь она стала думать, с кем она может поделиться тем, что испытывает. Но не смогла вспомнить никого, с кем ей было бы не унизительно говорить об этом. Она мрачно перебирала в уме подруг и не могла ни на ком остановить свой выбор. Постепенно ей перестало казаться, что рассказывать будет унизительно. Теперь ее останавливало другое: она понимала, что никто из них не скажет того, о чем она сама не думала. С внезапно проснувшейся злостью Стася подумала, что все ее подруги относятся к мужским изменам с непонятной ей легкостью. Стасе не приходило в голову, что почти все они пережили то же самое, испытали такое же бездонное горе, которое сейчас она сочла никому не понятным, не нашли выхода из такой же ситуации и приспособились к ней как могли.

Не буду ничего им рассказывать, - со злостью думала она, вспоминая одну за другой своих подруг, - что они могут мне сказать? Только пожалеют, а мне этого не надо. Они скажут, что все так живут. Я – не все! Вика подсунет какой-нибудь журнал и со знанием дела скажет, что девяносто процентов мужчин хоть раз изменяли своим женам. Такое ощущение, что они все хотят во что бы то ни стало соответствовать этой статистике. Как будто на ней свет клином сошелся! Как будто по-другому не бывает! Почему-то все привыкли довольствоваться малым. Все существуют в каких-то узких рамках; смеют мечтать, но не позволяют мечте вырваться за границы, которые сами же и установили. Живут по принципу «как у всех». А самое главное, они не верят, что кто-то, находящийся рядом с ними, может эти границы разрушить. Им кажется, что, если не получается у них, то и у меня не получится. Они не верят в меня. Стасю так оскорбила эта мысль, что она на мгновение задохнулась от возмущения, а вслед за этим удивилась, почему ей раньше не приходило это в голову. Они сами вроде бы и не прочь вырваться из этого осточертевшего круга, - думала Стася, - сидят вечером в кухне с подругой, говорят: вот что с ним делать, изменяет, козел! Подруга сочувственно кивает: что делать, все так живут. Выпьют по пиву и расходятся, довольные друг другом. Высказались. Что ж, тоже неплохо. Но я-то не все!

Разве я многого хочу? Я хочу, чтобы меня любили, носили на руках и не изменяли. И вдруг она почувствовала, что для Стаса это много. Но тут же поспешила избавиться от этого ощущения. Слишком дорог был ей Стас, чтобы сразу отказаться от него. А она смутно чувствовала, что, если продолжать разматывать цепь мучительных мыслей, то именно это и придется сделать.

На сегодня мыслей было достаточно. Ей стало легче. Она решила, что вскоре вернется к тем неясностям, которые еще беспокоили ее, а пока что можно остановиться и на промежуточном результате. Старт был дан, и дан в правильную сторону. Стася только не решила, к чему она хочет прийти в конце пути: к полному ли примирению со Стасом или к расставанию с ним.

Теперь Стася сидела на кровати и рассматривала в зеркале свое лицо с каким-то тайным удовлетворением. Пусть увидит, как мне плохо, и пусть поймет, как он виноват передо мной! И, вытирая слезы, она не старалась делать это осторожно. Красное, опухшее лицо с глазами-щелками ей самой казалось отвратительным, но почему-то она считала, что у Стаса ее внешний вид вызовет однозначное раскаяние. В любой другой ситуации из гордости она ни за что не стала бы показываться мужу в таком виде. Но сейчас она нарочно посильнее терла глаза, чтобы к его приходу следы ее горя не успели исчезнуть. Как-то незаметно для нее самой решение оказалось принято. В двух словах его можно было обозначить как: давить на жалость.

И она с нетерпением стала ждать, когда он придет.

10

Кирсанов пришел в «Хамелеон» ровно в восемь тридцать и сразу же направился к своему непосредственному начальнику. Увидев Стаса, Чайкун махнул ему рукой, показывая на кресло, и хотя Стас сделал знак, что может подождать, постарался быстрее закончить телефонный разговор.

Подполковнику Чайкуну было уже больше пятидесяти, но он принадлежал к числу тех людей, которым возраст только добавляет внушительности. Высокий, представительный, с благородной сединой в волосах, он на всех, с кем общался, производил приятное впечатление. Подчиненные считали его неизбежным злом, но так относятся к любому начальнику, признавая даже, что он не так уж и плох. Чайкун занимал огромный кабинет, и подчиненные шутили, что в своем кабинете он вполне может играть в гольф, а играет всего лишь в дартс, но такие шутки ни в коем случае не умаляли его авторитета.

Он аккуратно положил телефонную трубку и, кажется, крепко задумался. Кончики его пальцев непроизвольно сложились вместе, повторив забытый теперь жест Черномырдина, который у Стаса всегда вызывал ассациации с «крышей Газпрома». Впрочем, Чайкун и был для всех работающих в «Хамелеоне» своего рода «крышей». Он давно уже отстранился от оперативно-следственной работы, занимаясь преимущественно тем, что выгораживал остальных «хамелеоновцев», если они ненароком ввязывались в дело, раскрывать которое почиталось нецелесообразным. Такое случалось достаточно часто, учитывая специфику дел, которыми приходилось заниматься. «Хамелеон» был своего рода помойкой для всех дел, которые по каким-либо причинам оставались нераскрытыми. Помойкой к тому же универсальной: «Хамелеон» потому так и назывался, что менял специфику своей работы в зависимости от особенностей дела, над которым приходилось работать. Одним словом, это было небольшая динамичная группа профессионалов. Чайкун гордился «своими» ребятами и, позволяя себе иногда пошутить, говорил: у меня тут все оптимисты, пессимисты просто не выживают.

К делу он перешел, как всегда, без предисловий.

- Расчлененкой займешься? – это прозвучало, как утверждение, и Кирсанов согласно наклонил голову.

Чайкун перебросил через стол пухлую папку.

- Маньяк у них не ловится, не растет кокос, вот и передали нам.

Стас улыбнулся, показывая, что оценил шутку, хотя сильно сомневался, может ли беспомощность милиции в поимке маньяка быть предметом шутки. Он взглянул на дату.

- А почему так долго?

Чайкун раздраженно повел плечом, словно сбрасывая руку, неприятную своим прикосновением.

- Надеялись, наверное, что само рассосется!

- Ясно. Сегодня займусь.

- Погоди. Сейчас звонили, сказали, что нашли свежий трупешник. В реке плавал. Ты съезди посмотри, они еще там, наверное.

- Как же без этого?

Кирсанов вышел из кабинета, на ходу просматривая дело. Потом позвонил, сказал, чтобы подогнали машину. С собой полагалось взять двоих сотрудников, но Стас остановил свой выбор на Игоре Ярлыкове; он много лет работал экспертом-криминалистом, так что почти наверняка мог пригодиться.

Через полтора часа они уже подъезжали к маленькой подмосковной деревеньке, располагающейся в болотистой низине. После колес тяжелого кирсановского джипа на дороге кое-где проступили небольшие лужицы.

- Вода совсем рядом, - сказал Ярлыков.

Стас кивнул.

- К самой реке подвези.

Появление джипа вызвало повышенное внимание всей работавшей на берегу следственной группы. Даже следователь, сидевший, ссутулившись на каком-то ящике и заполнявший на коленке необходимую документацию, с любопытством принялся рассматривать вновь прибывших. Кирсанов, на ходу раскрывая удостоверение, направился прямо к нему.

- Сейчас я кое-что уточню, и можете ехать. Вы мне больше не понадобитесь, - сказал Кирсанов, - где труп?

Просиявший следователь показал на расстеленную в стороне клеенку. На ней горкой валялись части найденного трупа. С первого взгляда можно было определить только, что отсутствуют голова и левая нога. Рядом лежали два мокрых мешка, в каких обычно перевозят картофель.

Стас кивнул Ярлыкову:

- Разложить путем!

И направился к мешкам.

- В двух мешках было, да? – не столько спросил, сколько уточнил он.

- Да, половина в одном, половина в другом, - пояснил следователь.

- Чем было завязано?

- А черт его знает! Без нас развязывали. Малолетки какие-то купались, нашли мешок, развязали. У них, наверное, и веревки остались.

Кирсанов почувствовал медленно, исподволь, но непреклонно подступающую злость. Пока что, впрочем, ее еще можно было сдержать.

- Пошлите кого-нибудь, пусть найдут веревки. Сейчас же. Пока что скажите, где нашли мешки?

Следователь заколебался.

- Говорю же, без нас на берег вытащили. Но говорят – вон там, в камышах нашли.

Стас взглянул на воду. Посередине небольшой, шириной метров тридцать, речки находился камышовый островок. Стас пошел к берегу. Подойдя как можно ближе к воде, он поднял с земли камешек и бросил в камыши. Камешек плюхнулся в самую гущу зарослей, задел упругую коричневую головку, она укоризненно закачалась, и по воздуху понеслись пушистые белые снежинки.

- Вы бы смогли бросить мешок на такое расстояние? – спросил Кирсанов.

- Боюсь, что нет, - ответил следователь и добавил, - его могло принести сюда течением.

- Не могло, - возразил Кирсанов, - течение в противоположную сторону. Скорее всего мешки принесли, когда на реке еще стоял лед. Да вообще, вы взгляните на нее. Не меньше полугода в воде провела.

На мгновение задумавшись, он подозвал Ярлыкова:

- Проверьте по пропавшим безвести за январь-февраль, если ничего не найдете, то можно за март посмотреть.

Глядя в след Ярлыкову, Стас увидел, как по склону вниз сбегает оперативник, держащий в руке полиэтиленовый мешок. Не сговариваясь, они поспешили навстречу. Стас надеялся, что найдены другие части убитой, поэтому сообщение его разочаровало.

- Найдена одежда убитой, - доложил оперативник, - кофта, трико и белье. Находились вон в том пролеске в пятистах метрах отсюда.

- Ярлыки, особые отметки есть? – быстро спросил следователь, - что в карманах?

- Ничего не найдено.

- Ладно, упакуйте, опечатайте, может, родственникам потом предъявим. Пойдемте, ваш криминалист, наверное, уже сложил труп, как надо.

- Подождите, - возразил Кирсанов, - давайте посмотрим.

Он вытащил из пакета вязаную розовую кофту, осмотрел ее и вытащил темно-синее трико с дырой на колене.

- На вашем месте, - обратился он к следователю, - я бы его уволил сейчас же.

- Вы пока что не на моем месте, - побледнев сказал тот, догадываясь, что его подчиненный совершил ошибку, но еще не понимая, какую именно.

- Поздравляю, у нас два трупа вместо одного! – Кирсанов уже не считал нужным сдерживаться, - вы что, не видите, что это не ее одежда? Та, которую мы нашли, в два раза тоньше! Вы когда труп осматривали, плотно глаза закрыли?

- Я его не видел, нас ведь послали местность прочесывать! – выкрикнул оперативник и замолчал.

11

На следующий день Кирсанов понял, что эта местность останется у него в памяти навсегда. Что он навсегда запомнит эти долгие, не по сезону, рассветы… Перед рассветом всегда было безветренно, густой белый туман окутывал все вокруг. Постепенно он начинал редеть. Сначала начинали проглядывать неподвижные коричневые головки камышей, потом поднимался ветер, и разрыхлял плотную беловатую массу. Вскоре оставались редкие белесые клочки, как будто облака спустились с небес на землю, чтобы скрыть болото от постороннеего глаза.

Часам к десяти утра из тумана выплывала неприступная безмолвная трясина. Влажно-зеленая, с кое-где порыжевшей к середине лета растительностью, с проседающими под ногами выступами, казалось, будучи хранилищем трупов, она отвечала своему прямому назначению.

Кирсанов взял с собой восемь сотрудников, чтобы еще раз прочесать лес. С ними были две служебно-розыскные собаки. Водолазы обследовали дно реки в поисках недостающих частей найденного трупа. Однако вскоре выяснилось, что столь тщательные поиски не нужны. Второй труп обнаружили к обеду. На этот раз никакого мешка не было. Расчлененные останки без какого-либо оберточного материала нашли в болоте на глубине около метра. Но и это было еще не все.

Собаки с самого начала вели себя странно: хотя им сунули для ознакомления найденные в лесу трико и кофту, они будто не знали, куда и бежать. Кирсанов сам отбирал их еще щенками. Хорошо обученные, обычно спокойные, понятливые, таких не собьешь, в этот раз они взвизгивали, топтались на месте, виляли хвостами и делали попытки кинуться сразу в нескольких направлениях. Кирсанов погладил обеих, успокоил. Услышав звук его голоса, собаки почти сразу успокоились, но им понадобилось еще несколько минут, чтобы определиться с направлением. Наконец, молча, с прежней своей целеустремленностью они синхронно кинулись в сторону болота.

Кирсанов решил не переодеваться, и, пробираясь по болоту, клял себя за это. Расстояние между кочками было немногим меньше двух метров, а все пространство между ними было заполнено вонючей жижей непределенного цвета. Прибавить к этому полчища комаров, облаком витавших вокруг лица.

Постепенно расстояние между кочками стало уменьшаться. Труп был найден ближе к лесу, где почва была посуше. Это был скелет, полностью лишенный мягких тканей. Легкие, сухие, шероховатые кости. Стороны, обращенные к земле, были кое-где зеленого, кое-где различной интенсивности коричневого цвета. Сквозь естественные отверстия в костях проросли гибкие стебли.

- На какой глубине было захоронение?

- Где-то полметра, - ответил один из обнаруживших скелет.

Кирсанов присел и набрал в ладонь рассыпчатую сухую почву. Пропустил сквозь пальцы, поднялся, закурил. Стряхнул пепел. Он был таким же невесомым, легким, готовым подчиниться первому порыву ветра, как земля, которую он только что держал в руках. Стас передернул плечами.

- Вызовите ботаников. Пусть определят возраст растений, - сказал он, - в остальном все как обычно.

- И долго она тут, как думаете? – Ярлыков подбородком показал в сторону скелета.

- Почва сухая. К тому же похоронена была неглубоко, значит, недолго. Вряд ли больше года… Да, здесь мы пальчиков не найдем…

Возвращались угнетенные. Сначала Ярлыков шел немного в стороне от всех, потом все-таки догнал Стаса.

- Знаешь, чем больше мы тут роемся, тем больше трупов. Даже копать страшно, неизвестно, что в результате… Будто хранилище какое-то!

Кирсанов вздохнул:

- И я о том же. Интересно, сколько уже лет это хранилище пополняется?

Поиски продолжались до позднего вечера, пока ошалелые собаки были способны их продолжать. Найденные останки без промедления были отправлены в лабораторию «Хамелеона». С того вечера судмедэксперты работали в авральном режиме.

12

- И все-таки мне бы очень хотелось знать, каким это образом вы на меня вышли?

Надя откинулась на спинку стула, и у Кирсанова возникло непоколебимое убеждение, что она смеется над ним.

- Вам действительно интересно?

Она кивнула.

- Тогда давайте сначала пообедаем. Незачем портить друг другу аппетит.

Три недели спустя после того, как был обнаружен труп №1 (необходимость введения нумерации стала очевидной уже в первый день поисков) Кирсанов и Надя обедали в «Хуторке».

Недавно «Хамелеон» переехал на второй этаж сказочно многофункционального здания, где было все, что может понадобиться современному человеку в течение жизни: от интернет-кафе до аптеки. На первом этаже располагалось кафе, где Стас уже полюбил бывать. Вообще Стас делил бары на три большие группы. В первую входили даже не бары, а так, забегаловки, в которых можно вести себя как угодно и за дебож в которых платишь совершенно смешные деньги. Вторая группа нравилась ему больше всего – так называемые бары средней руки, непринужденной атмосферы, танцев и легко завязывающихся знакомств. В этой веселой круговерти посетителей легко мешало между собой, все уходили не с тем, с кем пришли, а тот, кто никого не находил себе на вечер даже в таких барах, мог со всей определенностью считать себя неудачником. И наконец третья группа – а именно в эту группу он и занес «Хуторок» – включала в себя бары, где официанты ставили себя выше большинства посетителей и все внимание обращали только на постоянных клиентов, непременно заказывающих горячее.

Стас работал в этом здании и вскоре стал пресловутым постоянным клиентом. Да и вообще «Хуторок» ему понравился. В нем царила своя неповторимая атмосфера, хотя Стас и не мог со всей определенностью сказать, что именно ее создавало. В «Хуторке» можно было расслабиться – именно так, как нужно расслабляться в середине рабочего дня: ощутимо, но не слишком. Стас позволял себя выпить, хотя от алкоголя его и клонило в сон. В заключение он выпивал чашку кофе, и снова был готов к работе.

Именно в этом месте он и решил встретиться с Надей. Он позвонил ей в девять утра и по ее голосу понял, что она не спала. Или уже встала, или еще не ложилась. Приглашение пообедать она восприняла довольно равнодушно (а именно под таким предлогом Кирсанов предложил ей встретиться).

Когда он вошел в «Хуторок», Надя уже делала заказ, однако она не высказала ему ни слова упрека за незначительное, но все-таки опоздание.

Стас вдруг понял, что, договариваясь о встрече, они оба собирались ломать комедию: он – выказывать интерес к ней, она – делать вид, что ему верит. Однако, увидев ее, он понял, что притворяться будет невозможно. И еще он был уверен, что она внезапно ощутила то же самое.

- Зачем вы хотели меня видеть? – спросила Надя, едва официант принял заказ и отошел от их столика, - только не надо говорить, что вам просто захотелось встретиться. Если мужчина действительно хочет увидеться, он звонит на следующий день, иногда в тот же день. А после вечеринки у Дона прошел месяц. Так зачем я вам понадобилась?

Стас подивился такому точному наблюдению. Действительно, он сам всегда поступал именно так. Не то чтобы ему не хотелось с ней встретиться. Действительно, на вечеринке у Дона Корлеоне он взял ее телефон с вполне определенной целью. Но женщины такого типа и такого нрава его не привлекали. С ними всегда нужно было быть настороже. С ними нельзя было расслабиться. Связь с ними всегда оставляла какую-то горчинку. Казалось, они не прощают ни малейшего промаха.

- Я веду дело. Дело об убийстве, точнее, об убийствах, - поправился он, так до конца и не решив, стоит ли рассказывать ей все.

- Счет, пожалуйста!

Она встала из-за стола, и тогда Кирсанов схватил ее за руку. К ним уже приближался официант. Надя беспомощно огляделась. Некоторые посетители стали оборачиваться. Надя сделала еще одну попытку вырвать руку, потом деланно улыбнулась и села на свое место. Кирсанов мысленно поздравил себя с победой.

- Будьте добры, один кофе. Со сливками, - попросила она и откинулась на спинку стула, - и все-таки мне бы очень хотелось знать, каким это образом вы на меня вышли?

Стас предложил пообедать. Она отказалась. Тогда-то он и решил, что не будет ничего от нее скрывать. Тем более, что смысла в этом он не видел. Теперь он был точно уверен, что она знает об этом деле гораздо больше, чем он.

- Всего было найдено шестнадцать трупов, однако поиски еще продолжаются, и я думаю, их будет больше.

Кирсанов говорил, наблюдая за ее реакцией на каждое свое слово. Ее лицо оставалось бесстрастным.

- Дело в том, что хотя экспертиза предоставила мне достаточно информации о каждой из этих женщин, когда я делал запросы в ближайшие отделения милиции, мне неизменно приходил ответ, что среди пропавших безвести женщин с такими данными нет.

Он помолчал.

- Тогда я расширил зону поиска. Сделал запросы в другие города, и опять никакого результата. Вам не кажется это странным?

Надя пожала плечами, поднесла к губам чашку. Стас вдруг заметил, что она обхватила чашку руками, словно пытаясь согреться.

- Понимаете, такого не бывает. Предположим, женщина не работает, ни с кем не встречается, не поддерживает отношений с соседями… Ладно, согласен, одна-две из них могли бы оказаться такими одиночками. Но что бы все! И чтобы никто не подал заявление об исчезновении! Говорю вам, такого просто не может быть!

- Как вы можете говорить с такой уверенностью? Вы не могли опознать всех. Тем более за такое короткое время! Когда, вы говорите, обнаружили первый труп? К тому же трупы были найдены в болоте, и наверняка были, ну вы меня понимаете, разной степени сохранности, - Надя сделала еще один глоток, - и наверняка вы не у всех из них смогли определить, к примеру, отпечатки пальцев.

- Смогли, - заверил ее Кирсанов, - знаете, есть способы восстановить отпечатки пальцев, даже если кажется, что они не подлежат восстановлению. Оставшиеся ткани нагревают в костном жире, и, как правило, хоть небольшой участок, но восстановить удается. Это вам так, для общего развития. К тому же, знаете, мы в «Хамелеоне» работаем быстро.

Он уже говорил с ней как с подозреваемой. Или по крайней мере, как со свидетельницей, упорно не желающей помогать следствию, и от Нади это не укрылось. К тому же он перешел на «ты». И это был очень тревожный сигнал.

- Говорю тебе, мы узнали об этих женщинах все. Проблема в том, что никто не подавал заявлений об их исчезновении. Они как будто не пропадали.

- Тогда каким же образом…

- Нашелся один труп в приемлемом состоянии, даже лицо сохранилось. Дело в том, что маньяк оставил его в другой части болота, в стороне от остальных трупов, состав почвы там был несколько другим, возникло торфяное дубление, поэтому труп так хорошо сохранился. Ну а дальше, как говорится, дело техники. Сделали фотографии, по ним и удалось опознать.

- Поздравляю, а я причем?

- Вы все еще не желаете рассказать мне то, что знаете?

Надя молчала.

Кирсанов предоставил ей время поразмыслить над услышанным. Пока она, не поднимая головы, водила пальцем по ручке чашки, Кирсанов натягивал и снова отпускал уголки скатерти.

13

После того, как одну из погибших женщин удалось опознать, стали ясны и причины, которые заставляли женщин вести затворнический образ жизни. Выяснить о погибшей удалось одно: в течение длительного время она посещала религиозные собрания по ведической культуре, а потом, по меткому определению одной из свидетельниц, которой предъявили для опознания фотографии, «окончательно свихнулась на божественном» и ушла жить в храм. Или вернее, в так называемый «Центр ведической культуры».

Почему-то Стасу казалось, что этот «Центр» окажется чем-то вроде небольшой часовенки, где будет сидеть одна старушка и продавать иконки. И только увидев его он понял, как ошибся.

Один только храмовый комплекс мог вместить в себя до тысячи человек. Кирсанов знал, что здесь существует даже планетарий, и, когда началась служба, он думал только: зачем?

В храме был предусмотрен кондиционер, Стас только успел подумать, что ему жарко, как тут же ощутил равномерное прохладное дуновение.

Когда он вошел, служба еще не началась, и множество людей в разноцветных одеждах бродили по залу, переговариваясь со знакомыми. Однако вскоре оказалось, Кирсанов успел как раз вовремя: через несколько минут началась служба, и люди с легкостью, выдававшей долгие усилия, расселись на полу в позе «лотоса».

Стас тоже опустился на пол, скрестив ноги. И только через несколько минут заметил, что сидит неправильно: он просто скрестил ноги, а надо было ступню правой ноги положить на бедро левой. По крайней мере именно так сидели все, кто находился достаточно близко от него. Он попытался подтянуть ступню, не расцепляя скрещенных ног, но вскоре отказался от этих попыток: любая из них приводила к покачиванию туловища, которое выглядело довольно странно среди общей неподвижности. Так что он постарался убедить себя, что все слишком поглощены службой, чтобы обращать внимание на его промахи.

В принципе, сидеть было удобно. Светло-зеленое покрытие пола оказалось довольно мягким, и, пока правый тазобедренный сустав не начал ныть, Стас вообще потерял контроль над временем.

Стас плохо видел, что происходило возле алтаря. Во-первых, он пришел довольно поздно и очутился в задних рядах. Во-вторых, все вокруг сидели с прямыми спинами, а Стас, длительное время находившийся в непривычной для себя позе, испытывал непреодолимую потребность ссутулиться. Поэтому в основном он рассматривал толстощекое позолоченное божество в малиновых одеждах. Идол уставился на него глазами-щелками, и во взгляде этой каменной статуи ему почудилась угроза. Впрочем, это ощущение исчезло, как только Стас отвел взгляд.

Не лишенная красоты индийская музыка от постоянного повторения стала похожа на дискотечную «долбежку», которая необходима, как фон, но совершенно не проникает в сознание. Если она прекратится, все сразу это поймут, но, пока она звучит, никто не вслушивается в нее. Окончательно убедившись, что никто здесь не обратит внимания на его промахи, Кирсанов расслабился и начал рассматривать зал, в котором проходила служба.

Храм был красивый, будто игрушечный. Каждая деталь барельефа, каждый рисунок были выпонены с такими старанием и аккуратностью, которые могут быть продиктованы только искренностью. Так можно стараться для детей, которых любишь. Ему казалось, что он находится внутри красивой детской игрушки. Его поразило сознание того, что о нем заботятся: ведь обычно игрушку делают красивой только снаружи, а внутренность оставляют какой попало. Хотя знают ведь, что ребенок обязательно захочет посмотреть, что же находится внутри. Посмотрит – и испытает разочарование. И вдруг, сидя на полу в огромном зале крошечного игрушечного храма, он ощутил себя ребенком, о котором заботятся. Настолько заботятся, что даже делают красивой изнанку…

Он подумал о Стасе и испытал мгновенное раскаяние. Впервые раскаяние было таким болезненным, неотступным, побуждающим к немедленным действиям. Ему вдруг мучительно захотелось загладить свою перед ней вину.

Однако это желание почти сразу сменилось закономерным, с его точки зрения, раздражением.

Он любил Стасю, он не мог не любить свою жену. Но изменяя ей, он по целому ряду причин не чувствовал себя виноватым. Во-первых, он считал, что ей от этого хуже не становится, а ему становится приятно. Так почему бы и нет? Во-вторых, в его представлении об обязанностях мужчин и соответственно, о своих обязанностях был только один пункт: необходимость обеспечивать жену в финансовом отношении. Он никогда не выражал свои мысли предельно четко даже для самого себя, но в его сознании жила уверенность, что, работая и зарабатывая деньги, он может и должен позволять себе отдохнуть. Он и сам не знал, перестал бы он изменять, если бы вдруг лишился работы, или нет. Стас очень редко мыслил гипотетически, он предпочитал оперировать фактами. Факты, группируясь, образовывали существующее положение вещей. А положение вещей было таково, что он мог позволить себе измену. Он ведь содержит ее, так чего она еще хочет? В-третьих, он считал, что при такой работе, как у него, дача-шашлык-девочки – это необходимая разрядка. Если бы он психовал и срывался дома – ей было бы хуже. Примерно так оправдывал себя Стас в те редкие моменты, когда даже сам чувствовал, что нуждается в оправдании. И был еще один аргумент, о котором можно с уверенностью сказать одно: знай о нем Стася, она со своей мнительностью взрастила бы его до единственной причины.

Стася обладала множеством самых разнообразных достоинств. Среди них была способность невероятно преображаться. Когда они в прошлый раз ездили по Европе, Стася, стремясь сделать поездку незабываемой, из вполне привлекательной женщины превратилась в настоящую принцессу. Нет, она всегда следила за собой, и он безбоязненно приводил друзей домой, зная, что они увидят не опустившуюся домохозяйку, а симпатичную обаятельную женщину. Но тут…

Вечерние платья. Ночи в роскошных отелях. Он любил ее как никогда.

Однажды он сказал:

- Мне никого не надо кроме тебя.

Послушал внутренний голос, не запротестует ли? Нет.

А потом они вернулись домой. И все стало как раньше. Она перестала быть принцессой, будто выпорхнувшей из тьмы веков, сохранив в себе весь романтизм прошлого так же совершенно, как белоснежную кожу, взлелеянную под никогда не видившими солнца сводами мрачных замков.

Лучше бы она вообще не менялась, чем так.

Было что-то, чего Стас не мог ей простить. Понимая одновременно, что она – самый близкий и родной человек.

Постепенно последствия поездки сошли на нет. Разочарование утратило прежнюю остроту. Просто каждому свое: есть женщины на один день – и для волшебства, а есть – для обычной жизни, но навсегда.

И кто скажет – что лучше?

Богослужение подходило к концу, и Стас испытал облегчение. Страх, что необычное состояние, переворачивающее устоявшиеся пласты души, опять посетит его, был силен, потому что впервые испытан. Кажется, Стас начал понимать, какая используется технология… Он осмотрел лица молившихся. Лица людей, которые просыпаются утром в понедельник после такого приятного сна и понимают, что надо идти на работу. В холод и темноту. И так не хочется вылезать из-под одеяла, под которым так тепло. И расставаться со сном, в котором сбылась мечта, имеющая с реальностью только общее начало и разогнавшаяся во сне до сверхсветовых скоростей и невероятных, но таких желанных результатов. Люди нехотя просыпались, выходили из транса. Готовились к возвращению в обычную жизнь, от которой на недолгое время удалось отвлечься, но изменить которую они были не в силах. Их лица были растерянными.

В голове Стаса пульсировала одна-единственная мысль: последнее, куда он обратится в трудной жизненной ситуации – это в религиозную организацию.

Он чувствовал, что его мысли перемещаются непривычно медленно, раздумчиво, тяжело ворочаются, будто одурманенные. Он понимал, что сейчас все разойдутся, поток людей устремился к выходу, а ему нужно было тем или иным способом остаться в храме. Стас заметил, что за потоком расходившихся людей неотрывно следят люди, одетые, как полагается служителям храма, готовые, если потребуется, вновь направить поток в единственно возможное русло. Прихожан с нетерпением ждали и с таким же нетерпением хотели от них избавиться.

Стас почувствовал, как взгляд одного из прабу остановился на нем, и торопливо двинулся вместе со всеми. Вдруг Стас увидел женщину, лицо которой показалось ему смутно знакомым. Это неясное, будто затуманенное сомнение длилось секунду, и он почти сразу же вспомнил, где ее видел. Это была женщина, с которой он познакомился на вечеринке у Дона Корлеоне. Она еще сидела за столиком с Геннадием Приходько, с этим хохлом, которого Стас терпеть не мог за то, что тот приехал со своей Украины и навел здесь свои порядки, но невольно уважал – за установленную в делах структурированность. Стас поразился тому, что вообще узнал ее. Видимо, она принадлежала к числу тех женщин, у которых внешность определяется не внутренней сущностью, зачастую навсегда остающейся загадкой для окружающих, а только их собственными желанием и волей. Черты ее лица в зависимости от обстановки могли восприниматься абсолютно по-разному. На балу она произвела на Стаса впечатление очень красивой и от того усталой, пресытившейся всем и, будучи не сильно отягощенной интелеллектом, не нашедшей ничего, чем можно было серьезно заинтересоваться. Тогда ему показалось, что она как раз в его вкусе, он даже собирался ей позвонить, но потом почему-то забыл об этом. Теперь же, в джинсах и такой же рубашке, приоткрывавшей маленький белый топик, она выглядела лет на шестнадцать. Джинсы не стесняли движений молодого, полного энергии тела, в невольно резковатых, но по-своему очаровательных жестах проскальзывала искренняя заинтересованность происходящим. Стас мысленно назвал ее солнышком.

Она прошла по коридору, и никто не посмел остановить ее. По уверенности, с которой она ориентировалась в полутемных коридорах, Стас понял, что она здесь явно не впервые. И хотя он понимал, что, скорее всего, на время оставил свою цель, не идти за женщиной было выше его сил. В ней чувствовалась смутная загадка. Почему-то больше всего Стаса смущало то, что Надя была одета в джинсы. За несколько часов проведенных в храме сари стали казаться ему обычной одеждой, а джинсы – чем-то противоестественным.

Она завернула в один из боковых коридоров, и Стас, следуя профессиональной привычке, задержался на какое-то время за углом, хотя и был убежден, что Наде и в голову не приходит, что за ней могут следить.

Наконец, когда решил, что времени прошло достаточно, завернул в коридор. Он вышел к тому самому планетарию, в существование которого не до конца верил.

Все здесь был сделано не ради того, чтобы познакомить верующих с ведической картиной мира и поразить их соответствию космологических представлений вед и современной астрономии. Все было сделано ради того, чтобы верующий ощущал себя в этом зале никем и ничем. Стас готов был признать, что в случае с ним это почти удалось.

Он шагал по гладкому черному полу. Казалось, что зал открыт небесам; не сразу становилось понятно, что это потолок планетария. Черное небо с едва заметными на двадцатиметровой высоте звездами было окутано легчайшей дымкой золотистого освещения. Среди сотен звезд, которые пораженный Стас не сразу сложил в знакомые созвездия, особенно выделялись две луны – одна золотая и одна серебристая.

«Мощно», - подумал Стас. Прекрасного сегодня было на порядок больше чем обычно.

Вдруг, скорее ощутив, чем услышав, движение рядом, он оглянулся и привычно вскинул руку с пистолетом. В зал вошел человек в одеянии, которое, как он уже знал, носили не последние люди в храме. Кирсанов сделал несколько шагов влево, и его скрыла свисающая с потолка портьера с приклеенными серебристыми звездочками. При ближайшем рассмотрении оказалось, что звезды были приклеены довольно давно, поверхность их покрылась трещинками, сквозь которые проглядывала черная ткань, лучики звезд отклеились и загибались теперь, будто конечности некоего живого существа.

Фигура Нади проступила на темном фоне с той непреклонностью, с какой проступает под действием растворителя закрашенное было древнее изображение.

- Привет, Андрей.

Тот, кого Надя назвала Андреем, обернулся. И тут Стас понял значение затасканного слова «флюиды». Андрей испускал флюиды панического безотчетного страха.

- Привет, золотце! Солнышко, ты меня заикой хочешь сделать? Блин, это ты или не ты? Да тебя не узнать!

- Пройдем к тебе, надо поговорить.

Они вышли из зала, прошли по полутемным коридорам. Кирсанов последовал за ними.

- Золотце! Давно тебя не было видно!

Андрей провел Надю в комнату, скорее напоминавшую офис. Густое переплетение проводов, шедших от различной аппаратуры, являло собой странный контраст с остальной обстановкой храма. Сначала Кирсанов надеялся, что уловить нить разговора ему удастся, стоя за дверью, но вскоре он понял, что придется придумывать что-то еще. Хотя дверь была неплотно закрыта, и во всем храме царила противоестественная тишина, Кирсанову, как он ни напрягал слух, ничего не было слышно. Поэтому, выбрав момент, когда прабу и его гостья отвернулись, Кирсанов неслышно приоткрыл дверь, проник в кабинет, пробрался под письменный стол и замер там в весьма неудобной позе.

Надя отделалась мимолетным дружеским объятием, после чего хозяин кабинета опустился в кресло, а она небрежно уселась на край стола. Надя находилась совсем рядом со Стасом, он видел потертости на ее джинсах, большие пальцы обеих рук, заведенные за ремень, серые, пропыленные шнурки кроссовок.

Мужчину Стас видел не в пример лучше, но тоже преимущественно снизу. В основном обращали на себя внимание брюки из тонкой, нелюбимой Стасом ткани – во-первых, ему всегда казалось, что она разойдется при малейшем прикосновении, во-вторых, брюки именно из такой ткани носит большинство «лиц кавказской национальности». Так что брюки из такой ткани Стас никогда бы не надел. Дело принципа. Продолжая непроизвольно фиксировать всякие мелочи, Стас перевел взгляд на лицо мужчины. Он оказался брюнетом, но, тем не менее, имел вполне славянские черты лица.

- Ну, каково очутиться в родных стенах? Ностальгия не мучает? Ты теперь работаешь на Корлеоне? Вернуться не тянет?

- Не тянет, - ответила Надя, своим кратким ответом давая понять, что у нее есть вполне конкретная цель и обсуждать она намерена только то, что ее действительно интересует.

- Как дела у Дона? Все также потрошите олигархов? Не знаю, почему это считается высокоморальным…

Женщина прервала его одним нецензурным выражением, и Стас увидел, как дернулись, поджимаясь, ноги в брюках из расползающейся ткани.

- Ты злишься на меня? – спросил мужчина, - но пойми, это всего лишь бизнес… Не я это решал, понимаешь?

- Всего лишь бизнес, - эхом повторила она и замолчала.

Больше Андрей не делал попыток завязать разговор, он только изо всех сил согнул пальцы на ногах, и Стас подумал, что таким образом он скоро порвет сандалии.

- Не бойся, я не собираюсь прикрывать вашу кормушку. Дона это не интересует, а значит, и меня тоже.

Мужчина по-прежнему молчал, прекрасно понимая, что она еще не вплотную подошла к цели своего прихода.

- Ежу понятно, что для тебя это всего лишь бизнес. Но я бы хотела знать, есть ли хоть кто-то, для кого это не просто бизнес.

Мужчина недоверчиво взглянул на нее.

- Это все, что ты хочешь знать? Это все, что от меня требуется?

Стас услышал ее легкий, хотя и быстро прекратившийся смех. Она была очень довольна, что заставила Андрея испытывать такой страх.

- И все, и больше ни-че-го, - она снова рассмеялась, - мне нужно знать, кому могло понадобиться расширять дело, понимаешь?

Теперь Андрей заговорил не в пример оживленнее.

- Ты о том, что такие храмы будут строиться во всех больших городах России? Слышал об этом, как же! Но мы пока ничего точно не знаем.

- Это только проект или все уже решено?

Он пожал плечами. Казалось, он ожидал чего-то другого, гораздо более опасного, и такой поворот разговора был ему даже приятен.

- Вроде бы решено. На бумаге. Теперь все зависит от того, будет финансирование или нет.

Надя рассмеялась, и ее смех, казалось, еще больше обрадовал Андрея.

- По-моему, недостатка в финансировании у вас никогда не было! Вы же обдираете новичков, как липку!

К Андрею вернулась прежняя настороженность.

- Действительно, подопечных у нас всегда хватало. Тут ты права. Но чтобы так расширяться потребуются гораздо большие средства. Даже если вся Москва поголовно решит к нам присоединиться, этого будет мало. Ты пойми, к нам сильно богатые не спешат. Им духовная пища не нужна. У наших клиентов, если квартира на окраине есть, то уже хорошо. Еще и родственники первое время мешают, пытаются «в семью вернуть», милицию вызывают, да мало ли что!

- Вот только прибедняться не надо! – воскликнула Надя, - я же знаю, сколько вы зарабатываете! Просто это такой бизнес, что сначала надо вложиться, и только потом уже деньги попрут. Так рисковать может только тот, кто неплохо в этом ориентируется. А ориентируются те, кто какое-то время во все это верил. Может, даже прошел путь от простого слушателя до самых «верхов», понимаешь? – она помолчала, - или тот, кто все это создал. Так все-таки… Кто?

- Может, и так. Но я таких не знаю. Только полный идиот поверит в то, что, если человек похож на жабу, то он и в прошлой жизни был жабой. Среди нас таких нет.

- Ладно, а где-нибудь в Индии? Что, неужели нет ни одного гуру, который бы верил в то, что проповедует?

- Я думаю, в Индии уж тем более идиотов нет.

Обстановка разрядилась. Женщина опустилась в кресло.

- Приди хоть раз на службу. Вот те, кто туда ходят, те верят. Но тебе нужен уровень повыше?

- Мне нужен компетентный человек, который не просто морочит мозги неудачникам, а который годы потратил, чтобы все это изучить.

- Ты думаешь, так легко морочить голову лузерам? Мы, знаешь ли, с интеллигенцией работаем. К нам врачи приходят, учителя. Иногда такие вопросы задают, что за голову хватаешься. Так что теорией у нас более-менее все владеют.

Она махнула рукой, как будто разговор был продолжением давнего спора, который ей смертельно надоел.

- Это не сложно. Надо же им во что-то верить, а христианство себя скомпрометировало.

- В смысле?

- Ни в одной религии, кроме христианства, Бог не посылал на смерть столько беззащитных людей. Да что я говорю! Посмотри на этих жирных батюшек, которые на «мерсах» ездят, и у которых из-под рясы сотики торчат!

- Это да, - протянул Андрей, - мы стараемся быть осторожнее. Хотя у нас контингент – одни лузеры, они все схавают.

Она взглянула на него холодно-презрительно, и Андрей, еще секунду назад чувствовавший себя вполне свободно, промямлил что-то и замолчал совсем.

Потом он заговорил:

- А что, все так делают. Не мы одни с лузеров деньги качаем. Посуди сама, лузеры думают, что они никому не нужны – ни государству, ни работодателям, никому. А на самом деле в них до хрена людей заинтересовано. Это целая индустрия, созданная специально для них.

- Не для них. Для вас.

- Да, пусть для нас, - сразу согласился Андрей, - но ведь все так делают. Способов заработать на лузерах – до хрена. Религиозные организации, как наша – это раз. Из законных способов еще, пожалуй, производство алкоголя – это два. Всевозможные реформы – это три. Все так делают! Потому что государству плевать.

Она тихо сказала:

- Государству плевать. Но не стране.

- А что, государство и страна – это разные вещи?

- Государство я ненавижу, а свою страну люблю. Улавливаешь разницу?

- Ну, да, наверное.

- Поэтому мне не нравится то, что вы делаете.

Стас увидел, как еще раз дернулись ступни с ногтями, покрытыми желтоватым налетом. Потом тело Андрея опрокинулось навзничь, черные полукружья брюк мелькнули и снова сомкнулись, облепив мгновенно вспотевшие ноги. Первым порывом Кирсанова было оттащить Надю от теряющего сознание человека. Но Кирсанов никогда не следовал своим первым порывам. В конце концов Надя убедительно доказала, что этот человек – отнюдь не безвинная овечка. Далеко не все из их разговора стало понятным Кирсанову. Однако ясно было одно: надо лишь всегда подождать. Кто знает, не представится ли ему в дальнейшем возможность сбить спесь с этой женщины, вовремя упомянув о том, что ему известно. Даже, если в этом деле, он не пустит в ход свое оружие, нет гарантий, что когда-нибудь эта информация ему не пригодится. В конце концов, эта женщина работала на Дона Корлеоне… В голове у Стаса зашкалило. Дон Корлеоне! Он и представить себе не мог, что когда-нибудь поднимется до таких высот. И Кирсанов решил не высовываться. Тем более, что он уже давно усвоил: чем больше у тебя информации, которой не владеет никто, кроме тебя, тем ты сильнее. Тут главное, не переборщить и не превратиться в «человека, который слишком много знал». Но это Кирсанову не грозило. Знать – вполне безопасно, главное – всегда чувствовать, когда можно воспользоваться этим знанием и не выказывать его без лишней необходимости.

- Зачем понадобилось расширять дело? – услышал Кирсанов.

Наверное, он дожидался ответа умирающего с таким же нетерпением, как и Надя, но Андрей только прохрипел что-то, чем вызвал у Нади новый приступ негодования, выразившийся, по всей вероятности, в том, что она сильнее сжала пальцы. Она еще несколько раз повторила вопрос, но, насколько мог судить Кирсанов, так и не получила ответа.

Через какое-то время Стас услышал легкий стук в дверь. Надя крикнула «Входите», но не изменила своей позы наездницы, даже не обернулась. Вошедший человек прошел через кабинет, стараясь не помешать ей и не наступить на лежащего, и принялся искать что-то в столе, выдвигая и задвигая обратно ящики.

- Ты своим свежим взглядом посмотри, - сказала ему женщина, на секунду отвлекаясь от человека, которого душила.

Вслед за этим Стас услышал сдавленный хрип и возмущенное: вот черт! Видимо, воспльзовавшись тем, что хватка убийцы на секунду ослабла, умирающий глотнул свежего воздуха.

- Дону это не понравится…

Видимо, он собрал последние силы, чтобы произнести слово, которое еще могло повлиять на нее. Дон.

Но она заговорила, абсолютно спокойно, так, будто за разговором ей работалось даже лучше.

- Дону всегда нравится, что я делаю. Он мне ни слова не сказал даже тогда, когда я два раза подряд врезалась в один и тот же столб на Врублевке.

Умирающий уже ничего не мог сказать, но, видимо, последнее, чему он удивился, было то, что его убийца назвала Рублевское шоссе Врублевским. Видимо, это удивление отразилось в его глазах. Она рассмеялась.

- Я и забыла, что ты не знаешь. Для меня оно Врублевское. Потому что я там все время врубаюсь. То в столб, то в смысл жизни. Блин, наконец-то!

Она встала в полный рост и, не обращая больше внимания на труп, подошла к столу.

- Я уже искала, глаз как будто замылился. В нижнем ящике посмотри.

Поиски продолжались еще минут двадцать, но, видимо, не увенчались успехом. Наконец произнесенный Надей трехэтажный мат положил конец поискам. Кирсанов услышал, как хлопнула дверь.

Выбравшись из храма, Кирсанов еще раз оглянулся на белеющую в темноте белую громадину. В шесть утра он пришел домой, принял душ, поспал два часа, но за это время полностью восстановил силы. А девять утра позавтракал, выпив две чашки кофе вместо обычной одной, и позвонил Наде.

14

- Вставай, пошли, - Кирсанов резким движением отодвинул стул и направился к выходу.

Надя последовала за ним, как будто еще не до конца решив, что именно ей следует предпринять. Кирсанов тоже не знал, как себя с ней вести.

Сначала Стас хотел отвезти ее в офис «Хамелеона» для допроса. Но потом передумал. Первоначальное решение было изменено по двум причинам: во-первых, Стасу вспомнилась хамелеоновская комната для допросов, и, как бы он ни относился к Наде, он не мог заставить себя привести в эту комнату женщину, во-вторых, он еще не был уверен, надо ли вмешивать ее в официальное расследование.

Он сел за руль, медленно тронулся, раздумывая, куда ее повезти. И вдруг ощутил… не сразу, ощущение нарастало постепенно, и сначала он пытался не обращать на него внимания… Это началось со странной, непривычной нервозности. Сначала он объяснял ее пристутствием Нади, но потом к этой тревожности прибавились сначала головная боль, а потом тошнота.

Это она делает! – вдруг понял Кирсанов и, вместо того, чтобы остановиться, запаниковал и сильнее нажал на газ. Странно, но скорость немного успокоила его. Скорость всегда расслабляла его не хуже алкоголя.

Когда машина разогналась, Надя выкинула еще один финт. Лучезарно улыбнувшись, она вдруг распахнула дверь и вывалилась из машины, каким-то образом не причинив себе при этом ни малейшего вреда. Но это Стас рассмотрел уже позже. Изо всех сил нажав на тормоз, он все равно остановился только метров через десять. Нади уже и след простыл. Только и увидел, как по освещенной стене дома пронеслась темная тень. Стас бросился к ней, кляня себя последними словами. Пробежав через арку, Стас оказался на ярко освещенной проспекте. Краем глаза увидев неясное движение справа от себя, он выхватил пистолет и направил его туда, где, как ему показалось, только что была Надя.

Она действительно была там. Сколько секунд ей не хватило, чтобы скрыться? Двух, трех, а может, одной десятой…

- Стой!

Надя остановилась, подняла руки и медленно обернулась к нему, как будто он был опасным маньяком, которого не следовало раздражать излишне резкими движениями. Когда она обернулась, на ее губах играла приятнейшая из улыбок – как будто распустилось маленькое солнце и переливалось всеми возможными бликами. Но сиреневая помада, отливающая перламутром, делала лицо неживым, застывшим. Лицо мертвеца, вдруг решившего улыбнуться.

Неужели это модно? – подумал Стас.

Он ощутил пальцем тепло курка. Он пока что не хотел на него нажимать. Хотя и не исключал такую возможность. В ногу или в руку, почему бы и нет… И вдруг он понял, что не сможет этого сделать. Он видел, как Надя приближается к нему, видел, как вместе с ней перемещается ее тень. И не мог выстрелить. Чувствовал, как теплая слизь скопилась в горле, но не мог сглотнуть ее, не мог нажать на курок, не мог пошевелиться.

Надя ударом ноги вышибла пистолет у него из рук, его самого швырнула на асфальт и встала над ним. И тогда, лежа на свежем, еще теплом, только что уложенном асфальте, так сильно пахнущем мазутом, он вдруг понял, что это ад. Он не знал, сейчас ли находится в аду, или окажется там после того, как эта кошмарная женщина пристрелит его из его же оружия, но запах горячего асфальта, шедшее от него тепло, которое он ощущал спиной и которое будто бы призывало его расслабиться и покориться, вызывали непреодолимые ассоциации с адом. Он потянулся за отброшенным в сторону пистолетом и вдруг увидел то, на что раньше не обращал внимания.

Ее туфли. Это была модная сейчас модель – такую же носила его жена. Это французское чудо было украшено стразами и имело высокий, тонкий каблук. Но, несмотря на все свое изящество, каблуки были нормальными. На них можно было ходить. Этот же каблук имел площадь не больше одного-двух квадратных миллиметров, к тому же он имел зазубрины. Стас пригляделся и увидел, что зазубрины имеют вид спирали. Тогда его осенило, что каблук представляет собой сверло. И он заорал от страха, когда понял, что сейчас это сверло вонзится ему в ладонь. Каким-то совершенно инстинктивным движением он отдернул руку, и это его спасло. Откатившись на несколько шагов, он сделал попытку приподняться, и его вырвало. Надя подошла к нему. Он увидел ее каблуки – привычной, совершенно нормальной конфигурации, их больше не окружало радужное свечение.

Почему-то он понял, что ничего действительно опасного больше не произойдет. Он подошел к Наде и изо всех сил ударил ее по лицу, так что она завалилась на капот машины, а затем медленно сползла на асфальт.

Теперь ты будешь поджариваться, - подумал Кирсанов и ударил ее ногой в живот. Он сам не ожидал от себя подобной агрессивности, тем более по отношению к женщине, в любом другом случае он не позволил бы себе такого. Но еще недавно испытанный страх, более того, непереносимый ужас, ужас перед непонятным, заставил его поднять Надю и перетащить в машину.

Уже не сдерживая злости, он швырнул ее так, что она упала животом на переднее сиденье и взгромоздился сверху. Она сопротивлялась, пытаясь вытащить из-под него ногу. Стас чувствовал, как его сознание парализуют накатывающие одна за другой леденящие волны… Как будто мозг прижигало электрическим разрядом невиданной мощи. Наверное, так действует электрошок. Если разряд направить прямо в мозги.

Ее тело извивалось под ним, испуская все новые леденящие волны. Но постепенно Стас научилася предугадывать, когда на него обрушится очередной удар (перед этим ее тело напрягалось, и это сложно было не почувствовать) и каким-то неведомым ему образом ослаблял эту силу. С трудом, но он сковал ее руки и, наконец, поднялся. Вытер лицо от пота и увидел кровь на ладони. Взглянул в зеркальцо. Из носа вытекала тонкая алая струйка.

Странно, не ударялся вроде, - как-то отстраненно подумал он, и тут, словно в ответ на его мысль, почувствовал удар. На этот раз не телепатический, а самый что ни на есть настоящий. Освободившись, Надя схватила его за плечи и ударила головой о лобовое стекло. Фонтан вспыхнувших в свете фонарей мелких стекляшек рассыпался на капот машины, на асфальт, в салон. Стас инстинктивно пригнул голову. Его обсыпало мелким, будто дробленым стеклом.

Открыв глаза, он увидел, что Надя держит на ладони несколько осколков. С ее губ не сходила та же самая проклятая улыбка.

Почему-то он понял, что больше она не будет сопротивляться.

- Итак, я на тебя не действую. Или почти не действую, - со странным удовлетворением объявила она, - что и требовалось доказать.

- Не действуешь? Ты чуть не сожгла мне мозги! – это было единственное, что мог вымолвить донельзя возмущенный Стас.

- Именно это я и пыталась сделать, - простодушно призналась Надя.

Стас поневоле вздрогнул.

- У кого-нибудь другого мозги бы уже превратились в пережареную картошку, уж я-то знаю. Это мой самый мощный разряд.

- Что это было?

Надя помолчала.

- Давай так: ты мне свою тайну, а я тебе – свою.

У Стаса не было никакой тайны. По крайней мере он не знал, что именно она хочет от него услышать, но он поспешно кивнул. Не хватало еще после всего происшедшего вернуться в «Хамелеон» не солоно хлебавши. То есть с рассказом про эту, мягко говоря, странную девушку, обладающую невероятной физической силой и способную кому угодно поджарить мозги. Впрочем, почему кому угодно? Ему ведь не смогла. Может, это она и хочет узнать?

- Я не знаю, почему у тебя со мной не получилось, - осторожно произнес Стас, - но все остальное, что тебя интересует, расскажу, ок?

Надя поморщилась.

- Ок? Какое славное американское слово! Почему ты не говоришь другие славные американские слова: упс, бла-бла-бла?

Стас изумленно взглянул на нее.

- Извини, я больше не буду. Не думал, что это тебя так раздражает.

- Это любого нормального человека должно раздражать, - заявила Надя, - ну да ладно, об этом после… Не знаешь, значит? Это плохо. Но не очень, я сама узнаю, почему… А что ты хотел спросить? Только по-быстрому давай. И давай уедем отсюда.

Кирсанов оглянулся. К их машине подходили люди. Подходили с какой-то опаской. Специально подходили слишком поздно… Кирсанов нажал на газ.

Усевшись, Надя сразу же принялась устраиваться так, как ей удобно. Забралась с ногами на сиденье, выпрямила скованные за спиной руки и разом просунула обе ноги через кольцо рук. Таким образом руки оказались впереди, и Надя смогла ими манипулировать. Первым делом она вытащила изо рта жвачку и прилепила ее на приборную доску.

- Потом уберешь, ок? – сказала она и принялась шарить в бардачке.

- Но-но, - прикрикнул на нее Стас, она тут же подняла руки вверх и обезоруживающе улыбнулась.

Некоторое время ехали молча. За них разговаривало радио. Центр они миновали довольно быстро. На выезде из города Кирсанов остановился. Надя что-то напевала, умудряясь с невероятной ловкостью, рожденной, по всей вероятности, долгой практикой, скованными руками извлекать из сумочки косметику.

- Что ты хотел узнать? – внезапно посерьезнев, спросила Надя.

Стас заговорил не сразу. Рой вопросов вертелся у него в голове, и он пытался выбрать из них главный, словно боясь, что Надя передумает ему помогать.

- Что ты знаешь о тех убийствах? – наконец спросил он.

И тут же подумал, что нужно расшифровать, о каких именно убийствах. Но Надя невозмутимо кивнула:

- Да знаю я… Эти трупы уже восемь лет туда стаскивают. Туда и еще в одно место, я покажу, в какое, - она замолчала, роясь в сумочке.

Достала помаду, зеркальце и принялась красить губы. Стас ждал, когда она продолжит.

- Я бы тоже могла там очутиться. Если б не такая проворная была.

- Но что это за такое! – вскричал Стас, - что это за организация? Я думал, что это маньяк, но больно много трупов для одиночки.

- Это не критерий, - возразила Надя, - откуда ты знаешь, сколько человек убивает среднестатистический маньяк? Думаешь, всех находят?

- Нет, конечно, но все-таки…

И тогда, в машине с запотевшими стеклами, припаркованной на выезде из города, Стас узнал все, что ему требовалось знать.

- Ну ладно, давай начнем хотя бы с этого. Представь, что ты бизнесмен. И тебе надо убить конкурента, который… ну вообще, все портит. Или что ты политик, и тебе тоже надо кого-нибудь убить. Представил? А теперь подумай, что ты будешь делать в такой ситуации? Нанимать киллера? Прошлый век. Так ты можешь устранить конкурента, а взамен получить человека, который слишком много знает. Можно сказать, все знает. И тебе придется нанимать киллера, чтобы он убил этого киллера, а потом еще и еще. Зачем?

- И что же тогда? – спросил Стаса, поневоле заинтересованный.

И действительно, он почему никогда не думал, что со стороны киллера у заказчика могут возникнуть сложности. Ему казалось, что они как-то договариваются…

- Гораздо проще нанять какого-нибудь наркомана, который тебе за дозу голыми руками полгорода передушит.

- Наркоман проболтается гораздо быстрее, - возразил Стас.

Надя поморщилась.

- Не, с ними проще. И пришить их проще. И искать их не будут. Если они родителей уже довели до белого каления. А может и сам помрет… Впрочем, на это никто надеяться не стал бы… С другой стороны, доверять какому-то опустившемуся лузеру дело такой важности? Никто не будет так рисковать.

- И что же остается? – спросил Стас, чувствуя, что вот сейчас, она и подвела его к самому важному.

- Остается? А ничего не остается. Не к кому обратиться. Так вот знающие люди ущучили, что на такие услуги спрос превышает предложение и стали печь одноразовых киллеров, как блины. Это просто бизнес. Как и все вокруг.

Надя отвернулась. Стас понял, что больше она не добавит ничего.

- Извини, - он дотронулся до ее плеча, - боюсь, я все-таки не совсем понял…

- А что тут понимать? Храм ведов – это школа киллеров. Все женщины, трупы которых ты нашел, оттуда. Теперь вези меня домой. На сегодня хватит. У Дона неприятности. Мне нужно быть на подхвате, если что…

15

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Понимаешь ли ты, как сильно я тебя люблю? Я люблю тебя так, как в двадцать первом веке уже почти не любят. Так, как уже разучились любить. Знаешь, я тоже раньше думала, что люди во все времена одни и те же. Что ничего не меняется, и люди во все времена одинаково стремятся к тому, чтобы любить и быть любимыми. А сейчас я стала думать, что люди все-таки меняются. И многие женщины уже не любят с такой самоотдачей.

Да и как такое может быть, если сейчас они живут чуть ли не в небоскребах, а триста лет назад жили бы в домах, где даже окна выходят не на улицу, а во внутренний дворик, где играют дети, и на веревках сушится одежда. Разница есть?

Я наблюдаю за женщинами, которые окружают меня здесь. И понимаю, как же сильно я от них отличаюсь. Я не понимаю, чем они живут, не понимаю, что для них главное, не понимаю, к чему они стремятся. Могут ли они чувствовать с такой же силой, как я, могут ли они так переживать, они, эти роскошные стервы, которые на вопрос, какого бы мужчину им хотелось, отвечают: ну, лет тридцати, с зарплатой в три тысячи баксов.

Подслушав случайно (не буду врать, что нечаянно) этот разговор, я вдруг подумала: а зря ты меня так не ценишь. Зря… такая верность и такая преданность на дороге не валяются. Только понимаешь ли ты это? Или одна из тех, готовых порвать соперницу за эти три тысячи и значимый статус, показалась бы тебе неизмеримо более привлекательной? Почему-то мне кажется, что верно последнее. Почему-то мужчины позолоту ценят гораздо больше, чем настоящую драгоценность, и стервам достается самое лучшее.

Помнишь, что имеем, не храним… Но ты никогда меня не потеряешь. Никогда.

И все-таки (хотя я сама только недавно призналась себе в этом) я испытываю невольную зависть к ним, успешным, современным, легко получающим то, ради чего я прилагаю столько усилий…

Неужели у тебя совсем нет времени, чтобы писать мне хоть иногда? Ты часто обо мне думаешь? И думаешь ли вообще?

16

События, которые меня изрядно пообтесали, нагрянули не то чтобы очень неожиданно. Денис Андреевич Р. давно изъявлял желание встретиться с Доном, однако Дон под различными предлогами откладывал эту встречу.

О Денисе Р. удалось выяснить если немного, то по крайней мере достаточно. Если вкратце, то -… Это многоточие заменяет писк, обычно сопровождающий нецензурные выражения. Ничего особенного в его биографии не было, но тот факт, что он наведывался в Россию только значительно поиздержавшись, не делал ему чести. Я опять вынуждена обойтись без имен, но в данном конкретном случае я не очень об этом жалею. Потому что все равно я никогда не называла его по имени. С самой первой встречи я называла его исключительно Рыхложопым. Я никогда не видела его голым, и уж тем более никогда не проверяла на ощупь степень рыхлости его подкожно-жировой клетчатки. Я никогда не употребляла это обозначение при посторонних, помятуя о том, как часто неумеющим подбирать выражения приходится «отвечать за базар». Но в тот день, когда Дон Корлеоне согласился на встречу, и я впервые увидела Дениса, я не смогла удержаться.

Мне хватило одного взгляда, когда он мимоходом обернулся, словно проверяя, не положили ли ему на стул кнопку, чтобы назвать его Рыхложопым.При встрече он произвел на меня совершенно однозначное впечатление. Ничего, хоть сколько-нибудь достойного внимания, в нем не было. С другой стороны, я чувствовала (не могла не чувствовать) что Дон опасается его. Поэтому я склонилась к Дону и шепотом поделилась с ним своим открытием. Дон улыбнулся, и эта улыбка на мгновение рассеяла мое внимание. Да и во время совещания я то и дело вызывала в памяти улыбку Дона…

Я недооценивала его. С самого начала я недооценивала его. И хотя я пристутствовала на встрече с ним, хотя понимала, что он не так прост, как кажется, хотя я обязана была предвидеть, что будет дальше, я недооценила его. По многим причинам. Во-первых, я никогда не думала, что со мной может что-то случится. Я никогда не беспокоилась за себя. Я беспокоилась за маму, за Дона, за кого угодно, но только не за себя. Я привыкла, что со мной ничего не случается. И невероятную, сверхъестественную удачливость сочла закономерностью. Я до сих не могу себе этого простить. Если бы я знала тогда… Ну а во-вторых, я пристутствовала на встрече с Денисом просто по привычке. Просто потому, что я пристутствовала на всех проводимых Доном совещаниях. Я давно, еще когда только начинала работать на Дона, установила незыблемое правило: без меня не принимается ни одно решение. Помню, в самом начале нашей совместной деятельности Дон проводил совещание, на которое меня, естественно, не пригласили. И я стояла на лестнице, ведущей вниз, в то полуподвальное помещение, в котором позже на моих глазах разыгрывалось столько драм. Я стояла и чуть не плакала. В конце концов я осмелела и постучалась. Только потом я поняла, что в это время человек десять из окружения Дона схватились за пистолеты. Все, кто был нужен, пришли. И больше они никого не ждали.

Я просунула голову в образовавшуюся щель и улыбнулась самой очаровательной из своих улыбок.

- Ты чего-то хотела? – нахмурился Дон.

- Ничего… так просто.

- Подожди там. Мы сейчас закончим.

Я дождалась, когда совещание закончилось. Дождалась, когда все разошлись. И позволила себе взорваться только, когда Дон с удобством расположился в своем мягком кресле, потягивая что-то расслабляющее и слабо алкогольное.

Я высказала все. И с тех пор пристутствовала на всех совещаниях Дона. Даже если меня совершенно не интересовала обсуждаемая тема, даже, если мне все представлялось абсолютно ясным и не стоящим обсуждения, даже, если мне просто нечего было сказать. Тогда я просто сидела рядом с Доном, держа маленькую бутылочку текилы.

С тех пор без меня не проходило ни одно совещание. Я заняла свое место. И маленькая бутылочка текилы в руке стала моим непременным атрибутом.

Так и в тот вечер я заняла свое место рядом с Доном, сделала несколько глотков текилы, разбавила их кофе, чтобы не зевать так уж откровенно. В действительности присутствовать на так называемых разборках было невероятно скучно, и большинство из них было бы очень трудно выдержать без неизменной бутылочки текилы.

Я давно заметила, что исход таких вот встреч предопределен с самых первых секунд. Только надо обладать определнной прозорливостью, чтобы это заметить. На самом деле уже в первые секунды определяется сильный и слабый, а соответственно, победитель и побежденный. И хотя на таких встречах не присутствуют те, кого можно, не сомневаясь, назвать слабыми, хотя зачастую сходятся почти равные противники, исход встречи решает это едва заметное «почти».

После того, как были произнесены необходимые приветствия, Рыхложопый высказал свое предложение:

- Я так понимаю, что свои действия я должен согласовывать именно с вами. То есть, мне бы хотелось быть уверенным, что, если вы согласитесь на мое предложение, от остальных возражений не последует.

Рыхложопый выдержал паузу и слегка наклонил голову, впившись в Дона пронзительыми глазами. Я заметила, что его шея слегка напряглась, и стали заметны две вертикальные линии, идущие от впадинки над грудиной к подбородку. Я представила, как бесит его необходимость произносить это «я должен согласовывать с вами». Но что поделаешь, Москва только на первый взгляд кажется большим городом, а на самом деле здесь все нужно согласовывать со всеми. Иначе бизнесу станет тесно.

Дон кивнул, давая понять, что он выражает мнение большинства.

- Как вам уже, должно быть, стало известно, мы хотим открыть «Центры ведической культуры» в каждом большом городе России. Полагаю, вам также известно, с какой в действительности целью такой храм существует в Москве. Храм выпускает специалистов высочайшего класса! За десять лет существования храма не случилось ни одной неудачи. Ни разу не было такого, чтобы задание не было выполнено. В подготовке специалистов используются самые лучшие восточные методики. Я бы сказал, что взято самое лучшее, что может предложить и Восток, и Запад. Результат – ни одной «осечки» за все годы существования храма. Прошедшие обучение в храме зачастую умеют то, на что не способны представители спецслужб всех стран. Их обучают восточным единоборствам, рукопашному бою, стрельбе из всех видов оружия. Они не только не уступают, но даже превосходят агентов. Зачастую они способны на то, что обычному человеку представляется просто невероятным. Им без колебания можно доверить дело любой степени сложности! В технологиях «Центра» особое внимание уделяется гипнозу и другим видам психологического воздействия. Поэтому устранение киллеров после выполненного задания тоже не представляет особой сложности. Так что обходимся без неожиданностей.

- Да что вы говорите! – усмехнулся Дон Корлеоне, - а вам известно, что большинство тел ваших киллеров уже найдено и опознано? Или такой поворот событий для вас тоже не является неожиданностью?

По лицу Рыхложопого пробежала едва заметная тень.

- Именно так. Мы решим этот вопрос в ближайшее время.

Я вспомнила, как Кирсанов изо всех сил ударил меня по лицу. Если бы я не включила «защиту», боюсь, было бы очень неприятно. Однако испытанная мною неприязнь не затрагивала глубин моей души. Я не злилась на Кирсанова. Наверное, если бы я испытывала боль, было бы по-другому. А поскольку события не имели эмоциональной окраски, то воспоминание было каким-то размазанным… Я даже посочувствовала Кирсанову. Можно сказать, приговор ему уже был подписан.

Дон кивнул.

- Хорошо. Но почему вы обращаетесь именно ко мне? Если вам нужна финансовая поддержка, то… Вы обратились не к тому.

Тогда Рыхложопый заговорил медленно и даже, как мне показалось, вкрадчиво:

- Вы не представляете, насколько это доходный бизнес. Можно сказать, единственный, который никогда не потеряет актуальности. Это именно то, что всегда будет востребовано! То, без чего нельзя обойтись. И практически никакого риска. Теперь насчет финансов. Наша организация хорошо финансируется. От вас мне нужна, если можно так выразиться, лицензия на работу в России. Мне нужно, чтобы я мог спокойно приступить к строительству храмов, к работе среди населения, и чтобы местная администрация не задавала мне лишних вопросов. Конечно, если возникнут какие-то сложности на местах, я могу использовать и свои связи, но это для меня это было бы нежелательно. Я потеряю время. С другой стороны, у вас много связей на переферии, у вас установлены контакты с местной администрацией, с губернаторами, мэрами, а это может понадобиться. Ну и наконец, вы известный человек, поэтому в вас можно быть уверенным.

- Что вы имеете в виду?

- Понимаете, Сергей Сергеич, бизнес в России очень визуален. Пока ты видишь своего партнера, можешь быть в нем уверен. Когда он исчез с глаз, все – ни о каких общих делах не может быть и речи. А вы не исчезнете, так ведь? Повторюсь, у нас налаженное дело. Оно приносит стабильный доход. А уж в вашей стране мы можем получать сверхприбыли. Именно в вашей стране наш бизнес мог бы достичь, можно сказать, расцвета…

- Я не бизнесмен, - сказал Дон Корлеоне, - я ничего не продаю и не покупаю. И ваш сугубо денежный подход мне неприятен. Это во-первых. Во-вторых, может я бы и согласился на ваше предложение, если бы не имел постоянно перед глазами доказательство того, насколько такие храмы опасны…

Рыхложопый был взбешен, однако я поняла, что он не упускал ни одного слова из речи Дона Корлеоне. И его последняя фраза явно не прошла незамеченной. В тот момент Рыхложопый не понял, что именно имел в виду Дон Корлеоне, но позже, поразмыслив, он мог догадаться. Это не сложно. Я вздрогнула. Однако, слава Богу, Дон уже заканчивал:

- То, что я скажу сейчас, наверняка окажется для вас полной неожиданностью. Более того, вы этого не поймете, вам это покажется нерациональным, а значит, и не нужным. Но у меня есть принципы, которые я не намерен нарушать. Не перебивайте меня, у вас было время высказаться… Вы можете возразить, что я убийца, но те, кого мне приходится убивать, сами виновны во многих смертях. А тут речь идет о том, чтобы калечить жизни, а в конечном счете и лишать ее, людей, которые этого не заслужили. Тем более, женщин. Только чурки могут использовать в своих целях шахидок. Вы и я – мы люди цивилизованные. У нас нет в крови такого пренебрежения. По крайней мере, у меня. Вы можете поступать, как хотите. Но в этом деле я вам не помощник. Я должен как-то еще объяснить свой отказ? У вас остались ко мне какие-либо вопросы?

- Нет, - Рыхложопый продолжал смотреть куда-то поверх лица Дона Корлеоне, и мне это почему-то не понравилось.

- Тогда всего доброго.

И Дон Корлеоне сложил руки на столе ладонями вниз.

Рыхложопый вышел. Я села на его место. Нас с Доном разделял стол.

- Сережа, ты из-за меня ему отказал? Из-за меня, правда?

- Из-за тебя тоже. А вообще мне с этим американцем дела вести неохота. Кто может быть хуже чурок, так это только американцы.

- А какие национальности тебе нравятся?

- А никакие, - сказал Дон, - ладно, давай выпьем.

Дон! Милый Дон! You are number one! Я хотела, действительно хотела это сказать. Но я не сказала. И я никогда себе этого не прощу.

Что меня остановила тогда? Не знаю. Может быть, сомнение. Можно ли перевести эту фразу как «ты мой единственный». Наверное, нет. Но что такое «ты номер первый»?

Я не нашла нужных слов. И промолчала. Уже скоро я поняла, что иногда лучше говорить все, что думаешь, палить по сомнениям огнем необдуманных слов… Так оно лучше. Но я слишком поздно это поняла.

17

На следующее утро мне стало известно, что Рыхложопый предъявил нам нечто вроде ультиматума. А именно – был убит один из наиболее перспективных работников Дона – осетин Эдик. Немного диковатый новичок, еще не привыкший к московским правилам ведения бизнеса и чуть что хватавшийся за оружие. Я не уверена, но мне кажется, Дон ценил его именно за эту необузданную, хотя и не всегда к месту проявляемую жестокость, казавшуюся ему проявлением чего-то настоящего и искреннего. За годы спокойной работы Дон отвык от такого, и очень может быть, что методы Эдика пробуждали в нем какую-то, им самим не до конца осознанную ностальгию.

Я позавтракала несколько быстрее чем обычно, и направилась в кабинет Дона, размышляя по дороге, к каким репрессивным методам он решит прибегнуть. В том, что ответный удар будет весьма значительным, я не сомневалась. Дону придется так поступить, чтобы спасти свою репутацию. Еще одно подтверждение того, что бывают ситуации, когда имидж – все.

По каким-то неуловимым признакам, даже не оглядываясь, Дон определил, что вошла именно я, и не стал убирать со стола ноги. Я поморщилась. Миленькая привычка. Дон только слегка развернулся ко мне в своем кресле и по одному взгляду на меня понял, что других новостей нет. Отсутствие новостей в нашем случае никак не могло сойти за хорошую новость. Нам предоставили время на ответ. Интересно, сколько? Я уселась на стол прямо перед ним и закинула ногу на ногу; для меня эта несколько вызывающая поза означала уверенность, превосходство и здоровую агрессию, которую мы, на мой взгляд, должны были проявить в сложившейся ситуации. Дон взглянул на меня и молча пересадил к себе на колени. Хотя моя работа, по выражению Дона Корлеоне, заключалась лишь «в применении грубой физической силы», и от разработок операций я по собственной воле отстранялась, все-таки в тот день я не могла не выяснить, что же решил Дон. Впервые с начала работы мы столкнулись с таким серьезным затруднением.

И впервые при взгляде на него я не смогла определить, о чем он думает. Его лицо вынырнуло из тени, и вдруг мне показалось, что по нему пробежала легкая рябь. Волна началась с чуть наморщившегося лба и косо побежала вниз, взгляд сделался спокойным и твердым. Но губы, на секунду отставшие от выражения глаза, не сразу вытянулись в ровную тонкую линию.

- Что, все так серьезно?

Он произнес слово на букву «П». То самое, единственное, которое без ложного пафоса сможет отразить весь трагизм ситуации, если на Землю вдруг упадет астероид.

- Ну мы попали, Сергей Сергеич, - произнесла я как можно небрежнее.

И тут Дона обуял такой приступ бешенства, перед которым меркли все предшествующие вместе взятые гневные вспышки. Сначала каким-то странным визгливым голосом он крикнул:

- Хоть ты не делай вид…- он хотел продолжить, но, видимо, его связки не выдержали несвойственного ему тембра.

На секунду Дон задохнулся, а потом… Он встал и отодвинулся от меня, как будто понимая, что через несколько секунд волна злости накроет его с головой, и он полностью потеряет над собой контроль. Я оценила его заботу, тем более ценную, что она совершалась в последние секунды перед затмением. Сначала он пытался сдерживать себя. Он брал со стола предметы, крутил в руках и переносил в другое место. Постепенно темп его передвижений ускорялся, он носился по комнате, уже не удерживая попавшие под руку предметы, а просто расшвыривая их. Он дернул шнурок жалюзи, и, когда они послушно открылись, пришел в неописуемое бешенство. Как будто его оскорбило, что теперь, когда он задыхается в бессильной злобе, в мире остается что-то, действующее по-прежнему четко и отлаженно. Дон изо всех сил дернул жалюзи на себя, сорвал их и швырнул на пол.

А я-то хотела своим небрежным тоном приуменьшить значение возникшей проблемы, я-то думала, что необходимо сохранять спокойствие… Тогда я раз и навсегда поняла, что мне нечего соваться в эмоциональную сферу и уж тем более брать на себя роль утешителя. Это для меня слишком сложно. Мое дело – применять грубую физическую силу, когда потребуется.

Когда в кабинете не осталось ничего, на чем Дон мог бы сорвать свою злость, он огляделся. Его дыхание с трудом восстанавливалось, во взгляде проступало понимание. Пнув напоследок упавший на пол стул с оторванным сиденьем, Дон выругался и взглянул на меня. Потом, не сказав больше ни слова, вышел. Я услышала, как он прошел к себе в спальню и захлопнул дверь.

Около полуночи, когда я, поужинав, хотела ложиться спать, Дон Корлеоне спустился со второго этажа и выдавил из себя извинения. Я пожала плечами. Мне не казалось, что он в чем-то виноват передо мной, но, зная, что извинения даются ему не менее тяжело, чем мне, я улыбнулась. Дон понял, что примирение было полным, и настроение у него значительно улучшилось.

- Что ты собираешься делать? – осторожно спросила я.

У меня самой ответ на этот вопрос был готов, разумеется, уже давно. С самого утра, когда я только узнала о смерти Эдика. Дон Корлеоне должен был сравнять счет. Это во-первых. Во-вторых, сделать это нужно было как можно скорее, чтобы представители криминальной элиты, которые, затаив дыхание, ожидали ответной реакции Дона, не подумали, что нами можно помыкать. Под угрозой весь наш отлаженный бизнес. И то, что мы дотянули до вечера, так ничего и не решив, здорово подмачивало нашу репутацию. Как говорил сам Дон: надо действовать быстро, но не спеша.

Дон ничего не ответил, однако сложил руки на своем «мамончике», верном, кстати говоря, свидетельстве того, что в последние годы бизнес шел в гору без осложнений. Я знаю, о чем говорю. Ничто так не улучшает мою фигуру, как ежедневные стрессы. Более кардинально действует только сознание того, что, возможно, Дон увидит меня в купальнике.

- Если бы хоть кто-нибудь нормальный! – сказала я, - а то этот Рыхложопый! Кто он вообще такой?

Не дождавшись ответа, я подкрепила сказанное несколькими достаточно крепкими выражениеями из лексикона Эдика. Пусть земля ему будет пухом… И это было единственное более-менее религиозное выражение, с которым я была согласна. Подставлять вторую щеку, когда тебя ударили по первой – отнюдь не мой принцип.

- Я не знаю, кто за этим стоит, - наконец произнес Дон.

Перед тем, как выдать эту не очень длинную фразу, он сделал несколько глотков из стоящего перед ним стакана. Как будто говорил перед этим несколько часов, и во рту у него пересохло.

- И что? Ты боишься оскорбить таинственного покровителя?

Вдруг я поняла, что своим вопросом рискую вызвать приступ гнева, аналогичный тому, за который Дон совсем недавно столь униженно извинялся.

- Пока что мы ничего не будем предпринимать, - сказал Дон, - подождем.

Дон откинулся на спинку кресла и, кажется, приготовился заснуть. Я пригляделась к нему повнимательнее. И вдруг поняла значение выражения «возраст души». В каком-то журнале мне попался на глаза тест под заголовком: определите свой истинный возраст! Я тогда не до конца поняла, о чем идет речь. Точнее, поняла, но тема мне показалась высосанной из пальца; я всегда ощущала себя на свой возраст. Не больше и не меньше. А сейчас я поняла, что не у всех дело с возрастом обстоит так просто. Дон Корлеоне устал. Мелко-мелко подрагивали его веки, как будто напряжение, сохраняющееся в нем во время сна, и рвалось наружу, и не могло ни на секунду оставить его. Когда, в тот вечер, он заснул в кресле, сытый и пьяный, когда его голова устало и безнадежно свесилась на грудь, я поняла, что ему надо завязывать с этим бизнесом. Он сам еще не думал об этом, и я не позавидовала бы тому, кто заговорил бы с ним на эту тему, но мне уже стало ясно, что, какой бы грозной силой не казался он окружающим, прежней крепости в нем уже нет. Душа, измотанная бесконечными переходами от нечеловеческого напряжения к «расслабухе», выражавшейся в неумеренном потреблении алкоголя, состарилась раньше, чем можно было ожидать. Наверняка Дон Корлеоне ощущал эту усталость, но пока что ее значение было скрыто от него. Так, просыпаясь после десятичасового сна и чувствуя себя таким же разбитым, как вечером, он уверял себя, что просто не в форме сегодня. Точно также он удивлялся давно не посещавшим его сентиментальным воспоминаниям, забывая о том, что до недавнего времени его неукоснительным кредо было оставлять в прошлом даже вчерашний день, не возвращаться к нему мысленно, каким бы удачным он ни был. Много было таких незаметно подкрадывающихся изменений, каждое из которых по отдельности не означало ничего, а в совокупности с другими – очень многое. И раньше, чем сам Дон Корлеоне осознает происходящее, другие непостижимым образом почуют, что Дон Корлеоне уже не такой, как раньше. Как почуял молодой, нахальный, жестокий Денис Р. Мне даже показалось целесообразным ответить на вопросы теста самой.

- Сережа, - сказала я, пробуждая его от неглубокого пьяного сна, - надо что-то сделать!

- Исключено, - ответил он и снова закрыл глаза.

- Сережа, надо!

Никогда раньше я не спорила с Доном Корлеоне и теперь просто не знала, как подступиться к этому человеку, плохо осознающему себя и одновременно привыкшему, что его мнение – единственно правильное.

Это становилось невыносимым. Не сдержавшись, я пнула его и тут же раскаялась в этом. Я вдруг поняла, что сделанное только что открытие может подвигнуть меня на такие же волчьи поступки, которые совершили бы многочисленные враги Дона, знай они то, что недавно поняла я. Я сама поразилась тому, как подействовало на меня осознание чужой беспомощности.

До сих пор ничего я не стыжусь так, как того внезапного раздражения, заставившего мне изо всех сил пнуть сонного Дона Корлеоне. Я крикнула Витальке, чтобы он отнес Дона наверх. Проследила, чтобы он положил Дона в постель и уже уходя, подумала, что стала свидетелем еще одного изменения, неопровержимо доказывающего, что «Дон Корлеоне уже не тот» – никогда раньше его не развозило так сильно. И выпил-то совсем немного. Я взглянула на часы. Было два часа ночи.

Я погасила свет, и Дон Корлеоне внезапно отреагировал на это. Точно также он имел обыкновение просыпаться, если я наконец решала выключить телевизор. Перед этим я само собой убеждалась, что Дон спит, и телевизор работает вхолостую. Но как только я пробовала его выключить, Дон просыпался.

- Подожди, - сказал Дон.

Было видно, что он с трудом соображает. Я плеснула в стакан минералки и протянула ему. Это подействовало.

- Знаешь, что, - Дон облизнул пересохшие губы, - сходи в храм, узнай что там к чему. У тебя ведь сохранились какие-то связи.

Я вздрогнула. Потом кивнула, сознавая, что без крайней необходимости Дон не отправил бы меня туда.

Тихонько затворив за собой дверь, я пошла в свою комнату, заранее предвкушая кошмары, которые обрушатся на меня этой ночью. Так и случилось.

Луна просачивалась в комнату не единым потоком, а несколькими узкими струйками, нашедшими промежутки в шторах.

Я не люблю полнолуний. И вообще избегаю смотреть на луну. Я хожу в ночные клубы только безлунными ночами. Должно быть, это гены.

То, что происходит со мной лунными ночами, гораздо хуже, чем пытки в средневековых темницах. Заталкивание иголок под ногти и тому подобное…

Не знаю, какая боль сильнее: душевная или физическая. Но иногда я готова поменяться со средневековыми узниками.

Это гены. Впрочем, как всегда. Кошмар повторился. Он не мог не повториться, хотя луна еще не совсем полная. Я закрыла глаза. Разноцветные узоры, заполнившие все пространство, всегда утешали меня своей яркостью и неисповедимостью. Никогда не знаешь, как именно им захочется измениться, чем стать, как они перетекут один в другой. Безмолвная, нарушаемая только моим собственным тихим дыханием, мозайка. Развлечение, сохранившееся с детства. Когда надо притворяться, что спишь.

Я зажмурилась сильнее, чтобы узоры стали ярче. Однако я уже погружалась в темную и почему-то кажущуюся холодной, глубину сна. Я медленно опускалась вниз. То, что меня окружало, почему-то было липким. И вдруг я поняла, что уже заснула, что уже лежу, мокрая от странного, холодного пота, который, казалось, проступил откуда-то извне; он оставался холодным. И даже мое тело не могло его согреть.

Я долго старалась не засыпать. И все-таки заснула. Есть только одна война, в которой я неизменно проигрываю. Это война с собственными снами. В той реальности, которая каждую ночь отступалась от меня, можно было решить любой вопрос. Но бог страхов взяток не берет.

И вот уже веселые узоры, хоть немного, но облегчавшие мне еженощные свидания с Морфеем, которому в случае со мной почему-то нравилось играть роль Минотавра, потускнели. Краски стали блеклыми. Самым ярким в этом сне был цвет хаки.

В комнате, обклеенной обоями этого цвета, на полу лежала женщина. Когда заснула я, проснулась она. Наверное, она спит, когда я бодрствую.

Женщина села на полу, набросила на себя полушубок, сняла сапоги, развернула портянки и принялась массировать красные, потрескавшиеся от холода ноги. Потом оставила и эти попытки согреться, обулась и легла на пол.

Потом она встала и подошла к окну. Оно было заколочено досками, но сквозь щели пробивался яркий зимний свет. Этот свет, который, даже просачиваясь сквозь щели, резал ей глаза, как будто служил компенсацией за открывшийся ей пейзаж. Этот город был тем самым, о котором грезила она в ослепительных снах, не забывающихся после пробуждения и подчиняющих себе наступавший день. Об этом городе она мечтала, живя дома не в полную силу: как будто не здесь и не сейчас… Ожидая, что по-настоящему интересно и живо будет, когда она несмотря на все препятствия все-таки окажется в этом городе. Как он изменился! Она приехала сюда в июле тридцать девятого, и этот город, в котором непревзойденный дух империи, витавший в каждом из захолустных двориков, причудливо сочетался с привычной пролетарской непритязательностью, показался ей радостным, шумным, торопливым. Самым лучшим городом на свете!

Пейзаж, разделенный досками на фрагменты, еще и расплывался перед ее заплаканными глазами. Желтые ленинградские дома будто побледенели, изо дня в день наблюдая за смертью. По серой корке льда безмолвно перекатывалась пустая бутылка. Чья-то шапка валялась неподалеку от контейнера. Катя знала, что в нем, возможно, еще копошатся крысы, но поборола соблазн выйти на улицу. Она решила, что выйдет только тогда, когда уже не сможет обходиться тем, что у нее еще оставалось. Уже полгода выдерживала она эту двойную блокаду: немецкую и того странного существа, которое она сначала принимала за одичавшую собаку, облюбовавшую лестничную площадку на ее этаже.

Из подъезда донесся какой-то шум. Катя вздрогнула, я видела, как затравленно она озирается, и мое сердце преисполнилось жалостью.

Какое-то время женщина прислушивалась, но больше с лестничной площадки не доносилось не звука. Переведя дух, она устало отвернулась и снова улеглась на тонкий плед, покрытый рыжеватыми проплешинами от утюга. И в эту секунду доски не выдержали. Женщина даже не успела вскрикнуть, когда серое, косматое с кое-где выдранной и клочками повисшей шерстью туловище метнулось из окна в образовавшийся проем и набросилось на нее. Волк навалился на нее всей тяжестью, она, даже не сопротивляясь толком, пыталась лишь отвести от себя раскрытую пасть и отворачивалась от смрада, с каждым выдохом волка обдававшего ее лицо смрадом.

Отталкивая от себя зловонную пасть, женщина не переставая кричала. И тут (я не поняла, как именно это произошло) то ли волк заглотил ее правую руку, то ли ее рука, отталкивая пасть, провалилась в нее. Так или иначе, но рука женщины по локоть очутилась в горле у волка. Женщина истошно закричала и тут же волк, дернувшись всем телом, вытолкнул ее руку наружу. Ее судорожно сократившиеся и не разжимавшиеся пальцы сжимали бледно-зеленый, будто гнойный, сгусток размером с мужской кулак.

Волк замер. Женщина отползла от него на несколько шагов. Потом, осознав, что сопротивляться бесполезно, остановилась. Но волк больше не делал попытки напасть на нее. Женщина тяжело дышала. Бока волка равномерно вздымались, он ничуть не устал. И все-таки, еще раз взглянув на нее, волк повернулся, прыгнул на подоконник и оттуда – на улицу. Мелькнули только задние лапы, одетые в шерсть, как в «галифе».

И я, и женщина враз обратили внимание на оставшийся на полу сгусток. Женщина понюхала свои пальцы и брезгливо поморщилась. С непонятно откуда взявшейся силой она бодро поднялась и взяла сгусток. Он был весь испещрен разноцветными прожилками: синими, черными, оранжевыми, и слегка подрагивал от ее прикосновений.

Я знала, что она сейчас сделает. И она это сделала. Сначала откусила от сгустка небольшой кусочек, прожевала, проглотила, потом, наплевав на предосторожность, стала отрывать от сгустка большие куски и проглатывать их, почти не жуя. И разорванных прожилок сочилась соответствующая их цвету жидкость.

Однако женщина спокойно доела последний кусочек, добралась, наконец, до своего пледа и заснула. Тем временем я с трудом приводила в порядок взбудораженные нервы.

Ночью дверь медленно отворилась. Человек вошел, осторожно ступая, такая предосторожность была как минимум странной, потому, закрыв за собой дверь, человек сразу же принялся будить Катю.

- Здравствуйте, только не пугайтесь! – его тихий приятный голос не мог не внушать доверия, - я Николай – ваш сосед со второго этажа, не знал, что кроме меня в доме кто-то есть. Теперь предлагаю держаться вместе.

Катя и не думала пугаться, она вообще была до странности спокойной. А мне, за те бесконечные часы, когда я была вынуждена просматривать этот сон, успевшей испытать по отношению к ней целую гамму чувств, начиная от сопереживания и заканчивая восхищением, трудно было избавиться от невнятного подозрения, будто странный сосед ничуть не менее опасен для Кати, чем волк. В том, что никакой он не сосед, я практически не сомневалась.

Я видела этот сон много, много раз. Но, видимо, моя здоровая психика подключала все защитные силы, и кое-что как будто погружалось в густую пелену забытья. Поэтому часть событий я могла предсказать практически со стопроцентной гарантией, а некоторые для меня самой были внове. Иногда мне казалось, что я вообще вижу этот сон впервые…

Наблюдать за чужой трагедией – мучительно. Наблюдать за чужой любовью, разворачивающейся на фоне этой трагедии, было мучительно вдвойне.

Тем не менее от роли наблюдателя мне было не отвертеться, и вскоре, через несколько дней (по времени, установленному в этом сне) я стала замечать, что Катя перестает доверять любимому, так неожиданно возникшему в ее жизни. По утрам Николай уходил, как он выражался, «на охоту». Катя понимала, что едят они, скорее всего, крыс или несчастных оставшихся без хозяев кошек, но это ее мало трогало. К уже освежеванному мясу странно испытывать жалость. А в тех обстоятельствах, в которых она очутилась, и вовсе невозможно.

Странным было то, что уже через два дня после первой ночи Николай перестал спать с ней. Кате, воспринимавшей эту нечаянную любовь, как последний подарок судьбы, было обидно вдвойне. Хотя свой отказ Николай аргументировал нежеланием расходовать силы, и это прозвучало вполне убедительно, Катя ему не поверила.

И однажды она пошла вслед за ним. Катя не выходила из своей квартиры три месяца. Ее дыхание смешивалось с морозным воздухом, и это было так непривычно, что, сделав несколько вздохов, она прислонилась к стене, чтобы не упасть. Голова кружилась. На несколько секунд она закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что Николай скрылся в соседнем подъезде. Убедившись, что он не может ее видеть, она пошла вдоль стены так быстро, как только могла.

Она не стала тратить время, чтобы отдышаться, а сразу вошла в подъезд.

И на площадке второго этажа увидела Николая. Он стоял, задрав штанину, лезвие в его руке блеснуло на солнце. Катя непроизвольно вскрикнула, и он поднял голову. Штанина моментально поехала вниз, но это уже ничего не могло изменить. Одной секунды Кате хватило, чтобы увидеть его очищенную от каких-либо следов мышц, побелевшую, сухую бедренную кость. Он скормил себя ей.

Она запомнила все это в мельчайших подробностях: стены цвета хаки, с грязными следами от пинков на высоте полуметра от пола, чистые кругляшки на заледенелых стеклах крошечного подъездного оконца, которые кто-то надышал, чтобы, может, в последний раз взглянуть на улицы города мечты. И его взгляд, лишенный всякого выражения, как будто оно зависело целиком от воли смотрящего, а сейчас он не прикладывал к этому никаких усилий. Потом они сверкнули злым желтым блеском. Ему хватило одного мгновения, чтобы все-таки отрезать от себя кусок. Потом… Потом она непроизвольно моргнула и успела увидеть только, как мимо нее, слегка задев ноги жесткой, как обувная щетка, шерстью, пронесся волк. Она обернулась, и увидела, что его задние лапы, еще недавно напомнившие ей «галифе», теперь не имеют ни шерсти, ни мышц. Они казались странно тонкими по сравнению с мощным торсом…

И еще она запомнила голос, спустя довольно большой промежуток времени сказавший: а эта ничего, на редкость откормленная, выживет.

А потом были последние, совершенно невыносимые дни войны, когда уже все знали, что скоро Германия капитулирует, не знали только когда. Военное поколение умело ждать. Может, это было единственное, чему они научились в совершенстве. Они умели ждать. Не знали только на какой срок настраивать свои сердца…

Я выбралась из этого сна, как выбирается из болота с уткой в зубах охотничья собака. И еще немного полежала в постели, давая себе возможность осознать, что впереди меня ждет целый день, свободный от каких-либо кошмаров. Потом я вспомнила, что день предстоит не из приятных. Надо было наведаться в храм. И у меня возникло неприятное ощущение, как будто сон нарушил отведенные ему границы и последовал за мной в наступающий день.

На самом деле так оно и было. Еще какое-то время я лежала в постели, хотя и знала прекрасно, что лучший способ стряхнуть с себя горечь сновидения – это встать и начать что-нибудь делать.

Но в это утро я встала не сразу. Каким бы неприятным не был сон, дневные перспективы были гораздо хуже.

18

После войны моя бабушка – Катерина Андреевна – осталась в Ленинграде. Тот дом, где она пережила блокаду, не был разрушен при бомбежке, и она прожила в нем всю жизнь. У нее были друзья, но вскоре она вежливо и неотвратимо отстранилась от них. Чтобы посвятить свою жизнь поиску способа попасть в тот мир, из которого был родом отец ее дочери. Из рассказов моей матери я знаю, что другие мужчины ее в принципе не интересовали. Если знакомые оказывались настолько бесцеремонными, что пробовали знакомить ее с кем-то, то ее вердикт бывал точен, оскорбителен и незабываем, так что больше даже самые близкие таких попыток не делали. Она говорила: да я бы с таким на одном гектаре какать не села.

Я помню ее, сидящую в своей маленькой кухоньке и читающую мистические книги, которые в то время было невероятно сложно достать, помню запах чая, в который она всегда добавляла листья смородины и мяты, пол, устланный связанными ею ковриками, по которому я всегда бегала босиком, тончайшие, мягкие оладьи, которые я могла есть, казалось, бесконечно…

Как я понимаю, она искала в книгах хоть какие-то данные, хоть какую-то зацепку, доказывающую существование того, другого мира. Потом, убедившись, что это бесполезно, она пробовала говорить об этом с теми немногими, кто имел отношение к мистике. Но такое уж было время, что все непонятное, в том числе и генетика, не могло пробиться сквозь железные правила, установленные неотесанными чурбанами, допускавшими существование только одной планетки со своим неторопливым течением времени.

В такой же манере она воспитывала мою мать. Зачастую ребенок, рожденный от родителей разных национальностей, вырастая, приемлет только одну из них, полностью отказываясь от обычаев и традиций другой. Так и моя мама идеализировала тот мир, никогда не виденный ею, но представлявшийся ей чем-то неизъяснимо прекрасным. Привычный мир, в котором она росла, ходила в школу и в кино, стал своего рода помойкой, в которую она сбрасывала все свои разочарования, все недовольство, всю горечь от первых постигших ее неудач. Будто предчувствуя, что ей суждено навсегда оставаться здесь, она с какой-то разрушающей ее саму злобой несла в сердце ту тоску по несбыточному, то полное неприятие окружающей действительности, которыми тогда отличались разве что дисседенты. Но они могли как-то реализовать свои стремления, а моя мама нет.

Девяностые, разрушившие тонкую искусственную скорлупу советсткой реальности, имели для мамы только одно значение: она могла наконец утолить свою жажду мистического. Она стала одной из многих, на ком делали деньги последователи Рона Хаббарда, привлеченные обилием податливого неискушенного материала. В первые годы недостатка в этом материале не наблюдалось. Как-то так, незаметно для большинства, половина страны очутилась в положении стада, внезапно лишившегося пастуха. И деньги мог заработать любой, на какое-то время взявший на себя эту роль. Мою маму подвела типичная для ее поколения уверенность, что должно же государство хоть как-то заботиться о своих согражданах. Она верила, что несмотря на все изменения остается что-то, по-прежнему являющееся гарантом так и не исполнившихся советских ценностей. К тому же моя мама была совершенно лишена умения определять, когда ее хотят обвести вокруг пальца. Да и будь у нее эта способность, вряд ли бы она ею воспользовалась. Слишком резко захлестнула, слишком опьянила ее возможность попасть в совершенно другой мир. И она попала в ту же паутину, в которую вместе с ней попало еще множество таких же как она доверчивых, не слишком удачливых одиноких женщин, которым хотелось верить, что натруженные авоськами руки – это еще не все, что может предложить им жизнь.

Самым непостижимым для меня было то, что лукавые последователи Рона Хаббарда обещали им эту лучшую долю не сейчас и даже не через десять лет, а только в следующей жизни. Это было в десять раз хуже, чем вечное коммунистического завтра, но чем-то они их опутали. Впрочем, я знаю это лучше, чем кто-либо другой. Мою маму, совершенно искренне рассказавшую Учителю о своей мечте попасть в другой мир, плоть от плоти которого она себя ощущала, например, привлекло то, что в этой жизни она туда, конечно, не попадет, а вот в следующей… Тут уж все зависит от нее.

- Но ведь это буду уже не я, - сначала возразила моя мама.

Представляю, как вытянулось ее лицо. Также, как в магазине, когда дефицитный товар заканчивался имеено тогда, когда подходила ее очередь.

- Вы ничего не понимаете, - строго сказал прабу, - это будете именно вы. Это будет ваша душа. Какая разница, в какой оболочке! Чего вы еще хотите?

Так моя мама стала одной из тех, на ком сколотили первоначальные капиталы создатели индустрии лузеров. Это словосочетание придумал Дон Корлеоне, любивший долгими вечерами поразглагольствовать о жизни в пристутствии девятнадцатилетней девчонки и даже отказывающийся ради этого удовольствия от традиционного субботнего посещения бара. Но Дон – это было уже после. А тогда мы жили в двухкомнатной квартире на площади Восстания и вечерами ходили на собрания по ведической культуре. Это происходило даже не в храме, куда допускали только тех, кто уже посвятил этому занятию какое-то время и позволил достаточно засрать себе мозги, а на квартире у кого-нибудь из очередных кандидатов на получение духовного имени, где все садились в позу «лотоса» и читали Багавадгиту.

Нет, на самом деле я не жалею о времени, проведенном за слушанием всей этой бредятины. Потому что мне там не только промыли мозги, но и научили кое-чему полезному. Я жалею о том, что моя мама провела жизнь в полнейшей темноте, а потом бросилась на свет первой попавшейся лампочки. А о себе я не жалею. Сейчас я могла бы ей сказать, что любая мечта, направленная на то, чтобы хорошо было потом, изначально неправильна. Хорошо должно быть в том моменте времени, в котором живешь сейчас. Я могла бы это сказать. Но я и сама поняла это достаточно поздно. И сейчас мою маму нельзя освободить из этого дурманящего плена. Она сама не позволит. Первым, что я сделала, когда только начала зарабатывать, это перевезла ее из квартиры на площади Восстания в новую, поближе к центру и, самое главное, лишенную той витающей в воздухе и направленной в будущее мечты… Но вскоре мама вернулась туда. Моя мама по-прежнему читает мантры и даже дома ходит в сари. Она уверена, что ее следущая жизнь будет не в пример счастливее и пройдет в том мире, куда стремились попасть и не попали три поколения нашей семьи. Потому что я не стала исключением. Я тоже ищу и буду продолжать искать этот способ.

Иногда моя мама говорит, что чтение мантр открывает заложенные в ней способности. Вот только у нее ничего не получается в моем присутствии, получается только когда она одна.

На самом деле она не унаследовала ничего или почти ничего. Иногда она гадает на картах, и ее предсказания сбываются. Иногда она понимает, о чем я думаю, и ей кажется, что она прочитала мои мысли. У меня нет детей, но мне кажется, что, даже если бы моим отцом был рабочий, а матерью колхозница самого что ни на есть пролетарского происхождения, у моих детей не оставалось бы от меня тайн. Потому что они мои дети, потому что мы прорастаем своими детьми.

Все, что можно было унаследовать, не распределилось хотя бы поровну между мной и мамой, а согласно или наоборот впротивовес законам так долго искореняемой науки, досталось мне целым букетом. Телепатия, телекинез, да много всяких теле, которые в земных условиях я даже не могу применить.

Уж не знаю, от кого, но мне досталось и та способность, которую я ценю превыше всех вместе взятых «теле…», а именно – способность существовать в условиях рынка. Если мне не суждено попасть в мир, который мне уже представляется лишь недостижимым фантомом, то я проживу и здесь, дав каждому дню шанс стать самым счастливым в моей жизни. Я не закрываю глаза, это чревато тем, что однажды окажешься сидящей в позе «лотоса», и сари будет аккуратно, даже слишком аккуратно разложено полукругом вокруг ног, а пальцы будут сами собой перебирать четки. Я не закрываю глаза, я прекрасно понимаю, что мир существует по законам Бизнеса, и, как бы мне это не претило, я никак не могу этому противостоять…

Могу только не позволять втягивать всю себя в эту вечную выжималку денег – всех до копейки. Но выйти из этого круга не могу даже я, несмотря на все свои «теле…». Даже напиваясь по субботам, как и полагается порядочному пролетарию, даже отделавшись от всех мыслей о том, что нет человека, не родного мне по крови, который рассматривал бы меня не только в качестве способа зарабатывания денег, я все равно своими действиями способствую процветанию великого и ужасного дела Бизнеса. Потому что, сидя в баре с прожженными сигаретами скатертями, я отдаю последние деньги на алкоголь. Алкоголь – лучший друг, на самом деле. Он никогда не упрекнет и не станет осуждать. Проблемы с ним могут возникнуть только если переборщишь с откровенностью. И сколько таких, отдающих последние деньги, чтобы хоть немного расслабиться? Столько же, сколько десять лет назад хваталось за голову, думая, что все кончено, столько же, сколько с выпученными глазами искали работу и вызывали ассоциации с потерявшимся стадом, не запомнившим обратной дороги в деревню. В общем, можно сказать, что пастуха они не нашли и разбрелись кто куда по необъятным просторам нашей великой родины.

Я могу только не позволять обирать себя слишком откровенно. И сама могу работать не в индустрии лузеров (спасибо, Дон, вот привязалось!), а на уровне немного повыше. Хотя те, с кем я работаю, тоже лузеры, от которых все отступились.

Впрочем, может, это не так уж и мало. Делай, что должен, и тем самым ты поможешь делу мира… Нет, это слишком напоминает те религиозные установки, на которых я выросла. Поэтому я стараюсь об этом не думать. Я наслушалась такого предостаточно, сидя на полу в сари, складки которого полукругом раскладывала вокруг ног.

Я могу пить не в барах с дырами от сигарет на скатертях, а с Доном Корлеоне. Но какая разница, где пить? Можно и в гараже. Только там слишком велик соблазн закрыть двери и завести «Жигули». Сначала, чтобы согреться. А потом будет просто лень выключить.

И это единственный выход из мира, где все продается и покупается… В мир, где все уже давно куплено. Не знаю, может, моя мама права, и места там давно забронировали те, кто давно разработал свои суставы сидением в позе «лотоса».

Но это не для меня. Впервые я попала в храм в четырнадцать лет. Не все, но кое-что я уже понимала и вздрагивала, глядя на тех детей, которых религиозно озабоченные родители привели в храм в четырехлетнем возрасте и которые возились, играя у подножия напыщенных позолоченных идолов. Эти дети всегда будут верить, что во время праздников божеств тоже кормят и они весь ма ощутимо прибавляют в весе.

Мы бывали в храме не каждый день, но три раза в неделю точно. Мама занималась там любой работой, которую ей поручали. Чистила картошку к ведическим праздникам, протирала от пыли многочисленных божеств, шила им одежду, мыла полы. Все это она проделывала с усердием, обусловленным религиозным фанатизмом и неискоренимой хозяйственностью советской женщины.

Мне тоже поручалась аналогичная работа. Первое время я от нее отлынивала, а потом перестала. Агитационная работа была организована лучше, чем в советских колхозах, завлекающих молодежь изображающими буренок трогательными плакатами.

Постепенно я стала привыкать к режиму храма. Вставать надо было очень рано, в пять утра, но это было мне не сложно, тем более, что ложились тоже рано – не позже десяти. День состоял целиком из работы и молитв. Иногда случались праздники, но в такие дни служба была вообще невыносимо длинной, а от подготовки к празднеству я уставала так, что уже не могла получать от него удовольствия.

Не знаю, верила ли я во все это… Мне кажется, в четырнадцать лет невозможно верить подлинно. Но если тебе вдалбливали все это с четырнадцати лет, то в двадцать пять будешь верить куда более истово, чем тот, кто самостоятельно пришел к вере в пятьдесят.

Единственное, от чего я не могла отказаться, так это от мяса. Видимо, сказывалось родство с дедом, задравшем, надо полагать, немало буренок и овечек.

Я продолжала ходить в школу, но моя настоящая жизнь протекала в храме.

Довольно быстро я перестала нуждаться в том, что было запрещено. Я ко всем изменениям приспосабливалась быстро и без лишних вопросов. Может, это и было той причиной, по которой руководство храма остановило свой выбор на мне и тем самым приблизило меня к пониманию того, зачем существует наш храм на самом деле.

Выбор был сделан, но до результата, который он должен был за собой повлечь, было еще далеко. Изменения в моей жизни проявились только в том, что теперь, помимо работы и молитвы, я занималась физкультурой. Наверное, эту расплывчатую формулировку переняли из школы, чтобы не слишком меня травмировать. Хотя обо мне там не особенно заботились, но состояние моей психики представляло для них интерес. Так что изменения вошли в мою жизнь плавно и незаметно. Единственно, теперь мне хотелось мяса гораздо больше, и я то и дело бегала в киоск за мясом или колбасой.

Я занималась плаванием, бегом и всеми видами восточных единоборств. Такова была программа на первый год. Программа на второй год включала в себя восточные единоборства, стрельбу, метание ножа и тот же бег, будь он неладен!

Я сама еще не знаю всех своих возможностей. И уж тем более далеко не всегда мне удается определить, чему меня научили в храме, а что из своих умений я унаследовала. Ясно одно, если бы не мои «теле…» и не Дон, меня бы сейчас не было в живых. По той простой причине, что столь тщательное кропотливое индивидуальное обучение, ради которого, собственно, и был создан храм, вовсе не подразумевало длительного существования обучаемого объекта. На нас тратили столько сил, терпения, времени – а все ради того, чтобы мы проявили свои способности один-единственный раз.

Исключением стала я. И все больше я убеждаюсь, что в живых я осталась только благодаря Дону.

Дон сказал «Разберись». И это значило, что я должна была разобраться. Так сказал Дон.

Вот какие обстоятельства вынудили меня посетить храм, который, будь на то моя воля, я бы стерла с лица земли. Вот почему Кирсанов стал единственным, не связанным с этим бизнесом человеком, узнавшим подлинную суть происходящих в храме событий.

В принципе, мне было все равно, узнал он об этом нет. Мне было плевать на то, что был свидетелем совершенного мною убийства. И поэтому, когда он выбросил в окно окурок, и я вдруг вспомнила, что мне надо домой, я даже не попрощалась. У Дона были неприятности, и я должна была быть на подхвате, если что.

19

День запомнился не непрерывной, запечатлявшей события лентой, а рваными беспорядочными фрагментами, которые усталый мозг отказывался сомещать в необходимой последовательности.

Безумно хотелось спать, но сначала надо было найти Дона Корлеоне. Хотя бы для того, чтобы сообщить ему о том, что храмом и всеми процветающими там отнюдь не религиозными делишками заинтересовались в «Хамелеоне». Хотя Дон всегда пренебрежительно отзывался о деятельности правоохранительных органов, иногда их действия были нам на руку.

Я взглянула на часы и задумалась, где может быть Дон. Вряд ли он почтил своим присутствием спортзал, в котором в этот час били морду в чем-либо провинившимся служакам Дона.

Увидела цепочку грязных следов в холле. Инстинкты молчали, и это было самым ужасным. Потому что я всегда чувствую угрожающую мне опасность. Но этот инстинкт распространял свое действите только на меня. Больше всего я боялась за других. У меня хорошая карма. Хотя я в нее и не верю. Оставив пистолет в сумочке, я прошла в комнату.

Ребята Дона собрались в комнате. Их грубые голоса били в уши.

- Где Дон? – обмирая от ужаса, спросила я.

- В больнице, - ответил Миша.

И на этом фрагмент оборвался. Я помню, как он вез меня куда-то, помню пробки на дорогах. Московские пробки всегда напоминали мне о знаменитой китайской пытке. Полметра раз в полчаса… Помню, как надолго мы останавливались, как я беспрерывно курила. Помню, что Миша не выключил радио. Играла какая-то дрянь. И странные мысли… Великая Цветаева писала: пожалуйста, еще меня любите за то, что умру. Раньше я думала: разве можно любить человека за то, что он умрет? А в тот день, когда мы ехали к Дону, и машина застряла в пробке, и сигаретный дым, казалось, пропитал весь салон, и мои волосы, сосульками свисавшие на лоб, тоже пахли дымом, я поняла: не только можно, но и нужно.

Если всегда, каждый день помнить об этом неминуемом расставании, может быть, эта память сможет поставить заслон каждодневным ссорам, препирательствам – всем тем словам, которые бросаем так небрежно и о которых потом жалеем больше, чем обо всех серьезных жизненных ошибках.

Может быть, эта память смогла бы поставить заслон… Если все остальное бессильно. Если всегда помнить, бояться потерять, ценить…

Я вспомнила, как со злости пнула пьяного Дона и чуть не расплакалась. Я знала, что Миша смотрит в зеркальце и видит там меня. Я не поднесла пальцы к глазам. Я тряхнула головой, отбрасывая волосы со лба и надеясь, что движение в противоположном току слез направлении заставит их вернуться обратно.

Я исправлю это, - подумала я тогда. Когда он выздоровеет, когда он вернется домой, я исправлюсь. Я никогда больше, что бы он ни говорил, не буду с ним спорить. Не буду даже в мелочах возражать ему. Я сделаю все, чтобы ему было хорошо, и как мне будет приятно все это!

Я не подвергала сомнению, что с ним все будет хорошо. На мне самой все заживало как на кошке (или, точнее, на волчице). Я никогда не болела, никогда не простужалась, и меня почти никогда не мучило по утрам похмелье.

Я вообще практически не обращала внимания на свое здоровье, поскольку оно никогда не доставляло мне беспокойств. И мне сложно было представить, что с Доном может быть по-другому.

Когда я увидела его… Я смотрела на него долго, очень долго, пока Миша не взял меня под локоть и не вывел из палаты.

Я смотрела на него, и мне хотелось передать ему хоть капельку той силы и того здоровья, которых у меня самой было в избытке, и которых ему сейчас так не хватало.

Я и представить себе не могла, что человек может вдруг, среди полного здоровья враз оказаться таким беспомощным…

Пораженная, ошеломленная, шокированная, полумертвая от ужаса, почти не понимая, что происходит, и что теперь делать, я позволила усадить себя в машину и отвести домой.

Но огромным плюсом того, что я увидела Дона в его нынешнем состоянии, было рождение той ненависти, которую я испытываю очень редко и которая заканчивается таким кровавым беспределом, что до него далеко даже сценаристам фильмов-ужасов.

Придя домой, я позвонила Рыхложопому и договорилась о встрече.

Потом развернулась в своем кресле и стала смотреть в огромное стекло, занимающее целую стену. Оно как будто выносило меня на улицы огромного города, который я могла обозревать сверху.

В такие минуты я казалась себе Бэтмэном, незримо параящим над темными улицами.

От моего прежнего страха не осталось и следа. Я в совершенстве владею собой. Это опять же гены. Иногда мне кажется, что у меня внутри есть часы, на которые вместо циферблата нанесена шкала моего настроения. И я сама вольна переводить стрелки, сама вольна решать, что мне испытывать.

И я всю себя перевела в ненависть.

Перед тем как войти, Рыхложопый позвонил мне на мобильный и проинформировал, что прибыл. Я сказала: ок, развернулась в кресле, с сожалением расставаясь с видом из окна, и положила телефон перед собой.

Перевела стрелки немного назад; ненависть по-прежнему владела мной, но я немного ослабила ее. Немного хладнокровия еще никому не повредило.

Когда Рыхложопого провели ко мне, я не поднялась ему навстречу. Он сел напротив меня. Я вдруг вспомнила свое давнее наблюдение; исход таких встреч предопределен с самого начала. Я попробовала взглянуть на нас со стороны. Инстинкт сработал безупречно. Я убедилась, что у него просто не может быть никаких шансов, и кивнула ему:

- Садитесь.

Я знала, что убью его и знала, что скоро. Немного расстраивала только необходимость повременить с этим. Я ведь не знала, кто его поддерживает.

Но это соображение ни в коем случае не могло меня остановить!

Я убиваю, не обременяя себя излишними моральными терзанями. Хотя из всех представителей нашего бизнеса я, безусловно, самая гуманная, все-таки в данном случае я разделяю всеобщее мнение. Убивать, если этого требует Бизнес, надо без сожалений.

Единственная моя слабость (даже не знаю, можно ли назвать это незначительное проявление чувствительности слабостью) заключается в том, что, уходя, я бросаю взгляд на лоб убитого. Так повелось с моего первого раза. Я тогда еще была достаточно сентиментальной, тем более, что это было мое первое убийство в этом бизнесе. Я взглянула на дырку в его лбу. Аккуратная такая получилась звездочка. Иногда телята рождаются с такими, может, немного побольше, белыми звездочками во лбу. Так иногда проявлялось мое религиозное воспитание… В конце концов меня же воспитывали в убеждении, что корова – священное животное. Так что вспоминалось иногда ни к селу, ни к городу…

Я знала, что убью его. И знала, что скоро. Этот культурный белобрысый мальчик с сочащимися маслом глазами не стоил кончика донова ногтя. Я сработаю аккуратно. Этот благовоспитанный, утонченный теленок получит свою звезду в лоб.

- Вы знаете, какое предложение мы сделали вашему партнеру? – спросил он.

- В общих чертах, - кивнула я.

- Ну, в общих чертах не годится, - с едва заметной укоризной протянул он, как будто осуждая меня за некомпетентность, - давайте я вам все подробненько расскажу.

- Не стоит, - я махнула рукой, - я не соглашусь. Это первое. Теперь второе. Если вы думаете, что я женщина, и поэтому вам будет легче договориться со мной, чем с Доном, то вы ошибаетесь.

Рыхложопый мягко улыбнулся и поднял руки, будто признавая свое поражение. Я спохватилась, излишняя резкость в данном вопросе ни к чему. И решила подождать, что еще он скажет.

- Вы правы только в одном. То, что вы женщина действительно может повлиять на ваше решение, но совсем не в том, явно отрицательном смысле, какой вы для себя выбрали. Я ни в коем случае не думаю, что, раз вы женщина, то на вас можно давить. Ни в коем случае. И я не собираюсь этого делать. Но я действительно считаю, что с вами договориться будет проще. И не потому, что на вас легче давить, а потому, что женщины менее упертые, если можно так выразиться, - он обезаруживающе улыбнулся, словно извиняясь за неудачно подобранное слово, - я думаю, что, когда я введу вас в курс дела, вы…

«Упертые»… Упертыми бывают бычки. Я мысленно рисовала на его лбу звездочку и вытекающую из нее струйку алой крови.

- Вам нет нужды вводить меня в курс дела! – раздраженно сказала я, - и давайте не будем терять зря время. Значит, так, либо вы отказываетесь от своих претензий, либо… - и я красноречиво развела руками.

- Но я не предъявляю вам никаких претензий! – воскликнул Денис Сергеевич, - я предлагаю сделку, не более!

Переговоры длились два часа. Терпение Рыхложопого было поистине неисчерпаемым. Чего нельзя было сказать обо мне. Моя уверенность в том, что я непременно его убью, изначально подразумевала, что переговоры зайдут в тупик. Я знала, что я его убью. Но невозможность сделать это сейчас же выводила меня из себя.

В конце концов я резко встала, тем самым давая понять, что разговор закончен.

- Значит, нет? – тихо произнес Рыхложопый.

- Нет, - сказала я.

Это был последний фрагмент уходящего дня.

20

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Почему? Я не верю, что ты меня не любишь! Но почему же тогда?

Мне кажется, что я долгое время провела под водой. Видела только густую синюю муть и неясные очертания проносящейся мимо тени. Я пробовала дотянуться до нее, но она все время ускользали, а вода была слишком плотной, такой плотной, что приходилось раздвигать руками пласты.

Я всегда видела только твою тень. Ты ускользал с такой легкостью, как будто это была твоя родная стихия. А мне было трудно двигаться.

Ты вообще понимаешь, как мне трудно? Я не могу понять, осознаешь ты это или даже не задумываешься об этом? Вероятнее второе, потому что, мне кажется, ты не стал бы мучить меня осознанно.

Но я никогда не смогу тебе это объяснить! Каждый раз, когда я пробовала тебе это объяснить, меня парализовывал стыд. Хотя чего мне стыдиться? Черт возьми, как можно такую преданность – и не ценить?!

Я не могу без тебя.

Остаться одной для меня равносильно оказаться в положении рыбы, выброшенной на берег. Тут два варианта – может захлестнуть волной и смыть обратно в море, а может и нет. Можно обрести счастье снова, хотя это представляется мне сейчас просто невероятным, но скорее всего этого не будет. А я не могу быть одна! Если бы мы расстались раньше, я бы еще смогла это пережить. А теперь нет!

Понимаешь, я не смогу начать все заново с кем-то другим! Мне претит мысль о том, что надо снова кого-то искать, заводить какие-то знакомства, большинство из которых мне совершенно не нужны! Общение с этими «дальними мне» людьми не оставит ничего кроме чувства гадливости.

Я хочу забиться в уголок, и чтобы никто не трогал. Я ловлю себя на том, что, если до меня случайно кто-то дотрагивается или просто обращается ко мне, я вздрагиваю и стараюсь побыстрее уйти. А уж мысль о том, что надо найти другого, вызывает мгновенную истерику. Я начинаю плакать и не могу остановиться…

Я столько отдала тебе! Я делала все, что должна была делать! Разве тебе было плохо со мной! Боже мой, неужели было? Но я так старалась, так старалась…Я была преданной, верной, заботливой! Я никогда не выказывала свое недовольство… Я полностью подчинила свою жизнь твоим интересам. Тогда почему?

Чем они лучше меня? Может, тебе нужна не другая, а вторая?

Я никогда этого не узнаю. Но я бы хотела знать: понимаешь ли ты, как мне плохо или нет? А если понимаешь, то почему продолжаешь это делать?

21

Когда Рыхложопый ушел, я еще какое-то время сидела, глядя в огромное темнеющее окно. Городская ночь надвигалась на меня. Но она не была темной, не была мрачной, она не представляла ни малейшей опасности.

Я знала, что мне делать. Итак, Рыхложопый отверг мое предложение перемирия. Он, в свою очередь, понял, что я не соглашусь подключить связи Дона и позволить строить храмы в других городах. Что ж, мы поняли друг друга.

Соглашения быть не могло. Признаться, меня это радовало. Я и не стремилась к перемирию. К перемирию с человеком, который посмел оспаривать авторитет Дона, который посмел стрелять в него! Нет, уж, увольте!

На темно-синем фоне мелькали разноцветные блики, крошечные квадратики окон, разноцветные линии дорог. Я протянула руку и дотронулась до стекла. Я была так близко, что, казалось, могла выпрыгнуть прямо в это бушующее разноцветье. Мой балкон нависал над бездной огней.

Это был мой город. Мой и Дона. И тот, кто позволил себе сомневаться в этом, не мог оставаться в живых.

Дон сказал, что не знает, кто за этим стоит. Что ж, отлично. Узнаем. Был только один человек в Москве, который знал все и вся. Его звали Геннадий Николаевич, и больше всех в этой жизни он любил прыщавую сопливую игуану. Я протянула руку за сотовым, намереваясь позвонить ему, когда телефон вдруг первым завибрировал в моей руке. В первый момент я решила, что Геннадий Николаевич сам сообразил мне позвонить, и только взглянув на номер, поняла, как ошиблась.

Я совершенно забыла о том неприятном и совершенно несвоевременном осложнении, с которым недавно столкнулась, а именно, о Стасе Кирсанове. На самом деле я была уверена, что свою звездочку в лоб он получил еще позавчера, когда Дон, надеясь задеть Рыхложопого, сообщил ему о невероятной осведомленности Кирсанова и тем самым подписал «хамелеоновцу» смертный приговор. Я думала, это случилось вчера, ну, максимум, сегодня утром. Поэтому весьма удивилась, увидев Кирсанова, хотя и весьма озлобленного, но в добром здравии.

- Да ты, оказывается, живехонек! Отдаю должное твоему профессионализму, - сказала я.

Кирсанов снял куртку и сел напротив меня.

- Мне не понадобилось его проявлять. Твой Распутин – не Гай Юлий Цезарь. Думаю, пока что он занимается исключительно Доном.

Я побледнела. Я даже сама ощутила, как кровь отхлынула от лица. Слышать, как кто-то вот так, походя, упомянул о случившемся с Доном несчастье, было тяжело. Как будто я сама сумела не то чтобы подзабыть об этом, но отодвинуть воспоминание о происшедшем на задний план и заняться неотложными делами, приносящими гораздо большую пользу, чем нескончаемое литье слез, а Кирсанов одним рывком сдернул с моей души неокрепшую еще защитную пленочку.

Я молчала. Некстати вспомнилось, как я пнула тогда пьяного Дона, и сердце дрогнуло, сбившись с ритма.

- Вообще-то ты обещала мне показать второе захоронение, - заявил Кирсанов.

Кажется, я действительно обещала что-то подобное, но не сегодня же.

Вдруг мне пришла в голову удачная идея. Пусть мент отрабатывает деньги честных налогоплательщиков. В конце концов, пренебрегать не следует никакой помощью.

Я взглянула на Кирсанова, словно оценивая. Напрашивался вопрос, с какой стати я должна ему помогать. Ответ не заставил себя ждать. У нас были общие цели. Он хотел положить конец существованию храма… Цель, которая когда-то представлялась мне абсолютно недостижимой и оттого еще более желанной.

И хотя с тех пор прошли годы, хотя я довольно долго работала на Дона Корлеоне, обилие произошедших со мной событий не заслонило (да и не могло) картин моего детства. Именно в нем был корень моей уязвимости, именно в нем оставалось то, что я не могла простить, а, не простив, не могла забыть, не могла избавиться.

Когда-то давно я сказала себе, что прошлое не имеет значения. Черта с два. Хотя я долго убеждала себя в этом, хотя почти избавилась от этих воспоминаний, эти старания напоминали закрашивание черной краски белым, сквозь которую он все равно будет проступать.

Поэтому, хотя я и не верила, что старания Кирсанова увенчаются успехом, в глубине души я желала ему удачи.

- Никуда твое захоронение не денется, - сказала я, еще не зная, смогу ли его убедить, - давай-ка лучше наведаемся к господину Рыхложопому в гости. Как ты на это смотришь?

- Слава Богу, пока не мое! – ответил он, имея ввиду набитое расчлененными трупами болото, - но ты права, никуда оно не денется. Положительно смотрю.

Я улыбнулась.

- Подожди за дверью, мне нужно собраться.

- Ладно, - несколько удивленно ответил он и вышел.

Я достала свою рабочую сумку, выпила еще кофе и уложила в нее только то, что действительно могло понадобиться. А именно: нечто, напоминающее железные когти, с помощью которых можно было карабкаться по совершенно гладкой стене, узкая резиновая дорожка, с одной стороны нашпигованная шипами, и пилочка для ногтей. Также в сумочку полетели помада, щетка для волос, сотовый, пудреница, кусочек ваты, бутылек со спиртом и тушь. Подумав, пистолет я решила не брать. Ни к чему лишняя тяжесть.

Когда я вышла, Кирсанов уже сидел за рулем своего джипа. Увидев меня, он недовольно поморщился, заждался должно быть. Делая вид, что не заметила его недовольства, я уселась поудобнее и показала, куда ехать.

22

Офис Рыхложопого располагался на двенадцатом этаже одного из тех высотных зданий, которые не могут не навевать мыслей о суициде. Или о карьерном росте. Это уж у кого что.

Кирсанов заглушил двигатель и уставился на меня, ожидая дальнейших указаний. Не скрою, давать ЦУ было приятно. Дон Корлеоне практически никогда в них не нуждался. Было два способа проникнуть в здание: один – легкий и практически не производящий должного впечатления, другой – то, что надо.

Я достала «ноготки» на правую руку. Мама рассказывала мне, что есть такие цветы – «ноготки». Не представляю, как они выглядят. Я сменила кроссовки на «говнодавчики» с шипами. Надела «ноготки», но только на пальцы правой руки, левой предполагалось удерживать Кирсанова.

Последний с интересом наблюдал за моими действиями. Выражение вежливого интереса уступило место панике только когда мы вышли из машины и, совершенно не скрываясь, пошли к зданию. Железные шипы на моих «говнодавчиках» цокали, как каблуки. Настоящий страх Кирсанов испытал, когда я подхватила его левой рукой, одним прыжком очутилась на высоте третьего этаже и намертво прилепилась «ноготками» к стене.

- Нас могут увидеть! – заверещал он, когда я уже была на уровне четвертого этажа.

- Не беспокойся, никто нас не видит, - сказала я, переводя дух.

Первые несколько этажей дались легко, а потом я уже двигалась с трудом. Происходило что-то странное. Я стала очень быстро уставать.

- Ты что, сделала нас невидимыми, да? Но тогда почему мы не можем просто войти через дверь?

- Потому что мне так нравится, - ответила я и остановилась передохнуть.

Однако висеть на одной руке, слегка упираясь ногами, было еще тяжелее, чем ползти вверх. Это нельзя было назвать отдыхом.

Вдруг я по-настоящему испугалась. Так не было раньше никогда. Мои руки слабели с каждым движением. Я чувствовала, что еще пара этажей – и я сорвусь. С шипами вообще происходило что-то из ряда вон выходящее. Обычно они входили в стены, как в масло, но удерживались, как вколоченные. Я умела придавать им такие свойства, а тут, как ни старалась я вообразить все как обычно, мне не удавалось с первого движения вколотить их в стену. Мне приходилось изо всех сил вбивать их в стену, ставшую, как будто монолитной. Мне каждый раз приходилось по нескольку раз пинать стену, вниз летели отколовшиеся куски. Один из шипов, намертво прикрепленный к ботинку, отделился от него и полетел вниз.

До меня вдруг дошло, что я нахожусь на высоте двенадцатиэтажного дома, что держусь на одной руке и на честном слове и ничего не могу сделать. Побледневший, изматерившийся уже Кирсанов молчал. Не знаю, понимал ли он, что происходит. Зато я понимала, и понимала хорошо. Кирсанов вдруг стал непреодолимой обузой.

Если бы не он, может, я смогла бы добраться до одного из окон, разбить стекло и попасть внутрь.

Вздохнув, я обхватила его покрепче и полезла вверх. Каждый раз, переступая с одного места на другое, я не была уверена, что смогу закончить движение.

Добравшись десятого этажа, я поняла, что это предел.

- Держись, я тебя сейчас отпущу.

Ни одна фраза не смогла бы вызвать у Кирсанова большей паники. Он судорожно ухватился за лямки моего комбинезона, так что я чуть не упала. Держась увенчанной «ноготками» рукой за стену, я свободной от Кирсанова левой рукой ударила по оконному стеклу.

Вот тут-то я ощутила настоящий ужас. Стекло было небъющимся.

Собрав последние силы, я поползла к другому окну.

Кирсанов болтался уже где-то у меня в ногах.

- Наверняка это окна одной и той же фирмы, они одинаковые! Лезь наверх! – заорал он.

- Не могу, - тихо ответила я, и он не расслышал.

Мне казалось, что от громких криков сильнее рвется ткань легкого тонкого комбинезона, который я ценила в первую очередь за то, что он не стеснял движений и не натирал тело.

В данном случае эти их достоинства никак нельзя было назвать определяющими.

До верхнего окна оставалось около метра. Но я не видела никакой возможности до него добраться.

Кирсанов крикнул мне что-то, я не разобрала, что именно, но вдруг почувствовала невероятную легкость. Взглянув вниз, я увидела, что Кирсанов отпустил меня, всем телом прилепился к стене, цепляясь за нее пальцами и встав ногами на оконную раму.

Я поняла его без слов. Теперь двигаться стало гораздо легче. Я быстро добралась до верхнего окна, к счастью, владельцы этого офиса не предприняли необходимых мер предосторожности (одиннадцатый этаж, все-таки!), и стекло я разбила довольно легко.

Очутившись внутри, я сразу же огляделась, надеясь найти хоть что-нибудь, что могло бы сойти за веревку. Естественно, ничего подходящего не находилось.

Быстро сбросив с себя брюки я свесилась вниз и протянула их Кирсанову. Он схватился за них одной рукой и попробовал повиснуть. Шелковая ткань, естественно, сразу же треснула. Хорошо хоть, Кирсанов отлепил от стены только одну руку.

Испуганно выпустив из рук порванную ткань, он взглянул вниз и опять всем телом вжался в стену.

Я втащила брюки обратно и заметалась по комнате, тщетно пытаясь отыскать что-нибудь подходящее.

Даже в том состоянии, в котором я тогда находилась, я заметила одну странность: раньше я никогда не металась, не паниковала, не ерошила пальцами волосы, не всхлипывала и не повторяла про себя: Господи, здесь ведь нет ничего!

И раньше я бы нипочем не забыла о той длинной, метра в три, резиновой, усеянной шипами, полоске, которая по-прежнему находилась у меня в сумке, бившей меня по бедрам, когда я бесцельно перемещалась по кабинету…

А тогда я каким-то отчаянным и оттого полным сил движением вырвала люстру из ее ниши и провод спустила вниз, Кирсанову.

Провод оказался слишком коротким, я свесилась вниз и сама чуть не перевернулась. Потом, все-таки, уцепившись ступнями за батарею, я сумела протянуть Кирсанову спасительный провод и втащить его в комнату.

Он почти упал на пол, потом сел прислонившись к стене. Его взгляд, устремленный на меня, был полон… непонятно каких чувств. Сначала это было только облегчение, потом – недоумение, страх, благодарность и целое море вопросов, на которые я не только не могла ответить, но которые я боялась задать самой себе.

Что случилось со мной?

Кто мог мне ответить?

Но раздумывать было некогда. Я надела свои разорванные до колен брюки и мы почти бегом устремились на двенадцатый этаж, в офис Распутина.

23

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Если все кончено, тогда зачем все это было?

Наконец-то я нашла главное противоречие. Зачем было все это?

Этот вопрос давно болтался передо мной, а я долго не могла ухватить все ускользающую от меня суть. И вот котенок поймал веревочку. А я задала себе вопрос, который так долго боялась задать.

Зачем? Для чего? Я всегда считала, что любовь обязательно должна во что-то воплотиться: в семью, в детей, во что-то совместное, слитое воедино. Она должна принести что-то ощутимое. Что-то, ради чего ее испытывали.

Иначе, какой бы сильной она ни была, какое бы ни приносила счастье, как бы ни кружила голову и не сводила с ума, она обречена сначала на бесполезное существование, а потом – на исчезновение, на падение в безрезультатную темнеющую пустоту.

Любовь никогда не бывает самодостаточной. После нее должно что-то последовать.

Я промахнулась. Я не получила ничего, кроме разъедающей душу пустоты. Странное ощущение: это и пустота, и тяжесть одновременно. Я и представить раньше не могла, что такое может быть. Пустота должна быть легкой и бездумной, а она оказалась тяжелой и мучительной, как будто в пустую душу налили раскаленный свинец. Наверное, это за счет ненависти. Я начинаю ненавидеть. Но это болезненная ненависть, а не оздоравливающая, не очищающая, не приносящая облегчение.

Я ненавижу тебя именно за это ощущение пустоты и тяжести. За эту бесполезность. За то, что моя любовь ничего мне не принесла!

Конечно, КПД жизни никогда не бывает равен стам. В ней всегда присутствует что-то бесполезное. Всегда будут какие-то ничего не значащие знакомства, оставляющие после себя чувство гадливости, всегда будут дела, которые не удастся довести до конца и которые повиснут в сознании обременительным чувством долга, и всегда будет похмелье, вычеркивающее из жизни целые дни… Но все это длится недолго: знакомства длятся несколько дней, а потом все равно понимаешь их ненужность, дела длятся столько, сколько сам себе определяешь, и самое сильное похмелье не длится больше одного дня. Сколько времени я провела с тобой… Сколько дней, сколько лет оказалось бесполезным остатком, файлом, который приходится удалять…

Я знаю, конечно, что горечь, которую я сейчас испытываю, тоже пройдет. Не скоро, но пройдет. Жаль только, что время, затраченное на избавление от этой горечи – такой же подлежащий удалению файл. Пусть. Главное – избавиться от тебя, перестать о тебе думать, перестать хвататься за самую ненадежную надежду и принимать твою ложь за действительность.

Хоть бы прошло. Когда-нибудь. Все проходит. Даже эхо когда-нибудь затихает. Боюсь только, что я еще долго буду прислушиваться к тишине и ждать, не позовешь ли ты меня снова…

24

В офисе было темно, но мои глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Это уже само по себе было странно, потому что, насколько я знаю, мой дедушка отличался умением безупречно ориентироваться ночью, да и у меня самой проблемы с ночным видением возникли впервые.

Я отбросила эти мысли. Все равно ничего нельзя было сделать.

Двигаясь абсолютно инстинктивно, я пребольно ударилась бедром об угол стола, надо полагать, это был стол секретарши.

Я вскрикнула, и Кирсанов обернулся ко мне. Обошлось без ругательств. Всякое бывает. После нашего получасового «улиточного» продвижения по стене между нами установились крепкие товарищеские отношения. Хотя с тех пор мы почти не разговаривали, я поняла, что отныне это так. Я могла назвать секунду, в которую мы стали друзьями.

- Ты же говорила, что видишь в темноте, - прошептал Кирсанов.

- Теперь нет, - так же шепотом ответила я.

Однако через какое-то время я стала различать предметы. Теперь я видела в темноте примерно также, как видит обычный человек с хорошим зрением. Но мне это было как мертвому припарки.

Миновав кабинет секретарши, мы беспрепятственно прошли в офис самого Рыхложопого.

Если бы вместе со зрением я не утратила обоняние, я бы гораздо раньше ощутила это зловоние. А так оно ударило мне в нос только, когда шедший впереди Кирсанов распахнул дверь.

Судя по всему, не так давно Рыхложопый сотоварищи что-то отмечали на рабочем месте. Я старалась дышать мелкими порциями, но это не очень-то получалось. В легкие просачивался запах мяса, соусов, раздавленных фруктов, рвоты, которая давно засохла, но пахнуть от этого меньше не стала, и в которую я чуть не наступила босой ногой. В этом запахе трудно было различить отдельные составляющие, своим беспомощным носом я сумела лишь выделить преобладание запахов алкоголя, чего-то кислого, и уже упомянутой блевотины.

Кирсанов всецело разделял мое негодование.

- Блин, люди такими деньгами распоряжаются, не могли, что ли в ресторан сходить? Могут ведь жить, как хотят! Зачем же быть такими свиньями?

- Ну, наверное, им хочется жить как свиньи, - сказала я, - ладно, давай посмотрим, что тут у нас.

Осторожно, стараясь не наступить в липкую, покрывающую почти весь пол, зловонную массу, состоящую, по всей видимости, из опрокинутой и растоптанной еды, я подошла к столу.

На наше несчастье два верхних ящика стола были выворочены, и их содержимое смешалось с валяющейся на полу пищей. Если бы только с пищей…

- Тут, кажется, кто-то обосрался, - сказал Кирсанов, посветив фонариком на пол.

Мы с Кирсановым взглянули друг на друга, вздохнули, и оба опустились на корточки. Стараясь дышать как можно реже, принялись выковыривать бумаги из остатков засохшей блевотины. Помню, как я показала Кирсанову первый освобожденный таким образом договор. Я испытывала такую гордость, будто совершила что-то очень значительное. На самом деле работа была ювелирная; приставшее к бумаге дерьмо по закону подлости закрывало самые ключевые слова.

Наконец один из договоров стало возможно прочитать. Кирсанов направил на бумагу луч света.

- Черт возьми, и ради этого я сковыривала дерьмо! – воскликнула я.

Это был договор на покупку какого-то колхоза в Подмосковье. Мы сначала решили, что эта бумажка по случайности оказалась среди документов Рыхложопого. Но, во-первых, внизу страницы стояла подпись Рыхложопого, а во-вторых, мы обнаружили много аналогичных договоров. Ну ни за что не поверю, что Рыхложопый заинтересовался сельским хозяйством.

Договор на покупку ангарской сосны – это было уже правдоподобнее, но все равно слишком мелко для Рыхложопого. Человек, уложивший на больничную койку самого Дона Корлеоне, просто не мог заниматься такой ерундой!

Я решительно поднялась, отказываясь больше копаться в дерьме.

- У него должен быть сейф! Надо найти!

- А ты подумала, как мы его откроем? Или ты все еще можешь прожигать металл взглядом?

Я метнула на него испепеляющий взгляд, но возразить было нечего.

Что случилось со мной?

Вдруг Кирсанов схватил меня за руку. По коридору бежали люди. Я не стала раздумывать и бросилась к двери. Кирсанов остановил меня как раз вовремя; стало тихо, видимо, они остановились как раз перед дверью. Выхода не было.

Я вдруг поняла; я лишилась всех своих способностей. Наверняка они видели, как я карабкалась по стене. Подумать только, как они, должно быть, смеялись, наблюдая за тем, как мы с Кирсановым повисли на высоте сорока метров и корчились там, пытаясь найти хоть какую-нибудь опору! Может, даже делали ставки: свалимся или нет!

И в этот момент раздалась автоматная очередь. Дверь рухнула, и они (уж не знаю, кем они были!) ворвались в приемную. Еще секунда, и они проникли в кабинет Рыхложопого.

За эту секунду я успела сесть на подоконник, спрыгнуть вниз и повиснуть, держась за слегка выступающую раму. Последним, что я увидела, прежде чем покинуть пределы кабинета, был Кирсанов, стоявший воле двери и держащий рядом с подбородком заряженный пистолет.

Я висела над бездной невыносимо долго. Самым мучительным, как ни странно, была полная обездвиженность. Я висела, не шевелясь. Это было чревато.

Краем уха я слышала выстрелы, потом чей-то стон. Голос вроде бы не был похож на кирсановский, но я-то знала, что боль может изменить его до неузнаваемости.

У Кирсанова не было шансов, поэтому, когда он обеими руками взял меня за руки и втянул в комнату, я была ошеломлена. Настолько, что даже не могла сказать ничего осмысленного, пробормотала только:

- То я тебя вытягиваю, то ты меня…

На полу в разных позах, выдававших их невероятную гибкость, лежали семь человек с заклейменными звездочками лбами.

Я перевела на Кирсанова ошеломленно-восхищенный взгляд.

- А ты думала, нас в «Хамелеоне» ничему полезному не учат? – несколько смущенно пробурчал он, как будто я ему безбожно льстила.

Я подошла к нему и повисла теперь уже на нем. Сил больше не оставалось.

- Давай возьмем несколько бумажек. Почитаем на досуге, - сказал Кирсанов.

Я подобрала с пола несколько наиболее чистых документов, и мы направились к выходу.

Здание мы покинули беспрепятственно, должно быть, охрана поспешила ретироваться, как только узнала о приезде рыхложоповских бугаев. Я обратила внимание, что Кирсанов забрал себе оружие убитых. Когда он успел это сделать? Я и не заметила.

Мне казалось, что я близка к обмороку. Понятия не имею, что при этом испытывают, но я чувствовала себя такой усталой, что, окажись сейчас прямо передо мной несколько вооруженных человек, я бы даже не сделала попытки укрыться.

Мы вышли из здания и направились к машине. Вдруг боковым зрением я увидела, что припаркованный у входа автомобиль медленно, будто нерешительно трогается и едет за нами. Я взвизгнула и бросилась бежать. Люди в машине отреагировали немедленно, сразу же увеличив скорость.

Кирсанов пробовал стрелять, пока не убедился, что его действия не причиняют бронированному автомобилю ни малейшего вреда.

Бежать было абсолютно бессмысленно, и я остановилась. Взглянула на них, но за темными стеклами не увидела ничьих лиц.

Они даже не будут в меня стрелять, поняла я, просто раздавят и все. Еще бы, такой-то махиной! Да от меня мокрого места не останется. Словно подтверждая мои мысли, машина увеличила скорость.

Когда надвигающаяся машина заслонила собой почти весь мой кругозор, я вдруг поняла, что нужно делать. Выхватила из сумки усеянную шипами дорожку и не глядя швырнула им под колеса.

Остановиться они уже не могли.

Я увидела сноп огненных искр, вырвавшийся из-под колес, услышала скрежет, потом автомобиль развернуло и швырнуло на дорожное ограждение. Оно развалилось, и машина упала с эстакады.

Я не стала смотреть вниз. Звездочек там все равно не увидишь. Подобрала дорожку и сунула в сумку. Дорожка была мягкая, не такая как у ментов - железная, сворачивалась легко, как домашняя кошка – в клубок…

Подъехал Кирсанов и открыл мне дверцу.

Да, я прежняя могла бы гордиться собой сегодняшней.

Но что же все-таки стало со мной?!

25

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Я не узнаю себя. Я постоянно испытываю напряженность, мне не по себе. С самого утра у меня в голове крутятся беспокойные мысли, и я не могу легко сесть и расслабиться.

Одновременно я не могу понять, что же именно меня тревожит. А может быть, я скрываю это от себя самой…

Еще мне кажется, что я стала все делать очень медленно. И в то же время я испытываю неусидчивость, словно мне постоянно нужно двигаться.

Я каждую секунду готова расплакаться. Я тебя ненавижу!

Мне кажется, что ты специально отправил меня сюда, чтобы от меня избавиться! Я тебя раздражаю? Я тебе больше не нужна? Если это действительно так, ответь, пожалуйста! Прошу тебя! Потому что, если ты не ответишь, мне будет становиться все хуже и хуже…

26

Кирсанов довез меня до дома, передал документы и уехал. В дороге мы почти не разговаривали. Над всем происшедшим требовалось основательно подумать.

Но я не могла просто сесть в кресло и начать анализировать события последних дней. Я не могла просто сесть и расслабиться.

Мне даже не требовался кофе, я не чувствовала усталости, хотя мышцы гудели.

Я взглянула на часы. Было около одиннадцати. Я решила, что время вполне светское, и позвонила Геннадию Николаевичу.

Он долго не брал трубку, я уже хотела отключиться, когда он все-таки ответил. Его голос был странно глуховатым. Мне показалось, его что-то смущает. Видимо, я позвонила не вовремя. Но сейчас это меня не волновало.

- Я хочу знать, кто поддерживает Рыхложопого, тьфу, ну этого, Распутина, - напрямик заявила я.

В конце концов, мы с Геннадием Николаевичем были уже очень давно знакомы.

- Наденька, понимаешь, не телефонный разговор, - промямлил он.

- Не поняла. Ты хочешь, чтобы я к тебе приехала?

- Ну, у меня тут девонька в постели. Давай завтра. Сегодня никак.

- Никак?! – взорвалась я и, к своему стыду, обрушила на него фонтан нецензурщины, которую завершила словами, - в Дона стреляли, а у него, видите ли, «девонька»!

- Наденька…

- Вытряхивай свою девку из постели, буду через двадцать минут!

Поскольку стрелки ненависти, обращенной на Рыхложопого, были установлены почти на красной линии, после разговора с Геннадием Николаевичем, я была просто в бешенстве.

Я быстро переоделась. Рывком застегнула «молнию» на джинсах, набросила куртку, взбила неуложенные волосы. Решила не брать водителя, мне хотелось, чтобы скорость успокоила меня. В это время «пробок» уже почти не было, так что разогнаться было вполне реально.

Я доехала за десять минут, так что даже не успела остыть.

Я вышла из машины и пошла к дому. Черные лужи поглощали стеклянные капли. Фонари из золотых превращались в желто-электрические. Мысли полыхали, как осенние клены. Развевались, как полотнища, под ветром. Я никак не могла сосредоточиться. Я никогда не смогу сойти с ума.

Рядом со мной затормозила машина. Из нее выскочили какие-то люди. Я не успела опомниться. Их было слишком много, удары обрушивались на меня один за другим. Я включила защиту, чтобы не чувствовать боли, но она сама по себе отнимала слишком много энергии. Обычно я ею не пользовалась. Вскоре она начала слабеть. Я почувствовала, как падаю на асфальт, что меня поднимают и садят в машину.

Что-то происходило со мной… И я не могла объяснить, что именно. Хотя нет, могла: я вдруг превратилась в обычную беззащитную женщину, на которую напали и которой неоткуда ждать помощи.

Я не видела, куда меня везли. Они заблокироваили все мои органы чувств. Все обычные, человеческие органы чувств… Глаза мне, естественно, завязали. И еще – я вдруг лишилась тонкого волчьего обоняния, которое – одно-единственное! – могло сказать мне, куда меня везут. Наверное, это произошло довольно давно, но я ощутила свою ущербность только сейчас – когда оказалась, что я еще и ничего не вижу. Я усмехнулась, подумав, что было время, когда мне хотелось его лишиться: например, когда рядом со мной в метро оказывался потный деклассированный элемент. А теперь, когда чутье покинуло меня, я готова была проклясть себя за то сиюминутное желание. Накаркала, подумала я, сидя на заднем сиденье, зажатая с двух сторон, стиснутая так, что пришлось выставить вперед локти, чтобы дышать было легче. Сначала я пыталась дать им понять, что мне рядом с ними вообще-то не очень удобно, я потолкалась локтями, поворочалась на сиденье – тщетно. Они как будто не почувствовали моих телодвижений. Так и продолжали сидеть. По-моему, они не взглянули на меня даже когда, сорвав с глаз повязку, стали развязывать мне руки. Возясь с узлами, тот жлоб, что в одиночку занимал полтора сиденья, смотрел не на меня, а на водителя.

А я с ненавистью смотрела, как медленно и ритмично движутся его щеки. Один раз жвачка, видимо, застряла у него в зубах, и он интенсивно задвигал языком, стремясь ее оттуда убрать. Я увидела, как на его щеке образовался подвижный бугорок.

Меня поместили в подвал, очень напоминающий тот, который занимал все пространство под домом Дона Корлеоне.

Я села, прислонившись к стене. Чтобы хоть чуть-чуть согреться, пришлось обхватить колени руками. Кажется, пристрастие к подвальным помещениям питает не только дон Корлеоне. Но они-то почему?!

Какие воспоминания могут быть у них? У этих прилизанных, гладко выбритых выпускников заграничных вузов или, в крайнем случае, МГИМО? У них, которые ничего не добивались сами? Для которых бизнес – лишь развлечение…

У них просто не может быть никаких воспоминаний.

Я не беспокоилась о себе. Я никогда о себе не беспокоюсь. Если я и боюсь, то за других. Черт возьми, сколько уже было в моей жизни таких ситуаций, когда я сидела вот так вот, на полу и думала, что пора смываться! Но я никогда не боялась. Я знала, конечно, что на пути каждого колобка рано или поздно оказывается лиса, но таким опасениям не было места в моем сознании. Разве что в самом дальнем невостребованном уголке. Мне всегда казалось, что со мной просто не может ничего случиться. Потому что я – это я.

Но сейчас, когда я дышала на руки в тщетной попытке согреться, мне стало казаться, что этот момент наступил. И не для кого-то другого, а именно для меня.

Все это было в действительности. И Дон Корлеоне, громогласный, несдержанный, но по-своему преданный Дон Корлеоне не поможет. Так мои мысли естественным образом обратились к Дону. Впрочем, не исключено, что именно о нем я и думала все время, пока находилась здесь, просто скрывала эти мысли от самой себя. Прятала их глубоко в подсознание и затыкала в нем щели мнимым беспокойством о себе, лишь бы сквозь них не просачивался подлинный страх. Дон, я тебя обожаю! You are number one for me!

И я подумала, что, если только мне удастся вырваться отсюда (а удастся мне непременно) я позабочуь о том, чтобы их смерть не наступила слишком быстро.

По сравнению с этими вежливыми, безупречными во всех отношениях мальчиками прежние знакомые бандиты представлялись мне этакими хитроватыми добряками, всегда готовыми на безобидные розыгрыши.

Добрейший Геннадий Николаевич, живущий в Сети, освоивший компьютор, когда ему было уже за сорок, встречавший гостей в своем кабинете, не отрываясь от клавиш… Он не боялся поворачиваться к гостям спиной, когда отыскивал для них необходимую информацию. Тактичный, не задающий лишних вопросов, хранитель секретов, которому можно было доверить практически все. Я не допускала и мысли, что Геннадий Николаевич был виноват в том, что произошло. Хотя на меня напали в двух шагах от его дома, я и мысли не допускала, что он к этому причастен!

Вильнер, оставивший на стене своего дома надпись несмываемой краской. В. Г. Вильнер. Огромная надпись во всю стену, которую так ничем и не уничтожили.

И Дон. Милый Дон!

Авторитеты старой закалки много пили и слушали шансон. Они не смотрели на меня, как на алкоголичку, когда я, едва проснувшись, шла в бар. Потому что они поступали также. Им было все равно, как одеваться. И они не считали меня хуже, чем я есть. И не лезли в душу, прекрасно понимая, что у каждого найдется что-то, о чем не хочется вспоминать. Они были грубы, неотесаны, сморкались при помощи пальцев и блевали там, где придется. Они пудрили носы всякой дрянью, матерились, если приходила охота и гордились куполами на спине. Они не сдерживали эмоций, они были далеко не идеальны, но иногда они умели щадить. Было что-то, что они ценили. Были качества, которые они уважали. Повторюсь, иногда они умели щадить. Они были люди, а не подтянутые бесчувственные роботы. Они не изжили в себе все человеческое и поэтому были обречены. Им нечего было противопоставить этим безжизненным, ничего не признающим манекенам в на все пуговицы застегнутых костюмах.

Может, кто-то из них понимал это с такой же определенностью, как поняла тогда я. Тогда им не позавидуешь. Нелегко сознавать, что ты принадлежишь давно прошедшему времени первых успехов, золотых цепей и спортивных костюмов. Нелегко сознавать, что скоро мир, который они создавали и который по-своему любили, будет сметен насмешливыми безжалостными сопляками, не имеющими представления о жизни. Или наоборот, имеющими даже большее представление, но – о новой жизни, о другой, подступившей так быстро, что заметить, когда же все перевернулось вверх тормашками не представлялось возможным.

Порядочному пролетариату, попавшему не в свои сферы, которым я и являлась, оставалось радоваться только тому, что рыночные отношения существуют не только для тех, кто работает за гроши и при каждом удобном случае клянет правительство, а для всех. Даже для авторитетов. Потому что наступило новое время. Время настоящего Бизнеса, не знающего преград.

Когда каждый зарабатывает безжалостно и откровенно. Как делают это авторитеты новой волны. Порядочные, образованные, тактичные люди.

Они соблюдают режим дня. Просыпаются в девять и пьют апельсиновый сок. Хорошо одеваются, не забывая и о мелочах, на которые «старичье» не обращало внимания – на часы, носки и обувь. Они всегда выглядят с иголочки. Они безупречны. Они стригут ногти раз в неделю, а потом еще обрабатывают неровности пилочкой. Они не повышают голос и не принимают наркотики. Не собираются компанией в сауне и не нажираются до блевотины. Вообще пьют не для того, чтобы опьянеть, а чтобы оценить изысканность напитка. Не пользуются услугами проституток. Не знаю, изменяют ли они своим женам. Может, и нет. Они презирают низменные развлечения и предпочитают экзотические. Если и изменяют, то тихо, интеллигентно и по графику.

И Рыхложопый был ярким представителем этой породы.

Впрочем, черт с ним, с Рыхложопым! Больше всего меня я бы хотела знать, как им удалось провернуть со мной такое! Что это вообще было? Что это за странная слабость и еще это странное ощущение, будто мое тело больше мне не принадлежит?

Что-то случилось со мной, с моим телом или с сознанием. Оно больше не подчинялось мне. Казалось, оно забыло все то, что раньше выполняло совершенно автоматически. Это была не я.

Мне вдруг стало страшно. Меня отключили. Отключили от того источника энергии, который давал мне силы. Но разве такое может быть?

Я смотрела на свою руку. Разбитые костяшки пальцев были покрыты запекшейся кровью. Так не было раньше никогда! Я чувствовала, что близка к истерике.

Я попыталась вспомнить, как это началось. Попыталась понять, существовали ли какие-то признаки, прислушавшись к которым я могла бы догадаться, что произойдет. И ничего не приходило в голову. Это доводило до отчаяния. Я не замечала в своем состоянии никаких изменений! Кроме того, что отныне я была никто и ничто.

Тот мир, который давал мне силу, отказался от меня. Моих «теле…» больше не существовало. Да что там «теле…»! Теперь я не смогла бы отбиться от хулиганов на темной улице!

Боже мой! Я вдруг представила, как живут остальные женщины! И на меня обрушилось сознание собственной беспомощности. Это было как удар. Теперь мне придется просить кого-то, чтобы меня проводили до дома, если вдруг придется откуда-то поздно возвращаться. Просить, чтобы проводили! Боже, унизительнее просить только, чтобы под тобой сменили судно!

Я застонала. Но ведь все так живут. Всю жизнь – и ничего. Иногда кто-нибудь сам вызывается проводить.

Я запустила пальцы в волосы и изо всех сил сжала виски. Я – не все!

Выходит, не Дону Корлеоне, а мне надо завязывать с этим бизнесом. Все кончено.

Теперь я ничем не смогу помочь Дону Корлеоне.

Потом открылась дверь. Потом меня провели по коридору, и я предстала перед его светлыми очами. Было утро, и Рыхложопый пил мультифруктовый сок. На нем были белые брюки и черная рубашка, застегнутая на все пуговицы. При виде меня он встал и улыбнулся. Пододвинул мне стул, потом сел сам.

И я вдруг почувствовала бесконечную усталость.

Мне не о чем было говорить с ним, но он так не считал. Ни он сам, ни кто-либо из ему подобных никогда и не при каких условиях не смог бы вписаться в мою жизнь. И я, и Дон принадлежали умершему, хотя еще и не похороненному прошлому. Мы принадлежали времени первых успехов. Я вдруг отчетливо поняла, что отпущенное нам время истекло. Нашим временем были девяностые. И все. Новый век принадлежал не нам, хотя мы не сразу это осознали. Это не легко понять, а уж принять и того сложнее. Точно также всем известная рыжеволосая старуха упорно не желает слезать со своего пъедестала и который год подряд вызывает у всей страны рвотный рефлекс.

И не только потому, что ей мучительно не хочется расставаться с тем, что она завоевала. А еще и потому, что она просто не понимает, насколько она стала смешной, и насколько ее сегодняшняя роль унизительна для нее самой…

Но черт возьми, как же мы с Доном пропустили тот миг, когда все поменялось! И был ли он, этот миг? Миг, когда новое перестало вписываться в нашу жизнь…

Я тряхнула головой. С какой стати новое должно идти у нас на поводу? Новые люди и не должны вписываться в нашу жизнь. Они на своем месте. Значит, приложить усилия должны мы: я и Дон. И в первую очередь я. Прямо сейчас.

Рыхложопый больше не улыбался. Он заговорил, и я была вынуждена его слушать. Я больше не рисовала мысленно звездочку у него на лбу. У меня больше не было оснований этого делать.

- Я понимаю, как вам сейчас тяжело, - начал он, - поверьте, я действительно понимаю, что вы сейчас чувствуете. Не хочется вспоминать, но я сам однажды потерял все и был вынужден начинать заново. Но, как видите, я справился. Вообще, вы мне очень симпатичны, и я, если позволите, хотел бы дать вам совет.

Он вопросительно взглянул на меня, как будто ему и впрямь нужно было мое разрешение. Я ничего не ответила. Когда-то мне нравилась тактичность в деловых разговорах. Может быть, потому, что ее было мало. Теперь мне претили эти вежливые слащавые разговорчики. Лучше бы он орал и матерился. Но в том и беда, что настоящего успеха добиваются, не прибегая к ругательствам и не теряя контроля над собой.

- Молчание – знак согласия, - пошутил Рыхложопый, - так вот я хотел сказать: не бойтесь кардинально менять свою жизнь. Вы зациклились на работе с Сергей Сергеичем. Допускаю даже, что между вами возникли какие-то романтические чувства. А вот это вы уже напрасно. Умейте переключаться. Вы меня поняли?

Я опять ничего не ответила. А что я могла ему ответить? Он продолжал свой монолог, а я тихонько потягивала уголки скатерти.

- Я понимаю, из каких соображений вы отвергли наше первоначальное предложение. Понимаю, что определяющую роль сыграли несколько трагичные воспоминания юности.

Я испуганно воззрилась на него. Откуда он знает?!

- Мне известно, что вы сами пять лет прожили в «Центре ведической культуры», известно, что выжить вам удалось просто чудом. Поверьте, я все знаю и действительно сочувствую вам. Но надо уметь переключаться, понимаете? Насколько мне известно, состояние Дона улучшилось, и скоро он вернется к делам, так вот мне нужно, чтобы он решил мой вопрос в течение двух недель.

- Он не очень хорошо себя чувствует, - нарушила я молчание, - он с трудом разговаривает, он даже не сможет сделать несколько звонков интересущим вас людям.

- Да? А разве вы не можете? Ведь вы же его consigliori? Или я ошибаюсь? Раньше от вас требовалось прежде всего применять грубую физическую силу, когда потребуется. А теперь, чтобы быть конкурентоспособной, вам придется иногда шевелить мозгами. Потому что больше вы ничего не можете.

Я бросилась на него, проехала животом по столу, но не рассчитала расстояние и свалилась на пол, а Рыхложопый отскочил и шутливо прикрылся стулом. Это было не мое тело. Это была не я. Я сразу же вскочила, пристыженная, растрепанная, готовая расплакаться. Теперь я была уверена, что именно Рыхложопый каким-то неведомым мне образом лишил меня всех моих способностей.

Я снова опустилась на стул.

- Я так и знал, что вы согласитесь. Женщины менее упертые, чем мы, - донесся голос Рыхложопого, - буду ждать вашего звонка.

Не помня себя от стыда, я вышла из комнаты.

27

Я шла по улице. Машины разбрызгивали жидкую грязь. Каблуки проваливались в щели между брусчаткой. На голубых джинсах стремительно увеличивалось количество грязевых отметин. Я шла, обхватив себя руками, низко наклонив голову, волосы свешивались на лицо.

Мне некуда было торопиться. У меня было время до вечера. Я знала, что вечером я зайду в кабинет Дона. Может быть, знакомая обстановка придаст мне сил. И сделаю несколько новых звонков. Потом выпью. Немного, просто чтобы легче заснуть. Раньше мне бы хватило четырех рюмок. Но очень может быть, что и алкоголь я теперь плохо переношу. Так что хватит двух. Я шла медленно. Перемещала себя мимо павильонов. Торговых центров. Баров. Удивительно, как много их появилось в последние годы. Я вдруг поняла, что за последние восемь лет я почти не ходила по городу. Первые пять лет я практически безвылазно провела в храме. Последние три года я работала на Дона и перемещалась исключительно на машине с завешанными шторками стеклами.

Баров, ресторанов и казино было много, очень много. Как будто людям больше нечего делать, кроме как развлекаться. Впрочем, всегда есть кто-то, кому действительно больше нечего делать.

Остановившись на светофоре, я с отвращением огляделась вокруг. Все делали свой маленький бизнес. Или не очень маленький. Это уж кому как повезет. Все куда-то спешили. Обгоняли меня. Двигались навстречу. У меня вдруг возникло ощущение, что все двигаются по своим невидимым эскалаторам. Двигаются, не пересекаясь. Чужие друг другу. Каждый делал свой бизнес. У всех были свои дела. И не к кому было обратиться за помощью. Самое смешное то, что они все считали себя неплохими людьми. Может, так оно и было. Но если бы я остановила кого-то из них и попросила о помощи… Даже не о помощи, все равно никто из них не в состоянии мне помочь, а хотя бы об утешении, о нескольких неравнодушных словах, боюсь, я не получила бы ничего кроме быстрого окидывающего меня взгляда и какой-нибудь приличествующей случаю отмазки. Каждый отворачивается и возвращается на свой эскалатор. Раздосадованнный тем, что потерял из-за меня несколько секунд, которые можно было бы использовать для того, чтобы вгрызться в жизнь и оторвать желаемое.

Как же все просто… Я прошла мимо частной стоматологической клиники, павильона сотовых телефонов, еще одного казино. Молодая девушка раздавала какие-то проспекты. Мужчина с тележкой предлагал несущим сумки прохожим перевезти их вещи по подземному переходу за сто пятьдесят рублей. Мимо прошла старушка с двумя сетками и рюкзаком. Ей он свои услуги не предложил. За время стояния у перехода он уже стал неплохим психологом. Знал, что бабушка предпочтет донести свои вещи на собственном горбу. Уходящее поколение не вписывалось в его бизнес. Оно было вычеркнуто. Я усмехнулась, подумав, что иногда очень быстро перестаешь вписываться. Так быстро, что даже не замечаешь, как. Я вот не заметила.

На углу торговали гамбургерами. Гамбургеры пользовались повышенным спросом. Поколение, которое пока еще вписывалось в окружающую действительность, не имело времени нормально обедать. Я купила гамбургер и бутылку минералки. Если бы знала, что на следующее утро меня четыре раза вырвет желчью, то не стала бы этого делать. У меня не было ощущения, что я ему хлеб. Казалось, во рту находится тепловатая и от того слегка размягченная резина.

И вдруг раздражение, вызываемое всеми этими людьми, прошло. То, что делали они, не называлось бизнесом. То, что делали они, называлось просто выживанием. Кто как может. Поколение, работающее за гроши, сформировалось. И ненавидеть кого-то пониже рангом, чем Рыхложопый, явно было бессмысленно.

Я и ненавидела. Нет ничего противнее бессильной ненависти. Даже рвота желчью не может с ней соперничать. Но это мне еще предстояло. Я тогда еще не поняла, что стала невероятно слабой. Я думала, просто отравилась чем-то. Но та бесконечная усталость, от которой я не могла избавиться, даже проспав десять часов, усталость, копившаяся как будто годами, бесконечные простуды и похмелье после четырех кружек пива были всего лишь симптомами общего заболевания. Отключенности от мира, который давал мне силу. Мира, который был моей родиной и который даже сюда, в этот отвратительнейший из миров, основанный исключительно на законах бизнеса, протягивал мне проводок, по которому поступала ко мне живительная сила.

А теперь его перекрыли.

Меня впору было поместить в изолятор, где бы я могла целыми днями находиться в постели и есть только протертое картофельное пюре.

Я бесцельно бродила по городу. Иногда в мой внутренний взор врывались наиболее наглые образчики рекламы. Иногда меня толкали люди, совсем равнодушные к окружающим. Или слишком спешащие. Я отходила в сторону, иногда посматривала на часы, дожидаясь вечера. Нет, ни в коем случае не дожидаясь. Наоборот, оттягивая как только возможно, тот момент, когда мне все-таки придется пойти домой.

Наконец вечер наступил. Я поняла это не по наступившей темноте, я поняла это, когда увидела толпу, собравшуюся перед входом в один из ночных клубов.

Нехотя скользнула взглядом по афише. Я и забыла, что сегодня девятое мая. Вечеринка была посвящена именно этому дню. Она проходила под лозунгом «Гитлер Капут», в программе была обещана полная капитуляция Маш и Даш.

Это было последней каплей. Но я не сделала ничего. Я только решила пойти домой. Я задержалась на секунду, рассматривая пару, входящую в клуб. Женщина показалась мне странно знакомой, и хотя в своем нынешнем состоянии я была отнюдь не расположена вспоминать, где я ее видела, я взглянула на нее еще раз. Это была Стася, жена Кирсанова. С ней был незнакомый молодой человек. Он купил ей цветы. Она повисла у него на шее. Не знаю, как насчет Маш и Даш, но некая Анастасия явно была готова капитулировать.

Я пошла домой.

Придя домой, я легла в кресло, свернувшись клубочком. Меня морозило. Чтобы хоть как-то согреться, я пошла в ванную.

Я открыла воду, сначала очень горячую, потом очень холодную. Помню, мне никак не удавалось получить воду нужной температуры. Я остервенело крутила кран до упора то в одну, то в другую сторону. Когда ванна наконец наполнилась, и я опустила руку в воду, то она оказалась слишком горячей. Ожидая, когда она остынет, я смотрела на себя в зеркало. Распаренная кожа приобрела розово-бронзовй цвет, на фоне которого глаза стали ярко-синими, а волосы – почти золотыми.

Это по-прежнему было мое тело. Оно безупречно сохранило свой облик. Все так знакомые мне выемки, линии, очертания. Мускулы проступали также рельефно, как раньше. Но теперь мне казалось, что они наполнены воздухом. Что кто-то взял велосипедный насос и накачал их! Что пройдет какое-то время, и они непременно спадутся. И повиснут жалкими морщинистыми складками.

Я положила руку на живот и прощупала четыре мощных кубика. Пресс что надо.

Остались даже те маскирующие мою силу плавные линии, которые позволяли носить вечерние платья и не выглядеть при этом как культуристка. И в этом была особенная издевка!

Когда вода остыла, я легла в ванну и положила в воду два шарика, которые, растворившись, должны были придать коже шелковистость. Воздух тут же стал пахнуть жасмином.

Зазвонил телефон. Голос Кирсанова ворвался в мой распаренный чарующий жемчужно-кафельный мир, как врываются в полусонное сознание сообщения о терактах.

- Ты что сейчас делаешь?

- Лежу в ванне, - безмятежно созналась я.

- А по-моему, бухаешь.

Я глупо захихикала.

- Ладно, я сам приеду.

Я положила трубку и тут же забыла об этом звонке. Поэтому когда он все-таки приехал, это стало для меня совершеннейшей неожиданностью.

- Можешь приставать, я не разобью тебе морду, - сказала я.

- Что, правда? Ты где была последние два дня?

- Общалась с людьми будущего.

Я забралась с ногами на диван. Голова раскалывалась. Так не было раньше никогда. И еще мне казалось, что я не видела Кирсанова уже много лет. Не верилось, что прошло всего два дня с тех пор, как мы сидели в припаркованном на выезде из города машине, и я сказала: у Дона неприятности, мне нужно быть на подхвате, если что… За эти два дня Дон чуть не погиб, а я оказалась беспомощной, как выброшенная на берег рыба.

Я вдруг поняла: любое сопротивление бесполезно. Можно биться о твердыню, извиваться на песке. А можно этого и не делать. Можно позвонить кому-нибудь из сторонников Дона, например, Вильнеру и попросить о помощи. Только вряд ли я ее дождусь. Если два дня назад они еще не знали, чью сторону принять, затаились в ожидании, отключили телефоны и заставили отдуваться своих пресс-секретарей, то сейчас я вероятнее всего нарвусь на открытую грубость. Действительно, а чего со мной теперь церемониться?! Ни меня, ни Дона больше не существует.

Мы живем, дышим, мыслим, пока еще даже пытаемся как-то выкрутиться, но как самостоятельные, значимые люди, к мнению которые прислушиваются, мы больше не существуем. У нас есть только один выход – влиться в империю Дениса Р. и этим хотя бы сохранить свою жизнь. Да, наверное, так и надо. Бывают ситуации, когда имидж – отнюдь не все.

Я решила, что, когда Кирсанов уйдет, я пойду в кабинет Дона. Может, знакомая обстановка придаст мне силы. И сделаю несколько звонков. Знакомым Дона «на местах». Их надо поставить в известность о том, что с завтрашнего дня в их регионах начнут строиться «Центры ведической культуры».

Тем временем Кирсанов приготовил кофе. Я обхватила руками кружку с надписью «Дон Корлеоне».

Кирсанов сел рядом.

- Можешь не рассказывать, я все знаю.

- Откуда?

- Ты думаешь, мы в «Хамелеоне» ничего не делаем?

- Ты знаешь, что стало со мной? – безразлично спросила я.

Впрочем, нет, не совсем безразлично. Мне хотелось рассказать хоть кому-то о том, что произошло, о том гадком ощущении, что мое тело мне больше не принадлежит.

Это самая большая слабость – стремиться к тому, чтобы тебя выслушали. Нуждаться в ком-то еще для решения собственных проблем. Кончится тем, что я буду выбирать друзей по способности к сопереживанию… Впрочем, какие друзья? У меня никогда не было друзей.

- Я знаю, что ты никак не отреагировала на покушение. Что могло тебе помешать? Я думал, ты за Дона готова глотку перегрызть. О женщины! – и он поднял глаза к потолку.

- Меня отключили! – истерично выкрикнула я и, сама того не осознавая, вцепилась ему в плечи, - я не знаю, как они это сделали! Но я ничего больше не могу! Ничего! Меня как будто…

Я замолчала. Впрочем, это не совсем верно. Я захлебнулась рвущимися наружу слезами. Я икала, всхлипывала, втягивала в себя жидкость. И наконец, обессилев, скорчилась на диване. Легче мне не стало абсолютно.

- Как это, отключили? – спросил Кирсанов, - я думал, ты всему научилась в этом храме. Как можно разучиться тому, что умеешь? Вчера ты неплохо бегала, по стенам, правда, лазила хуже.

Я помотала головой. То, что я унаследовала, и то, чему научилась, переплелось тесно, как волосы в косе. Эти умения так взаимно дополняли друг друга, что даже я сама не до конца осознавала, что было только моей заслугой, а что досталось от деда. Если бы не он, я бы стала заурядным одноразовым киллером. Которым можно попользоваться и пристрелить. Благодаря ему я стала совершенной в своем деле.

- Если бы не он, меня бы убили…

Кирсанов сначала решил, что я говорю о Доне. Тогда я вытерла глаза и сбивчиво, всхлипывая, рассказала ему. Рассказала о том, что где-то рядом существует мир… Другой мир, сказочный, волшебный, откуда я родом, что я искала путь туда до того, как встретила Дона, и о том, как я мечтала взять его с собой.

- Конечно, он бы не сразу там освоился. Там все по-другому. Я думаю, что иногда наши миры пересекаются, и все наши сказки, легенды, берут свое начало оттуда. Там есть оборотни, феи, там все не так, - еще раз повторила я, - там волшебство. Дону было бы сложно.Да и мне тоже… В конце концов я тоже там чужая. Я никогда там не была. Но, понимаешь, я всегда верила, что там лучше. На Земле нет ничего, кроме бизнеса. А там есть Любовь.

- Откуда ты знаешь?

Я пожала плечами. Я не знала. Я только верила.

- Мой дед скормил себя моей бабушке. Только благодаря этому она выжила в блокаду. Надо же, он был оборотнем, он проник в наш мир, чтобы убивать умирающих от голода, ослабевших людей, которые уже не могли сопротивляться. А потом встретил ее и полюбил, представляешь? Разве на Земле такое может быть?

Кирсанов пожал плечами. Я поняла, что его мысли далеко. И хотя меня уже трудно было чем-то обидеть, когда я встретилась глазами с его отстутствующим взглядом, и мне вдруг стало горько. Я только что рассказала ему то, что раньше не рассказывала даже Дону. Может, он не поверил мне…

- Зачем им столько храмов? – спросил он.

И вдруг я подумала о том же самом.

- Я понимаю, конечно, что профессия киллера в нашей стране одна из самых престижных, но не так уж она востребована, как кажется. Я с этим работаю, я знаю. Если они понастроят таких храмов в каждом большом городе России, то будет банальное перепроизводство. Неужели они этого не понимают? Сейчас юристов и экономистов как собак нерезаных. Ведь с киллерами тоже самое будет.

- Не будет, - заверила я Кирсанова, - их прирежут. Хотя, знаешь, я тоже сейчас об этом подумала.

- Слушай, а как тебе удалось вырваться?

Я поняла, что он имел ввиду.

- Можешь не сомневаться, без крови не обошлось.

- Расскажи мне, - попросил Кирсанов, - пожалуйста. Как ты выжила? Вас ведь там зомбируют.

Я усмехнулась. Какое обывательсткое представление! Зомбируют!

- Понимаешь, все немного не так. Гипноз, конечно, тоже используется. Но руководство храма не очень на него рассчитывает. Его применяют в основном в самом начале обучения. А потом… Короче, сразу после того, как женщине сообщают, что именно она должна сделать, ей, не давая возможности опомниться, говорят, что с ней ничего не случится. Что ее будет ждать машина с верным человеком, который и отвезет ее в безопасное место. Даже показывают фото этого человека, чтобы она не обозналась. Потом этот человек садит ее машину, везет к себе домой, убивает, расчленяет, а труп, вернее, его части, сбрасывает в болото.

- И что, женщина, прошедшая такую школу, не может от него отбиться?

- Уверяю тебя, ты бы тоже не смог. Ты не представляешь, что чувствуешь после выполнения задания! Сначала ты на адреналине, это примерно полчаса. А потом наваливается такая усталость, такое безразличие! На выполнение задание расходуешь себя всю, понимаешь? Не знаю, как объяснить… Но после этого нечеловеческого напряжения сопротивляться сложно, поверь.

- Но ведь ты же как-то смогла?

- Просто я сразу поняла, что слишком уж важную птицу мне доверили убить. После такого не оставляют в живых лишних пять минут. На всякий случай. К тому же у меня невероятная наследственность. Я им раздробила все кости. Получилось похоже на отруби.

Про «звездочку» я не стала говорить. У каждого в голове свои «тараканы». И незачем их выпускать. Хотя действительно, после того, как я превратила одного из своих потенциальных убийц в кровавое месиво, я вставила ему в голову, прямо в центр лба, аккуратную звездочку. Это мой стиль. Моя метка, каждый раз напоминающая мне о моем религиозном прошлом. На второго не хватило патронов. У меня их было два. Один – на жертву. Другой – запасной.

- Так их было двое? – спросил Кирсанов.

Я кивнула.

- Один – водитель. Он остался в живых. Другой, как правило, сидит на заднем сиденье и накидывает удавку на шею.

- Ясненько, - протянул Кирсанов.

- Могли, конечно, потом достать. Но тут уж спасибо Дону.

- И тогда ты обратилась к нему за помощью?

Я помолчала.

- Мы нашли друг друга.

Некоторое время мы молча пили кофе. Я думала о том, что, наверное, насчет перепроизводста киллеров Кирсанов прав. Сколько происходит заказных убийств в год по стране? Штук десять, если год урожайный? Или больше? Я не смотрю новости, жаль.

- А ты, - Кирсанов замялся, - ты кого?

Я посмотрела на него, словно оценивая, только ли праздное любопытство кроется за этим вопросом. Потом назвала.

Кирсанов присвистнул.

- Ну ты даешь!

Мне показалось, что в его взгляде промелькнуло восхищение. В ту же секунду он притянул меня к себе и поцеловал. И тут я поняла: я все время надеялась, что это произойдет. Я его не хотела, он вообще не был мне нужен. Может, на мгновение проявилось извечное женское стремление прильнуть к кому-нибудь в поисках защиты, может, это была мимолетная слабость, которую так хотелось себе позволить после непрекращающегося напряжения последних дней. И после той, самой страшной мысли. Что на пути каждого колобка рано или поздно оказывается лиса. Вот и на моем пути, видимо, оказалась… Я исчерпала свою удачу. Испортила карму, хотя я в нее и не верю, но что-то такое есть… После таких мыслей можно считать себя проигравшей. Это все. И как же охота, чтобы кто-то поддержал, обнял хоть на мгновение и своим живым теплом растворил ледяной холод, подкрадывающийся к самому центру меня… Все-таки во мне слишком много человеческого. Порой я сама не знаю, чего от себя ожидать.

Я оттолкнула Кирсанов. Дон, милый! You are number one!

- Зачем ты так? Я бы любил тебя и заботился о тебе…

Кирсанов обиженно выпятил нижнюю губу. Эта гримаса ему удивительно не шла. Я с ненавистью посмотрела на него.

- Ни в любви, ни в заботе, ни в чем из этой серии я больше не нуждаюсь.

- Зачем ты так? – повторил он и придвинулся ко мне ближе.

Его теплое дыхание щекотнуло кожу шеи. Я отодвинулась. Он понял, что это окончательный отказ.

- Надо съездить к этому… как его? Ну, которого ты не пристрелила.

- Зачем? – спросила я, сразу почувствовав, как ставший привычным холод, после горячей ванны ненадолго впавший в анабиоз, снова пустил в центр меня ледяные щупальца.

- Поговорить. Одевайся!

Поразительно, как меняется мужчина, если ему отказать!

- Нет.

Я спустила ноги с дивана, медленно поднялась.

- Сделай еще кофе. Потом уходи. Please.

Кирсанов непонимающе взглянул на меня.

- Ты не поедешь со мной?

- Нет, - каждое слово давалось с трудом, - не поеду.

Мой путь лежал в кабинет Дона. Больше я ничего не могла сделать.

- Что он тебе такого сказал? Как он тебя переубедил?

Я усмехнулась:

- Рыхложопый может убедить кого угодно. Даже меня.

- Кто? – не понял Кирсанов.

Я повторила. Скрывать придуманную мною кличку не имело смысла. Даже если Рыхложопому передадут ее, не думаю, что этот факт сильно подпортит наши отношения.

- Подожди, давай все обсудим!

Кирсанов схватил меня за руку и усадил обратно на диван. Я не сопротивлялась. Я была в каком-то странном, абсолютно мне несвойственном состоянии полного автоматизма: я готова была делать все, что мне скажут.

Сначала Рыхложопый установил меня на необходимые ему действия. Я согласилась. Потом Кирсанов… Нет, не переубедил – слишком уж неосознанно принимались решения… Скорее, переустановил, перепрограммировал, не знаю…

- Подождем несколько дней, - говорил он, - посмотрим, что будет. Я разузнаю что-нибудь через «Хамелеон».

Его голос падал в зияющую пустоту непредубежденности. Подождать – так подождать. Может, действительно что-нибудь прояснится.

Я заснула.

И этот сон был не похож ни на какое другое сновидение.

Пустыня бесшумна. Нет, она оглушительно тиха.

Я шла по черному песку. Он лежал тонким слоем, но не смазывался.

Надо мной – черный, потрескивающий от бушующих где-то вдали гроз, ночной купол. Это небо не такое, как на Земле. На Земле оно более плоское. А небо, которое было надо мной, напоминало купол церкви. Или немного приплюснутый ночной колпак.

Я видела, как несколько слабеньких звездочек вырывается из пульсирующей небесной тьмы, но их тут же затягивает обратно.

Безвременье. Рассвет уже несколько раз пытался наступить, но желтоватая линия возле горизонта все время бледнеет, наблюдая за смертью, и исчезает в который уж раз!

Пустыня. Песок здесь лежит тонким слоем, как будто сажа. Под ним – неподвижность черных камней. Нет ни неровностей, ни трещинок – литое равнодушие во всем. По гладкому камню перекатываются пустые бутылки. Я зачем-то беру одну из них. Ветер забирается в нее незаметной тонкой струйкой, но создает такой отвратительный гадкий свист, что я сразу же роняю ее.

Пройдя метров сто, я запинаюсь о что-то, приглядевшись, понимаю, что это цепь с нанизанными на нее кругляшками. Я долго верчу ее в руках, наконец, мои плечи опускаются: это буйки. Когда-то здесь было море…

Оказывается, пустыня бесшумна. Нет, она оглушительно тиха. Мне хочется хоть каких-то звуков, хотя бы потрескивания огня.

Я развожу костер странными спичками: их наконечники ярко-красные. А пламя остается бесцветным: только по ядовитому химическому запаху и по распространившемуся теплу я понимаю, что дала огню жизнь.

Черное небо и черный песок, удушливый запах, как будто жгут резину…Лезвия ветров скользят рядом со мной. Я вдруг понимаю, что не только сама ни разу не была в Пустыне, но и не знаю ни одного человека, который бы здесь побывал.

Я становлюсь на колени перед огнем. Там, где он горел, камень стал хрупким, воздух замазала темная пыль. Я пытаюсь согреть руки. Невидимые огненные языки облизывают мои пальцы.

Когда-то здесь было море…

Костер надо затушить, и я начинаю присыпать его черным песком. Вдруг камень под моими коленями проламывается, я ударяюсь лицом, но потом встаю и смотрю в образовавшуюся яму.

Мне показалось, что туда вставлено зеркало, но отражалась в нем, не я, а тот лед, в который превратилось море, когда-то волновавшееся здесь. Цвет льда варьирует от бирюзового до темно-зеленого.

Я вижу глаз – выпученный, с толстыми красными сосудами, выделяющимися на фоне льда. Это рыбий глаз. Но в зеркале души даже этого безмолвного мертвого существа отражается столько отчаяния, что я начинаю дрожать и обхватываю плечи руками.

Еще там была женщина. Ее тело, видимо, когда замерзало, разломилось пополам. Руки, будто отталкивающие что-то оплетены, как гирляндами, чьими-то замороженными внутренностями. Только присмотревшись, я понимаю, что это и есть ее внутренности: когда море так внезапно замерзло, ее тело, наполненное вместо крови кристаллами режущего льда, просто взорвалось.

Проснувшись, я не сразу восстановила дыхание. Оказывается, я непроизвольно сдерживала его, сжимаясь в комочек от сраха.

Одеяло было сброшено на пол. Я подняла его, заправила постель, сознавая, что, как бы мне ни хотелось спать, заснуть здесь мне уже не удастся.

Усмехнувшись, я выявила еще один симптом «отключенности», как я стала называть это состояние – чертовски слабые нервы.

Но, Боже, как это было! Как реально, будто и не во сне.

Обычно во сне, каким бы реалистичным, он ни был, все равно бывает момент, когда понимаешь, что спишь, и в этот момент можно заставить себя проснуться. Но тут…

Мне казалось, что все это могло бы быть со мной, если бы, если бы не…

Я пошла на кухню, высыпала в чашку три ложки кофе, и потом, сколько я ни добавляла сахара, кофе оставался горьким.

Если бы не… Что?

28

Кирсанов не посвящал меня в свои планы. Но, когда через два дня он позвонил мне и предложил встретиться, я решила, что «разузнать через «Хамелеон» не получилось.

Кирсанов действовал напористо и жестко. Он поставил перед собой цель. И эта цель должна быть достигнута. Сообразил, должно быть, что в случае раскрытия дело обещает быть очень шумным.

К тому, что секты в России множатся, как вывезенные на дачу кошки, все уже привыкли, но к тому, что одна из таких сект была своего рода вузом, выпускавшим киллеров пачками, общественное сознание не могло отнестись равнодушно.

Кирсанов обладал одной замечательной чертой. Он ни перед чем не останавливался. Теперь для выполнения поставленной цели ему понадобилась я. И он прилепился ко мне, как банный лист к одному месту.

Когда он позвонил и сказал, что уже подъезжает, я спустила ноги с кровати, сделала несколько глотков воды, чтобы охладить прохладой пылающие мысли, и подумала, что Кирсанов и Рыхложопый не очень-то отличаются друг от друга.

И хотя они находятся по разные стороны баррикад, так получилось только потому, что в какой-то момент своей жизни они сочли именно эти стороны наиболее подходящими для реализации своих карьерных устремлений.

Рыхложопый выбрал криминал. Кирсанов встал на противоположную сторону. А разница?

Все равно изо дня в день они сталкивались с одними и теми же сферами жизни, и в конце концов стали почти неотличимыми друг от друга.

Я не стала приглашать Кирсанова подняться, он подождал меня в машине у подъезда. Я быстро оделась, спустилась вниз и молча села на переднее сиденье.

Со вчерашнего дня со мной произошли изменения, которые сначала безумно испугали меня, а потом – не исчезли совсем, но словно подтаяли, размягченные усталым равнодушием. Да, я изменилась, ну и что?

И наверняка эти изменения сравнимы с бомбой замедленного действия; наверняка я еще долго буду наблюдать их последствия. Какими будут эти последствия – не могу сказать, но пока что – я стала легко уязвимой, обидчивой и ранимой.

Причем ранит меня то, на что раньше я не обращала внимания. Мне обидно и горько оттого, что все окружающие видят во мне только средство наживы. Даже бабушка, торгующая семечками на остановке, поддается этой неизъяснимой силе. Мне почти физически плохо от того, что я нахожусь в этом мире, где власть денег – единственная, которую не свергнет ни одна революция.

Раньше я относилась к этому спокойно. Я думала: ну что можно взять с этого мира? И этот презрительный оттенок спасал меня.

Теперь же, когда мой мир отрекся от меня (по-другому я не могу объяснить происходящее со мной!), и я потеряла надежду когда-нибудь туда попасть, я ощутила себя приравненной ко всем землянам. Я привыкла считать себя выше них. Поэтому меня не волновало то, что с ними происходит. А теперь… Мне казалось, меня отбросила назад, вглубь, в яму, из которой невозможно вырваться.

У меня отняли то, чем я жила. Мне мучительно хотелось поделиться с кем-нибудь этим.

Беспокойные мысли кружились в голове. Но кому я могла об этом рассказать? Никому. Кроме Дона. Но он пока не мог меня выслушать, а открывать самое потаенное чужому человеку не следовало. Хотя он и показался мне вчера странно близким.

Наши отношения были не дружескими – дружелюбными.

Бизнес на какое-то время сделал нас союзниками. Добившись своей цели, Кирсанов и не вспомнит обо мне.

Впрочем, о чем грустить? По-другому и не бывает. По крайней мере, в этом мире.

Просто с тех пор, как Дон попал в больницу, а я лишилась своей силы, я часто ощущала потребность быть с кем-то откровенной. Мне казалось, что это принесет облегчение.

Вдруг Кирсанов заговорил:

- Надо заехать в два места.

- В какие еще два места?

- Сначала ты покажешь мне второе захоронение. А потом к этому… как его? Слону.

- Поехали, - сказала я тогда.

Мы ехали около двух часов, и все это время практически не разговаривали. Я не сразу заметила, а когда заметила, не стала ничего говорить. За нами ехало еще несколько машин, и Кирсанов их видел. Судя по тому, что он не проявлял никаких признаков беспокойства, это были «хамелеоновцы». Я вздохнула. Ни нервов, ни наблюдательности. Ничего не осталось. Когда мы приехали в маленькую деревеньку, расположенную, как и та, первая, в болотистой низине, и я указала то место, где в течение многих лет производилось захоронение, «хамелеоновцы» сразу принялись за работу. А я выбрала более-менее сухое место, села на берегу, поставила рядом бутылку пива и принялась наблюдать за тем, как медленно, но необратимо увеличивается цепочка найденных трупов. В этот раз, как я поняла, расчлененки было меньше. Найденные трупы складывали на берегу рядом друг с другом. Они лежали симметрично и своей аккуратной симметрией напоминали поленницу.

Некоторые лица были вполне узнаваемы.

И однако я не испытывала ничего, кроме облегчения оттого, что я не на их месте. Защитная реакция. Я уже знала, что этот день будет подобен бомбе замедленного действия: я еще долго буду ощущать его последствия, и сюжеты моих кошмаров явно разнообразятся, но пока что, хотя мне и стыдно в этом признаваться, млим главным чувством было облегчение. Гадко. Стыдно. Но на три четверти я – человек. А все люди – такие.

Подумать только, от каких случайностей зависит порой человеческая жизнь! Не думаю, что эти женщины, трупы которых продалжали пополнять «поленницу», были глупее всех тех, кто не позволил втянуть себя в этот сектантский кошмар. По крайней та журналистка, приходившая брать интервью у нашего гуру, была очень даже умная девочка. Ей, помнится, устроили небольшую экскурсию по храму, показав все, разумеется, с самой лучшей стороны. Само собой, ей были рады. Я имею в виду, наше руководство очень ей обрадовалось. Хотя «Центр» выпускал пару своих газет, они были достаточно специфичны и широкому кругу недоступны. А тут – такое счастье привалило из популярной центральной газеты. Наш гуру учтиво улыбался и поддерживал ее под локоток, проводя по залам храма. Она задала несколько вопросов и другим членам организации, получила, естественно, самые восторженные отзывы, но были женщины, смотревшие на нее, как кошка смотрит на мышь. До них только недавно стало доходить, куда они попали, и они сделали бы что угодно, лишь бы прорваться к заветному микрофону. Удерживало их только то, что они прекрасно знали, какое наказание их ждет в случае несанкционированного интервью…

Так вот, девочка узнала, что ее интересовало, поехала домой, и (надо же было такому случиться!) по пути поругалась в метро с какой-то зловредной теткой. Все бы ничего, но ее поразил контраст: такое доброжелательное отношение к ней в храме и такое хамское – в метро.

На следующий день она пришла в храм опять. На этот раз – в качестве слушательницы вводного курса лекций… Что с ней было потом – не знала, но догадывалась. Теперь узнала.

То же самое, что и с Олей – самой молодой из самостоятельно пришедших. В храме, конечно, были и совсем дети. Например, я попала туда в четырнадцать лет. Но их всех, в том числе и меня привели родители. Олечка пришла сама. Она сама сделала свой выбор. Как она выразилась, ее «все достало». Достали ее такие сущие мелочи, что о них не стоит говорить. Она была милая и славная. Непременно бы перебесилась и стала как все. Помешала, как всегда мелочь. У нее были проблемы с родителями. В детстве они не хотели заводить котенка. Точнее, они заводили котят. Целых четыре раза. В первый раз Олечка сама принесла домой бродячего котенка. Он не прижился. Родители сказали Олечке, что отдадут его знакомым и унесли. Гораздо позже Олечка догадалась, что котенка скорее всего усыпили. Второй раз котенка взяли у знакомой деревенской бабушки. Это был деревенский котенок, его предки до пятнадцатого колена понятия не имели о туалете с кошачьим наполнителем. Он генетически не был приспособлен к тому, что бы ходить в специально отведенное место. В общем, такое случалось еще дважды. А когда Олечка выросла, то поняла, что скорее поверит чужому религиозно и не только озабоченному дядечке, чем собственным родителям.

Насколько я знаю, Олечка жива. Можно сказать, что ей повезло, а можно сказать, что и нет. «Центр ведической культуры» был многоплановой организацией. Так что, если, как в случае с Олечкой, девушка не проявляла способностей к стрельбе, восточным единоборствам, и ее признавали совсем уж безнадежной, ей находилось другой занятие. Профессионально женское.

Чем больше в жизни греха, тем меньше оснований на нее жаловаться. Наши гуру на жизнь не жаловались никогда.

Кирсанов нервно курил. Окурки один за другим летели в вязкую топь болота. Он думал, что не оставит от «Центра» камня на камне. Напрасно он так думал. Это бизнес. Причем бизнес, который сложно прикрыть. Даже Дон не рискнул.

Не думаю, что этому вообще можно как-то противостоять. Единственное, что можно сделать – жить отстраненно, защищая от этой мрази себя и своих близких.

Впрочем, я не жалуюсь. Это была хорошая школа. Там учили тому, без чего обойтись невозможно. Без знания закона Бойля-Мариотта прожить можно прекрасно, без умения в случае чего прострелить башку тому, кто тебе помешал – сложно, практически невозможно. По себе знаю.

Помню, когда я никак не могла отжаться положенные триста раз, и мой инструктор, не долго думая, наступил каблуком мне на руку. Знал, сука, сколько там мелких, легко ломающихся косточек. Я заплакала от боли и унижения, за что была наказана. Вторую руку постигла та же участь. Впрочем, заживало на мне, как на кошке. Вскоре я сдала этот экзамен.

Когда пиво закончилось, я решила сходить взять чего-нибудь еще, потому что употребление слабого алкоголя обычно вызывает во мне желание выпить что-нибудь покрепче. Однако, только я встала, как ко мне рысцой подбежал оперативник и проинформировал меня, что куда-либо отлучаться мне запрещено. Мне стало интересно: а если я, например, захочу сходить в туалет?

Впрочем, выяснять этот нюанс мне было лень. Я позволила усадить себя в машину, включила радио, в машине было душно.

Вскоре подошел Кирсанов. Он явно был чем-то раздражен. Или шокирован? Я не поняла.

- Поехали! – бросил он таким тоном, будто я собиралась возражать…

Я взглянула на Кирсанова и не ощутила вчерашнего родства с ним. Неужели это с ним мы бежали от офиса Рыхложопого, ежесекундно ожидая, что выстрел уложит нас рядом, швырнув лицом вниз на разноцветную брусчатку…

Нервы ни к черту. Раньше меня никогда не угнетало одиночество. Не то чтобы оно мне очень нравилось, скорее я предпочитала, чтобы меня оставили в покое.

Ветер швырнул в окно пригорышню листьев. За то время, пока машина стояла в пролеске, небольшой паучок умудрился обосноваться на одном из зеркал. Теперь весь его труд, как и он сам, был уничтожен. Такое случается, и, как правило, очень быстро и очень неожиданно. Машина разгонялась все быстрее.

А еще мне жаль тех, кого я убивала. Даже если это было в порядке самозащиты, даже если этого требовал бизнес Дона.

Одним словом, нервы повисли беспомощными плетьми. Вот чем обернулось это «отключение»!

Пять лет назад, теплой золотой осенью, которая в Москве всегда имеет кисловатый индустриальный привкус, я с интервалом в полчаса совершила два своих первых убийства.

Тогда остался в живых человек, который понадобился нам сейчас. Я могла убить его, используя свои «теле…». Могла убить, невзирая на отсутствие патронов. Но тогда у меня просто не было сил. Я помню, как я прислонилась к тонкому березовому стволику и обняла его изо всех сил. Слез не было. Наоборот, мне казалось, что теперь я никогда не буду нуждаться ни в сне, ни в еде, ни просто в отдыхе. Я самой себе казалась каким-то чудо-агрегатом, созданным специально для убийств.

Я стояла, прислонившись к березе, ровно одну минуту. Это была единственная минута в моей жизни, когда я думала о том, что делать дальше. Тогда я приняла решение. Дальше я действовала только по инерции. Мне казалось, что тогда я заранее ответила себе на все вопросы, которые только может задать жизнь. Приняла все решения, которые могли потребоваться в будущем.

Я определила свою жизнь раз и навсегда. И я никогда не смогу переключиться.

Именно в этом заключается разница между мной и всеми авторитетами новой волны. Они готовы заниматься любым бизнесом, который приносит доход. Скажу больше, если им будет выгодно, они оставят криминал и начнут честную трудовую жизнь. Только я сомневаюсь, что когда-нибудь в нашей стране обстоятельства сложатся подобным образом.

Я не могу переключаться. Я всегда буду с Доном. Он будет выбирать путь, а я буду следовать за ним. Так было, и так будет.

В тот день, теплой золотой осенью, вдохнув сладковатый запах пожухших листьев и крови, я взяла мобильник и позвонила Геннадию Николаевичу. Когда-то он был нашим заказчиком. Он случайно увидел меня и оставил телефон. Позже я узнала, что он даже хотел заплатить руководству храма весьма значительную сумму, чтобы забрать меня оттуда. Ему отказали. Но когда я вырвалась из этого ада, Геннадий Николаевич протянул мне руку помощи. Были те, кого авторитеты старой закалки умели щадить. И были те, кому они помогали. Он и познакомил меня с Доном Корлеоне.

Я вспомнила об этом, когда Кирсанов вез меня мимо сверкающих витрин и золотых фонарей, которые почему-то казались мне желтыми нулями. Не знаю, почему. Но их свет казался мне бессмысленным и гадким. Фонари обрамляли дорогу, по которой в очередной модный клуб ехали бездумные искатели ночных приключений. Дарили свет людям, чья жизнь была настолько пустой, что они не могли оставаться дома наедине с собой и спешили куда-то, чтобы разбавить снедающую их тоску порцией чужого искусственного света.

Не нужно изменять существующее положение вещей. Если ночью должно быть темно, то пусть так и будет. Может, тогда в этом городе хоть один человек постарался бы отыскать свет в себе.

Я уже поняла, что все ответы надо искать в себе. Искать свет, рассекая ночные шоссе, также бессмысленно, как надевать одновременно несколько кофт, чтобы избавиться от холода, забравшегося глубоко внутрь меня.

Я не заметила, как мы приехали. Взглянула на номер дома. Неужели мы приехали так быстро? Так быстро, что я не успела додумать, не успела решить для себя нечто очень важное.

- Подожди, я покурю, - и я засунула в рот вонючую хрупкую палочку.

Я сделала это так поспешно, что чуть не переломила сигарету зубами.

Кирсанов изумленно посмотрел на меня: я никогда в жизни не курила. Пожал плечами, включил радио.

Тогда я оставила в живых человека, который понадобился мне сейчас. А те, другие, чью жизнь я прервала, разве не могли понадобиться кому-то другому? И уж не разорвала ли я сплетенный кем-то узор, суть которого я не могу уловить, не поднявшись над ежедневной суетой, не остановившись в этой безумной гонке, где один обгон обусловливает необходимость другого. Где одно убийство влечет за собой другое. Где одна сумма никогда не кажется достаточной и тем самым опять вовлекает в эту ненавистную гонку?

Сколько раз я разрывала этот таинственный узор, может быть, не менее прекрасный, чем тот мир, в который я так хотела и не могла попасть? Не очень много, но достаточно. Таинственный узор, в который вплетались все, когда-либо жившие, скрепленный общим, хотя и неведомым нам предназначением, теперь имел прорехи. И мне показалось, что сквозь них сочится холод. Тот самый, от которого я не могу избавиться даже во сне, набросив на себя два одеяла и плед.

Я поплотнее запахнула джинсовую куртку. Отбросила сигарету. Дон, милый, теперь я не могу остановиться. Раньше могла, а теперь у меня нет выхода. Это большой бизнес. Это водоворот, из которого трудно или почти невозможно выбраться.

Я не успела решить, как же я туда попала: осознанно или нет? Можно ли считать осознанно принятым то решение, которое я приняла, стоя у березы, пьяная от адреналина и запаха крови только что убитых мною людей?

Уже когда мы поднимались по лестнице, и я показывала шедшему позади Кирсанову, куда идти, я подумала, что мой путь был определен очень давно. Тогда, когда моя мама так опрометчиво поверила последователям Рона Хаббарда, обнаружившим в России благоприятную почву для своего бизнеса.

И еще я подумала, что не я одна такая. Все, кто рождается, все без исключения, с самых первых лет оказываются втянутыми в этот круговорот, сами того не осознавая. Или осознавая, что с того?

Кирсанов разбил плафон и выкрутил лампочку. Стало темно. Потом он нажал на конпку звонка. Визгивая трель была слышна даже в подъезде. Послышался звук открываемой двери. Все было как всегда.

Все было как всегда, несмотря на то, что я уже не была собой. Мне казалось, что кровь приливает к моим давно омертвевшим тканям, и рецепторы, заждавшиеся адреналина, начинают медленно оживать. Мое тело стало вспоминать то, чем раньше я владела в совершенстве.

Срабатывало то, что отступивший в глубину прихожей человек не знал, что я для него практически не опасна. Его страх, как ни странно, придавал мне сил.

Я действовала как всегда. Только обходясь без «теле…». Оказалось, что без них можно обойтись. Без всего можно обойтись.

Я сама себе удивлялась: откуда во мне появилась такая озлобленность, такая жестокость… Действительно, агрессия – всегда признак бессилия. Я заметила, что Кирсанов отвернулся к окну.

- Выйди, - сказала я, и он подчинился мне.

30

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Почему, почему дорогие друг другу люди так необратимо отдаляются друг от друга? Нет, не отдаляются сами. Что-то отдаляет. Какая-то непреодолимая сила относит нас в разные стороны. Друг от друга. Как будто течение. Нас отбирает друг у друга.

Это происходит легко и просто. Без скандалов, без ссор и без выяснения отношений. Это происходит незаметно, безмолвно и неотвратимо. Просто перестаем друг другу звонить. Перестаем писать. Перестаем друг в друге нуждаться. И все. Это подступает незаметно. Как будто подкрадывается, гадко, по-подлому. Подлая тишина, которую не охота нарушать. Лень что-то объяснять. Неприятно даже думать о возможности подобного разговора. Видишь, я лучше тебя знаю, что ты чувствуешь. Но все-таки сделай это! Даже если тебе кажется, что все и так понятно! Что слова уже бесполезны или почти бесполезны.

Напиши мне, черт возьми. Если все кончено, то скажи мне это!

Ты чувствуешь это или нет?! Если ты чувствуешь то же, что и я, то, может быть, мы сможем как-то этому противостоять? Еще вопрос: ты этого хочешь?

Нас разводит по разные стороны. Нас растягивает эта сила, которую мы сами в себе незаметно взрастили. Все, что было так дорого, медленно сходит на нет.

Мне не хочется верить, что таким образом – тихонечко, гадко и жестоко – начинается новый этап в моей жизни. Начинается жизнь без тебя. Я вообще не могу рассматривать отношения с тобой как некий этап. Если я люблю, то я вся погружаюсь в настоящее. Будущее в этот момент для меня не существует. Мысль о том, что после тебя непременно будет кто-то другой, невыносима. Может, кто-то и способен, еще не разлюбив, заглядывать в будущее и присматривать очередного кандидата. Я не могу.

Я до последнего надеюсь, что действие этой, в нас же заложенной силы, возьмет и прекратится. Хотя и знаю, что этого не будет.

Я устала, я так долго противилась этой силе. Одна. И только недавно поняла, что все это было напрасно. Знаешь, начать сначала можно всегда. Но это будет не навсегда.

В принципе, отношения можно продлять на какой угодно срок. Но не навсегда. Можно поддерживать едва тлеющую жизнь больного, находящегося в коме. Можно делать это очень долго. Можно поддерживать едва тлеющую любовь, оберегая ее буквально от всего и буквально все ей отдавая. Все силы, все устремления. И то же очень долго. А когда она все-таки погаснет, можно зажечь заново. Всегда можно зажечь заново. Но это будет не навсегда. Все равно однажды наступит момент, когда все кончится. Как его не оттягивай, он все равно наступит.

Сейчас я думаю, что не надо противиться этой силе. Она заведомо сильнее нас. Наверное, надо было прислушиваться к себе, и, едва ощутив эту неловкость, первую, еще легкую холодность, едва услышав слова, в которых сквозит превосходство, смириться с тем, что отпущенное нам время истекло.

Когда я впервые услышала превосходство в твоем голосе, увидела высокомерие в твоем взгляде, я испугалась. Постаралась убедить себя, что я ошибаюсь. Начала всеми силами оттягивать момент окончательной разлуки.

И только теперь поняла, что мои попытки были заранее обречены.

Прости, я не могу точно выразить то, что хочу. Но я сделала все, что могла.

Любви одного человека никогда не хватает на двоих. Какой бы огромной она ни была.

31

Кирсанов проснулся за десять минут до того, как предстояло зазвенеть будильнику. Он вообще обладал очень развитым чувством времени; мог назвать точное время, даже не глядя на часы. Недавно он стал замечать странную закономерность: почему-то, когда он смотрел на часы, они всегда показывали тридцать семь минут.

В то утро они показывали семь тридцать семь. Кирсанов встал, быстро оделся, выпил кофе и поехал в «Хамелеон». Испытываемый им азарт бодрил не хуже прохладного весеннего утра.

Чайкун стретил его так, как будто ждал от него непременной дурной вести. И хотя Кирсанов заверил пожилого полковника, что все в порядке, это его ничуть не убедило, и он потребовал подробностей.

Кирсанов помедлил, решая, о чем можно говорить, а о чем – ни в коем случае. Он не ожидал такого натиска, поэтому не успел приготовиться как следует. Одно было совершенно ясно. Обо всем, что касалось Нади, надо было помалкивать.

Между тем Чайкун как обычно сложил кончики пальцев, вновь напомнив Кирсанову о «крыше газпрома», и приготовился слушать.

- Ну как вам сказать? – начал Кирсанов, решив, что все спорные вопросы решит по ходу разговора, - ясно, что перестановка предстоит значительная, причем на самой верхушке.

- Дон Корлеоне – все? – и Чайкун расцепил пальльцы для того, чтобы повторить жест древних римлян, требующих безусловной кончины жертвы.

- Практически, - подтвердил Кирсанов, - в лучшем случае, когда выйдет из больницы, будет на побегушках у Распутина. Да и то вряд ли.

Полковник поморщился. Он, как и практически любой представитель старшего поколения, не любил перемен. Они доставляли ему почти что физическое страдание. Таким сильным было испытываемое им неудовольствие, аже в том случае, если перемены предполагались благоприятные.

А в данном случае было именно так. Дон Корлеоне давно уже был у всех, как бельмо на глазу.

- Это не так плохо, как может показаться, - осторожно начал Кирсаов, - Дон – человек, который никогда, никому и ни при каких условиях не предоставит право самому решать свои дела. Ему платят все без исключения. Этого следовало ожидать.

Чайкун кивнул, словно бы его все устраивало в рассуждениях Кирсанова, и тот было успокоился. Но вдруг полковник задал вопрос, которого Стас ожидал меньше всего.

- А что эта девочка, которая на него работала? Надя, да? Она тоже переметнулась?

- Насколько мне известно, нет. Наоборот, предпринимает все усилия, чтобы разрешить ситуацию с наименьшими потерями.

- И как, успешно?

- Пока что нет. Мне стало известно, что она встречалась с Распутиным, но к соглашению они не пришли…

- А остальные? Ее поддерживает хоть кто-нибудь?

- Пока что они еще окончательно не определились, но не сегодня-завтра…, – и Кирсанов отрицательно помотал головой.

И тут Чайкун удивил его во второй раз.

- Встреться с девочкой, скажи, пусть уедет куда-нибудь, пока все не разрешится.

Чайкун проигнорировал недоуменный взгляд Стаса, и тогда он спросил напрямую:

- Нам-то что? Да и какая разница? Пусть попробует, может у нее и получится. Не такая уж она и беспомощная, как кажется.

Тут Кирсанов вспомнил волны невыносимой боли, накатывающие, подобно цунами, жаркий асфальт и то невыносимое ощущение, будто он проваливается прямиком в ад.

- А вот это ты напрасно! Не надо так рисковать девочкой. Вообще непонятно, зачем она в это суется. Да и Дон не так уж плох. Старый друг лучше новых двух, чтоб ты знал. Дон на Москве уже десять лет, и городу под ним было хорошо, а что этот новенький затевает – вообще непонятно. Так что предупреди девочку.

Кирсанов поднялся, вместо «слушаюсь» сказал «ок». Это допускалось.

Выйдя из кабинета, Стас набрал номер Нади.

Голос – усталый, безразличный. Ко всему? Конечно, нет. Есть то, к чему нельзя быть безразличным. Бизнес.

Когда он вошел, Надя развернулась к нему в своем кресле. Легкая улыбка искривила ее губы. Гримасу от улыбки отличить довольно сложно. Ее мокрые волосы были замотаны почти распустившемся полотенцем. Вскоре оно упало с плеч, и Надя тряхнула мокрыми, облепившими голову волосами. После душа она казалась какой-то беззащитной.

Ее запахнутый в халат силуэт казался приклеенным к темно-синему, испещренному огнями большого города фону. Кирсанов проглотил скопившуюся в горле тепловатую слизь.

А ведь чутье его не обмануло. Раздавленная, сломленная, беспомощная – да, такая она несравненно больше соответствовала его пристрастиям.

А уж когда она, плача, вцепилась ему в плечи, Кирсанов, искренне сочувствуя ей, тем не менее был в полном восторге. Это было великолепно!

- Сначала ты покажешь мне второе захоронение, потом съездим к этому, как его… Слону, - сказал он.

- Поехали, - ответила Надя, сразу же прекращая рыдать.

Какое неожиданное согласие. Неожидаемое, невероятное. Тем лучше.

По дороге не было произнесено ни слова. Надя непрерывно переключала радио. Стасу показалось, что она хочет найти какую-то определенную радиостанцию, но после того, как Надя на четвертый раз прокрутила весь диапазон, он понял, что она не преследует каких-то определенных целей.

Она не прятала свои секреты. Их просто невозможно было понять. Они были неизъяснимы.

Когда Кирсанов пропустил ее в квартиру, во всем ее облике произошла вдруг неуловимая перемена.

- Выйди, - сказала она, даже не оборачиваясь.

Он курил в кухне, весьма живо представляя себе, что сейчас испытывает Слон…

Когда она вышла из комнаты, вид у нее был всьма удовлетворенным, и Кирсанов не смог сдержать содрогания.

- Что тебе удалось выяснить? – спросил Кирсанов.

Она ничего не ответила. Сказала только:

- Пойдем.

Она шла впереди. Кирсанов едва поспевал за ней. Он никогда не умел угадывать ее настроение и теперь не знал, довольна она или нет. О ком-нибудь другом он бы сказал, что этот человек находится в состоянии невероятной злобы, но в случае с Надей ни в чем нельзя было быть уверенным. Он помнил, с какой улыбкой она обрушивала на него свои телепатические удары, будто не сознавая, какую боль причиняет. Раньше ее трудно было вывести из себя. В последние же недели, лишившись своей силы, она изменилась до неузнаваемости. Она могла расплакаться от одного слова, стала нервозной, раздражительной и пила больше обычного.

- Этот процесс невозможно остановить, - наконец сказала она, - выходит, напрасно я тогда придушила Андрея. На его место просто поставили другого.

- А чего ты ожидала? – не понял Кирсанов, - незаменимых нет. Этого следовало ожидать.

- Незаменимый только Слон! – почти выкрикнула Надя, - вот кто всегда останется на своем месте!

- Кстати, что ему было за тот косяк? В случае с тобой он ведь не выполнил задание.

Однако Надя, казалось, не слушала его.

- Ничего ему не было, - наконец сказала она, - да и не могло быть. Так, промыли мозги слегка и все. Работает, как раньше.

- Как раньше – этот как?

- Слон говорит, что ему каждый раз звонит один и тот же человек и называет имя. В смысле, духовное… Слон перезванивает Андрею, ну а сейчас не Андрею, сейчас другой на его месте, но я его тоже знаю, и выясняет, кого именно имели ввиду. Но знаешь, что самое интересное?

Она замолчала, словно задумавшись.

- Ты чего?

- Так, задумалась, что могут значить инициалы С. Т. Короче, когда Слон упустил меня, его хотели пришить, но потом передумали. Сказали, что ошибки могут быть у каждого, и что на первый раз его прощают.

- И что?

- А то, что его представили прямо под светлые очи высокого начальства. Тогда высокое начальство как раз посещало самые главные храмы, в том числе и в России. Ошибку Слона скрыть было нельзя, и над ним устроили что-то вроде показательного суда. Так что Слон это высокое начальство видел…

- Видел? – не сдерживая волнения, переспросил Стас.

- Точнее, ничего он толком не видел. Я уж и так к нему и так, - тут Надя слегка покраснела, а Стас подумал, что от надиных «и так, и так» у Слона сердечко запросто могло отказать.

- Короче, толком он ничего не видел. Только фигуру, закутанную в сари. А на рукаве инициалы С. Т. Этот С. Т. протянул к Слону руку, ну, типа, даруя ему свою милость. Ну и Слона отпустили, слишком уж ценный экземпляр. И еще он сказал, что это высокое начальство скоро пожалует в Россию.

Кирсанову показалось, что она избегает на него смотреть. Какое-то время он пытался сам ловить ее взгляд, потом перестал.

Кирсанов помедлил, прежде чем сообщить ей это. Он отдавал себе отчет в том, как она может отреагировать. В последнее время она стала совсем непредсказуемой. И все-таки он сказал:

- Тебе лучше уехать.

Она уставилась на него сиреневыми глазами, удивительно совпадавшими с цветом губ.

Он заторопился высказать все свои доводы, хотя и понимал, что ни один из них на нее не подействует.

- Ты и так очень много сделала. Теперь я могу раскрутить этого А. Б. через «Хамелеон». Ты сделала все, что требовалось, остальное, можно сказать, дело техники. Предоставь мне.

- Предоставить тебе? – повторила Надя, - что я такого сделала?

- Никому кроме тебя Слон не сообщил бы о приезде главного гуру. Ты очень помогла мне, правда!

- Ты будешь навещать Дона в больнице? – спросила она, - и усиль охрану около палаты. А то вдруг они опять…

Когда она это сказала, Кирсанов понял, что она согласна.

Он не предоставил ей возможности собрать вещи. Опасался, что она передумает.

- Будешь дышать свежим воздухом, - сказал он, - отдохнешь.

Она ничего не ответила. Услышала ли вообще? Он так и не узнал этого.

Она была слишком не от мира сего. И была слишком предана Дону.

Вернувшись в город он пообедал в «хамелеоновском» кафе, выпил две чашки кофе (это было необходимо после общения с монстром) и поехал в офис к Распутину.

По дороге он не мог отделаться от мыслей о Наде.

Итак, он привык не скрывать от себя ничего. Значит, будучи откровенным с самим собой, он мог признаться, что она подчиняет себе его мысли.

Он не испытывал к ней того желания, какое вызывали в нем все остальные привлекательные женщины. Хотя нет, испытывал. Если уж совсем честно. Но.

Он испытывал перед ней страх. Она не внушала ему доверия. Она вообще не была человеком. Хотя сегодня… наконец-то нашлось что-то, способное сбить с нее спесь. Не то чтобы Кирсанов радовался этому. Нет. Но то нечеловеческое самообладание, которым она отличалась раньше, казалось Кирсанову чем-то противоестественным и оттого внушало ему не только страх, но и отвращение. Похожие чувства, только без опасений, вызывали в нем выступления Элтона Джона и группы «Тату».

Ну не должно так быть! Не должна была Надя носить каблуки с единственной целью – проткнуть кому-нибудь глотку. Нежнее надо быть, женственнее. Вот как сегодня.

Теперь ее мистическое происхождение не внушало ему никакого страха.

Почему-то он даже не очень удивился, узнав о ее неземном происхождении.

И все-таки того, что он однажды увидел ее плачущей, было слишком мало, чтобы полностью избавиться от испытываемого им страха.

Итак, она сама по себе внушала ему страх. Там, где есть страх, желание либо пропадает совсем, либо концентрируется до болезненности, до невозможности, до той степени непокоренности обстоятельствам, когда мнение других людей прорастает молодой порослью безразличия.

Она была ему нужна. Все. Она стала нужна ему в тот день, когда сиреневое полотенце упало с его головы, обнажив мокрые слипшиеся сосульки волос, когда бледные до синевы губы, готовясь возразить что-то непреложное, искривились, и вслед за этой грмаской слезы побежали по ее щекам, когда, рассказывая о встрече с одним из немногих оставшихся в живых свидетелях ее прошлого, она яростно выкрикнула:

- Вот кто всегда остается на своем месте!

И с ревнивостью влюбленного он каким-то образом проник в суть ее отношения к Дону Корлеоне. Поэтому, паркуя машину, Кирсанов, сам того не осознавая, хмурил брови.

В то утро что-то неуловимо изменилось. Как будто чуть-чуть похолодало. Хотя такое похолодание было абсолютно несвойственно концу апреля. Это такое время года, когда весна уже окончательно закрепила свои позиции и выбить ее из них не представлялось возможным никаким холодным ветрам. Это было время, когда солнце, полностью покорившее небосвод, больше всего напоминало разгоряченный факел, когда остро не хватало дождя, чтобы слегка прибить к асфальту, заполонившую воздух пыль. Когда первые, самые сильные признаки надвигающегося лета напомнили детям большого города, всю зиму мечтавшим о тепле, что лето может быть и таким: пытающим невыносимой июльско-августовской жарой, вызывающей мысли о бесконечных и бесполезных стояних под душем.

И вдруг – прохлада, легкая и одновременно дерзкая, как не к месту сделанное замечание. Лазурное небо как будто затуманилось на мгновение.

Кирсанов не мог объяснить, откуда взялось это мимолетное ощущение, он принял его, как данность. Именно так он принимал все непонятное, что случалось в его жизни: спокойно, не утруждая себя лишними мыслями и вопросами. Но, выходя из машины перед офисом Распутина, он набросил куртку. Не застегивая.

Хотя еще несколько дней назад именно он стал виновником переполоха такого уровня, какого, надо полагать, давно не помнили Рыхложопый сотоварищи, Кирсанов не опасался какого-то пристального внимания к своей персоне и спокойно припарковал машину.

Несмотря на длительное пребывание за границей, Рыхложопый в целости сохранил главную отличительную черту русского человека – уверенность в том, что, если даже нечто неприятное произошло, то уж ни в коем случае больше не повторится. Поднимаясь на лифте, Кирсанов уже не в первый раз подумал, что этой уверенности остро не хватает бестолковым силовым структурам, перекидывающим на место уже случившихся терактов весь личный состав. Подобные действия всегда вызывали у Кирсанова какое-то презрительное злорадство, не мешающее, впрочем, искреннему сочувствию: мол, поздно пить боржоми…

Если охрана и была усилена, то это никак не было заметно. Вот этот факт Кирсанов отметил уже как проявление достаточного профессионализма.

Приближаться к офису Рыхложопого Кирсанов не рискнул, но этого и не требовалось. Предусмотрительно оставленный им еще в позапрошлую ночь «жучок» прекрасно работал и на расстоянии.

Придется, конечно, продираться сквозь дебри посторонних разговоров, которые уже два дня велись в смежных кабинетах, но это неудобство относилось к разряду малозначимых.

Одним движением, которое бы даже камере не показалось подозрительным, Кирсанов извлек крошечный «жучок» и вернулся в машину.

Сказать по правде он не сильно рассчитывал узнать таким способом что-то действительно значимое. Авторитеты собираются вместе не исключительно для того, чтобы обсудить, кого и как именно устранить. Как правило обсуждаются куда более животрепещущие темы, как-то: открытие нового модного клуба, женские интимные достоинства и последствия неумеренного употребления алкоголя.

Кирсанов решил прослушать запись прямо в машине. И услышал следующее:

- У меня это длилось еще три дня. Что именно? Короче, я когда на следующий день проснулся, я еще пьяный был. За ночь вообще не протрезвел, представляешь? Я еще блевал на второй день. А на третий все более-менее нормально было, только тяжесть оставалась справа, ну, там, где печень…

- А я вообще никогда не блюю, вот честно, ни разу в жизни не блевал! Я в сауне двенадцать кружек пива выпить могу, и мне вообще ничего не будет!

- Двенадцать? Ну а если четырнадцать или пятнадцать? Что, не пробовал?

- Я сколько хочешь выпью, хоть пятнадцать, хоть двадцать! – в голосе говорившего послышались угрожающие нотки, - у меня печень – во!

- За базар отвечаешь? – первый голос зазвучал удовлетворенно, как будто говоривший все-таки повернул разговор так, как рассчитывал.

- Да ты пойми, я не за печень боюсь, она у меня – во! Я за поджелудочную боюсь. Вон Вовчик тогда сколько выпил? Вот и диабет теперь! А печень у меня – во!

Оживленная дискуссия, вызванная этим заявлением, заняла на диске двадцать процентов свободного места. Кирсанов пожалел, что не имеет морального права промотать запись. Кто-то, судя по голосу, сам Рыхложопый утверждал, что «у Вовчика это не от пива, потому что, если бы от пива, то ему бы уколы ставили, а он таблетки пьет, а значит, у него это от того, что жирный слишком был».

- Он что, в больничку залег? – поинтересовался кто-то, видимо, не равнодушный к судьбе заработавшего диабет Вовчика.

Видимо, последовал кивок, потому что тот же голос спросил:

- А кто тогда займется «Единством»?

Кирсанов вздрогнул. Ответа он не получил, потому что в этот момент все перекрыли визгливый женский смех и отвратительные сосущие звуки.

Кирсанов вытащил «жучок» из предназначенной ему ниши и поехал в «Хамелеон». Потом решил отложить это дело и заехать в одно давно полюбившееся ему кафе. Пива хотелось – жуть. Нельзя безнаказанно беседовать (или подслушивать такие разговоры), потому что невольно поддаешься невразумительным, но таким сильным алкогольным чарам!

Однако уже через час Кирсанов знал, что «Единство», вызвавшее беспокойство поклонника пива – это не что иное, как политическая организация. Бесполезная, не имеющая никакого влияния. Удивительно было уже то, что Рыхложопый вообще знал о ее существовании.

Рыхложопый, который на всех углах кричит о том, что совершенно не интересуется политикой и является членом только одной партии, а именно – партии любителей пива!

Кирсанов вошел на сайт «Единства». Как ни странно, он обновлялся почти каждый день. Вечернее заседание должно было состояться в шесть вечера. Возглавлял «Единство» некий Александр Никольский, о котором и выяснять-то было особенно нечего…

Кирсанов откинулся в кресле и стал размышлять, чем бы заняться вечером.

И все-таки…

Идти на вечернее заседание было лень; чего он там не видел? То, чего все-таки не видел, мог предположить. Напрашивался вопрос: зачем? К тому же алкоголя клонило в сон. Кирсанов и не заметил, как уснул, притулившись в своем кресле.

В мыслях мелькало что-то неясное. Но в тот, по-своему очень четкий момент, когда граница между сном и явью совершенно стирается, он скорее ощутил, чем понял, что стал свидетелем каких-то важных стратегических передвижений, суть которых нельзя было свести только к конфликту между прежним хозяином Москвы – Доном Корлеоне и Распутиным, претендовавшим на это место.

Было что-то еще. Кирсанов не мог пока сказать, что именно, но где-то в подкорке знал, что пределами Москвы эта схватка не ограничится.

Времени до вечера было предостаточно.

Кирсанов ограничился тем, что навел справки о главе этой организации (сильно сказано!).

И еще один вопрос – чем она разрешится? Казалось, что Дон Корлеоне был совершенно деморализован, но Кирсанов по опыту знал, что выбывшими из игры не следует пренебрегать…

И наконец, третий, самый главный вопрос: как эти события могут отразиться на нем самом, вернее, как он может их использовать с наибольшей для себя выгодой?

Действие алкоголя почти прекратилось, а после чашки кофе, половина которого все равно пролилась на клавиатуру, испарилось совсем.

Кирсанов был бодр и полон сил. Ему было даже немного жаль, что никаких особенно важных дело сегодня не предвидится. Он решил, что встретится Никольским, а потом поедет в какой-нибудь клуб. Домой все равно не хотелось.

Встреча с Никольским преследовала только одну цель: выяснить, знаком ли он вообще с Рыхложопым (как она все-таки метко подметила!) и понять, чем вызван интерес Рыхложопого к этому человеку.

Добираться до района, в котором проживал Никольский, пришлось около часа, и Кирсанов проклял все на свете. Однако дом он нашел на удивление быстро.

Кирсанов хотел остановиться прямо у подъезда, чтобы уж ни в коем случае не упустить Никольского с его ничем не примечательной внешностью, но у подъезда уже стояла явно подержаная corolla с разбитой правой фарой; казалось, ей под глазом поставили фингал.

Вдруг Кирсанов понял, что сейчас произойдет. В ту же секунду из подъезда вышел человек. Кирсанов не стал убеждаться в том, что это и есть Никольский, ему хватило реакции сидевших в машине с подбитым глазом. А точнее, одной из сидевших. Это была темноволосая девушка в желтом сарафанчике выше колен. Чем-то она напомнила ему Надю. Может, поэтому он и смог предугадать…

Он рванулся вперед, опрокидывая на землю Никольского. В голове мелькнуло: «… патронов было два – один для жертвы, один запасной…»

Один уже был израсходован. Он увидел ошеломленное лицо девушки, которая, по всей видимости, даже не предполагала, что ее может постигнуть неудача.

Кирсанов отбросил легкое тщедушное тело Никольского в сторону, но не стал бросаться на девушку всем телом, а, очутившись в какой-то момент рядом с ней, изо всех сил пнул ее по тонкой, перехваченной золотистым ремешком щиколотке.

Все, на этом его преимущества были исчерпаны. Кирсанов понял это мгновенно, хотя в лице девушки ровным счетом ничего не изменилось. Будучи знакомым с Надей, Кирсанов мог предполагать, на что она способна. Хотя она была лишена присущих только Наде мистических способнойстей, сломать ему шею одним движением пальцев для нее было проще простого.

Кирсанов понимал, что убегать бесполезно. Слишком соблазнительно он будет выглядеть со спины, если решит сейчас броситься к машине…

В эту секунду он разглядел девушку во всех подробностях. Он видел ее чуть смуглую кожу, подведенные черным глаза и губы – странные, даже не сжатые в напряжении или злобе, а просто сомкнутые – спокойно и бесстрашно. Вдруг на ее лбу появилось черное пятнышко. Черное – потому что кровь из нее пошла не сразу. Или Кирсанову только так показалось в том медленно поглощавщем секунды состоянии. А пятнышко – потому что это нечто скорее напоминало черное бархатное сердечко, которое индианки в фильмах приклеевают к переносице. Да и вставлено оно было не в середину лба, а именно в переносицу, как бы заполняя свободное пространство между не желающими сходиться тонкими бровями.

Кирсанов пошатнулся, но остался стоять, в следующую секунду, увидев, как стремительно разворачивается и уносится corolla, он понял, что внутри она нашпигована явно не принадлежащими машанам этой марки частями. Гоняться за ней на тяжеловесном кирсановском джипе было невозможно.

Но это было, в сущности, не важно. Он получил живого свидетеля. И это была победа. Он обернулся к Никольскому. Тот лежал возле стены. Его лоб был весь испачкан красным, но, если приглядеться, то в самой середине этого кровавого месива можно было разглядеть то, что послужило его источником – маленькую кровоточащую дырочку звездчатой формы.

Блин! Кирсанов выругался, со злости пнул неподвижное тело. Когда? Поглощенный созерцанием лица девушки, которое казалось ему тогда лицом самой смерти, он не услышал второго выстрела. Теперь он стоял между двумя трупами, на одинаковом расстоянии от обоих тел. Если бы при жизни их звали одинаково, можно было бы загадать желание.

Но шансов на то, что девушку звали Александрой, было немного. Поэтому Кирсанов не стал ничего загадывать.

Он пришел домой поздно вечером и, даже не приняв душ, набросился на ужин. Стася, как и всегда, когда он приходил домой в таком состоянии, не задавала никаких вопросов. И даже курсировать из комнаты, где Кирсанов немедленно включил телевизор, в кухню, старалась как можно бесшумнее. До тех пор, пока Кирсанов не позвал ее, она старалась ничем не привлекать его внимания.

Второй раз за день Кирсанов информировал женщину о необходимости покинуть город. И если первую пришлось убеждать, то вторая согласилась без каких-либо возражений. Смягченный ее послушностью, Кирсанов постарался как можно беззаботней заявить:

- Съездишь на море, отдохнешь. Ни о чем не беспокойся. И вообще это не надолго.

Стася не стала уточнять сроки. На следующий день Кирсанов посадил ее на самолет.

32

Кирсанов оказался прав.

Когда он сказал это, я, наверное, побледнела.

- Уехать? – я не поверила своим ушам, - я не могу оставить Дона!

Кирсанов скривился.

- А чем ты сейчас можешь ему помочь? Подождем, когда ты выздоровеешь. Тебе надо время, чтобы восстановиться.

- Золотце мое, - усмехнувшись, сказала я, - не нужно мне время. Я никогда больше не восстановлюсь. Меня как отрезало, понимаешь? Будто отключило от источника питания. Отключило и все!

Последнюю фразу я произнесла с едва сдерживаемой злостью. Слезы стояли в глазах. В этот момент я ненавидела Кирсанова. Наверное, так чувствуют себя парализованные. Могли ходить, могли жить, двигаться, заниматься любовью – и вдруг все. Половина тела работает, а половина ушла в отпуск. И насколько – неизвестно. Может быть, навсегда.

Кирсанов принял известие спокойно. Конечно, а ему-то что?!

- Ты этого не знаешь и знать не можешь, - сказал он, - может, ты просто перенервничала, и тебе надо отдохнуть. Может быть, - он взял меня за руку, и впервые его прикосновение не было мне неприятно, - этот аккумулятор, от которого ты работала, сел. И его надо зарядить. Не тебе, а кому-то другому, понимаешь?

- Кому другому? – почти выкрикнула я.

- Откуда я знаю. Может, Богу.

Я почувствовала, что сейчас заплачу. Кирсанов обнял меня за плечи. Посадил в машину. Прошло какое-то время, прежде чем я поняла, что он уже начал реализовывать свое решение куда-то меня увезти. Я не стала возражать. Мне хотелось избавиться от всего этого. Хотелось избавиться от груза обрушившейся на меня ответственности. Вот только Дон… милый Дон!

За окном проносились расплывающиеся пейзажи. Желтовато-зеленые березы, низкие деревянные домики.

Я опустила стекло, вытащила из окна руку, будто хотела поймать ветер. Он растрепал волосы. Они уже отросли и теперь с трудом укладывались.

В маленькой деревеньке было только одно занятие – пить. Я целыми днями сидела в своей комнате и пыталась вызвать в сознании что-нибудь знакомое, что-нибудь, доказывающее мою способность воспринимать. Бесполезно. Я начинала с утра, а к обеду уже готова была расплакаться. Чтобы этого избежать, я шла в киоск и покупала пару бутылок пива. Больше мне и не требовалось. В моем теперешнем депрессивном состоянии мне хватало и этого.

И все-таки, несмотря ни на что Кирсанов оказался прав, да еще как прав.

Это удивительно, но с первого же дня пребывания в деревне я почувствовала, как во мне взрастает спокойствие. Оно зарождалось подобно жемчужине. Это началось с мельчайшей крупинки смирения, которое, разрастаясь, не сразу, исподволь подчинило себе мои мысли.

А может, я просто устала психовать.

Эту жемчужинку даже не нужно было оберегать твердым панцирем непреклонного убеждения, что все хорошо. Мне незачем было повторять это себе. Жемчужинка росла без моего участия, покрывалась новыми слоями – медленно, но неуклонно.

Постепенно мне стало казаться, что, если жива я, и жив Дон, то все остальное не имеет значения, то все остальное можно поправить, и вообще нужно быть благодарными за то, что мы просто есть.

И за то, что мы столько раз вопреки всему оставались живы.

По утрам я уходила в лес.

Осенняя безысходность заполнила собой лес вместо листьев. Было весна, но ее не чувствовалось. Для меня ее не существовало. Я никогда раньше не задумывалась над этим, всегда были какие-то дела, требующие полной концентрации сознания, но для меня всегда существовала только осень.

Было пасмурно. Тонкие веточки берез отчетливо вырисовывались на сером фоне неба.

Однажды я поколебалась с минуту, потом подошла к древу и изо всех сил обхватила его ствол. Такое произошло со мной второй раз в жизни. Я полностью перестала контролировать себя.

Не осталось ничего: ни воли, ни сил, ни надежды, что когда-нибудь они появятся снова. Были только отчаяние и нестерпимая тяжесть осеннего неба.

Шершавая кора царапала щеку. Муравей двигался по стволу, лавируя между ее отслаивающимися чешуйками. Природа сделала этот эскалатор специально для него.

Мне никогда не понять: мы так стараемся найти эту дорогу, найти именно наш, только нам предназначенный эскалатор, не понимая, что на самом деле именно на нем мы всегда и находимся. Мы никогда с него не сходим. Никуда не сворачиваем, никуда не деваемся. И в каком бы поиске, в каком бы смятении мы не находились, как бы нам не казалось, что мы свернули куда-то не туда – мы все равно двигаемся в отведенном именно нам отрезке, потому этот поиск, и это смятение являются составной частью того знания, которое должно нам открыться в пути.

Поэтому именно здесь, в этом гибнущем месте мне открылось то, что долгие годы оставалось неясным.

Однажды я услышала, как обсуждалось достаточно рядовое для деревни событие. Обокрали дом одного дачника. Вынесли все, что оставалось в доме, но на этом не остановились: вывентили лапочку, сняли проводку, отвинтили розетки. Даже этого грабителям показалось мало и они совершили поступок, ставший мне вдруг очень понятным. Они подобно котам пометили углы обкраденного дома, а затем еще и оставили посреди комнаты внушительных размеров массу фекалий.

Я слушала этот разговор из своей комнаты и поражалась тому, насколько горячее одобрение получил его поступок.

- А так им и надо, этим дачникам! – кипятилась добрейшая баба Маша, - они богатые, у них в городе квартира есть. Зачем сюда приехали?

На следующий день позвонил Кирсанов, и сказал, что Дона скоро выпишут из больницы. А еще через день позвонил сам Дон.

Он хотел, чтобы я вернулась в Москву.

Кирсанов разулыбался, увидев меня и язвительно прошелся насчет благотворного влияния деревенской жизни на мою печень.

Я нахмурилась.

- На самом деле это все не просто так, - сказал Кирсанов, - не принимай это на свой счет, но страну планомерно спаивают. Скоро сама поймешь.

Я рассказала ему о грабителях, пометивших углы обкраденного дома. Закончила я словами:

- Чем я отличаюсь от этого быдла, действующего по принципу: они богатые, значит, у них нужно все отобрать.

- Ты? Уровнем, - ответил Кирсанов, - масштабом.

- И больше ничем, - грустно подытожила я.

- Мне бы твои проблемы, - скривился Кирсанов, - подумаешь, совесть замучила.

Я отвернулась.

33

Она думала об этом весь день, думала до тех пор, пока, наконец, не осознала, насколько же глупый вопрос она решает столько времени. Идти в ночной клуб или не идти?

Она очень давно не была в подобных местах.

К тому же она не могла пойти туда одна.

Ситуация, в которой она оказалась, могла показаться смешной кому угодно. Да она такой и была. Очень смешной, глупой и явно не достойной столь долгих мыслительных усилий. Но в течение последних нескольких лет Стася никогда не выходила из дома одна. Хотя нет, выходила. В магазин.

У нее даже не было подходящей обуви. У нее были только замшевые черные сапоги на высоком тонком каблуке. Эти сапоги не были предназначены для самостоятельной ходьбы. Они были предназначены только для того, чтобы их обладательница сделала несколько шагов от подъезда до ожидающей ее машины. Подходящей шубы у нее, кстати, тоже не было. Она бы и не подумала, что когда-нибудь ей понадобится длинная шуба, спадающая чуть ли не до пола и защищающая самые уязвимые женские места, которые так легко простудить, стоя подолгу на автобусных остановках.

Вся ее одежда была какая-то фальшивая, беззащитная, как она сама, не отвечающая своему прямому назначению и выполняющая чисто декоративные функции.

Бог с ней, с шубой. Но без сапог было не обойтись. Стася осторожно отогнула краешек шторы, словно боясь, что холодный ветер спугнет и без того неустойчивый уют комнаты.

Черный, почти ночной фон отчетливо прорезали стремительные дождевые струи. Непонятно было, что они из себя представляли: снег или дождь. Скорее всего, и то, и другое.

Ей вдруг расхотелось куда-либо идти.

Однако пойти было необходимо. Понедельник был единственным днем, когда в самом близком к дому ночном клубе был бесплатный вход для девушек. Это обстоятельство явилось определяющим: Стас контролировал все ее расходы, так что денег, которые она могла бы потратить ни перед кем не отчитываясь, у нее практически не оставалось.

Эта мысль придала ей сил. Она быстро оделась. Подумала и остановила свой выбор на замшевых сапогах, хотя и отдавала себе отчет в том, что после этой авантюры они наверняка окажутся безнадежно испорчены.

Это действительно была авантюра. С таким же волнением, с каким делает первые шаги больной, долгое время проведший в постели и уже отчаявшийся когда-нибудь выйти на улицу, она вышла из подъезда и огляделась.

Оказалось теплее, чем она рассчитывала. Какой бы неприятный вид не открывался из окна, на деле все оказалось не так уж страшно.

Стася поймала такси. Пока машина кружила по ночным улицам, Стасю не покидал страх, что она обязательно совершит какую-нибудь ошибку, которую никогда уже не сможет забыть. Например, она боялась, что у нее не хватит денег расплатиться с водителем. Она понятия не имела, сколько стоит поездка, а договариваясь, постеснялась об этом спросить. Просто выпалила, куда ей нужно, словно боясь, что водитель откажется.

Наконец машина остановилась. Стася расплатилась и с облегчением перевела дух: водитель кивнул и пожелал ей всего доброго.

Оказалось, он подвез ее почти к самому входу, так что с сапогами ничего страшного не случилось.

Она медленно поднялась по ступенькам. Кто-то предупредительно распахнул перед ней дверь, пропуская ее вперед. Она даже не взглянула на человека, который это сделал, потому что в ту же секунду перед ней возник охранник. И, словно почуяв в ней настоящую светскую даму, учтиво пропустил вперед. Ей показалось, он даже слегка склонился, приветствуя ее.

В действительности, так оно и было. Иногда обстоятельства складываются в нашу пользу, позволяя даже без особых усилий казаться тем, чем мы хотим. А уж Стася приложила грандиозные усилия, создавая свой образ. И теперь, оглядываясь на посетителей, была удивлена, не обнаружив не то что женщин в вечерних платьях, а вообще кого-либо одетого достаточно элегантно. В клубе собиралась в основном молодежь. Стася предвидела это и побаивалась. Теперь, убедившись, что она выглядит ничуть не хуже, она приободрилась. Девушки были в основном в джинсах или мини-юбках. Они шныряли вокруг небольшими стайками, распространяя вокруг себя запах давно непроветриваемого прокуренного туалета. Облепленные стразами, блестками, перьями, они были лишены какого-либо представления об элегантности. Теперь Стася поняла это и рассматривала окружающую ее молодежь с некоторым недоумением. Если слова «стильно» и «клубно» еще могли быть применимы к их облику, то до изысканности, элегантности и подлинной красоты им еще было расти и расти.

Она задержалась у зеркала, мимоходом поправила волосы и поняла, что выглядит великолепно. При оценке внешности оказалась бессильна даже ее тщательно выпестованная мнительность, так и норовящая разрушить еще столь хрупкое сознание собственной красоты.

Она поднялась на второй этаж – слегка медлительная, изящная, вызывающая восхищение только что зародившейся, но казавшейся всегдашней уверенностью в себе.

Бармен обслужил ее первую, хотя у стойки стояло еще несколько человек. Как-то интуитивно она поняла, что сидеть у стойки ей не совсем подходит и прошла в глубину помещения, где было темнее и уютнее.

По периферии танцпола располагались качели, сразу вызвавшие у нее однозначное восхищение. Она села на качели, сознавая, что они создают забавный контраст с ее сегодняшним безукоризненным обликом. Так же, как и бутылка пива в ее руке. Ей было непривычно ощущать эту тяжесть, она привыкла к бокалам. Но настроение стремительно улучшалось, и вскоре она почувствовала себя едва ли не завсегдатаем.

Отталкиваясь ногами от специальной приступочки, она то оставляла бутылку на располагающейся перед ней стойке, то снова брала ее и делала несколько глотков. Уже в самом начале вечер получил десять баллов по ее личной (десятибальной) шкале удовольствий. Она решила, что посидит здесь еще немного, может быть, выпьет вторую бутылку пива или потанцует и пойдет домой.

Но вечер и все чудесные события, на которые она даже не рассчитывала, не остановились на достигнутой ими «десятке». Вскоре Стася поняла, что ее затягивает стремительный водоворот, в который попадают все, кому не сидится по вечерам дома, и ради которого, собственно, и существует вся клубная жизнь.

На соседние качели стремительно, будто боясь, что его кто-нибудь опередит, сел высокий парень из тех, кого Стася называла «джинсовыми», подразумевая, что никакая другая одежда, кроме джинсов им просто неведома.

Мгновенное разочарование – едва взглянув на него, Стася поняла, что ему едва ли больше двадцати. Это имело значение. За годы, проведенные совсем в другом водовороте, а именно – плита-магазин-стиральная машина – она истосковалась по общению с людьми, которые не рассматривали ее в качестве «мужней жены», а по сути бесплатного рудиментарного придатка к Кирсанову. Ей хотелось интересного, живого разговора с человеком, который ничего о ней не знает. Ей хотелось понять, чем живут другие люди. Она ощутила вдруг, что существует огромный город, полный возможностей и тайн, что существует Жизнь – такая многогранная: офисная, клубная, дневная, вечерняя, но неизменно притягательная и манящая. Она еще и подумать не могла о том, чтобы самой в нее окунуться, этого она еще слишком страшилась, но ей хотелось хоть как-то соприкоснуться с ней, узнать о ней побольше, понять, какая она. Ей хотелось поговорить. А какой разговор с двадцатилетним мальчиком?

Разговор действительно получился никудышный: он спросил, нравится ли ей здесь, и часто ли она здесь бывает. Она ответила, что пришла сюда в первый раз, но ей нравится. После ее ответа он необычайно оживился и стал рассказывать, что латиноамериканская музыка бывает по понедельникам, а во все остальные дни так, ничего особенного. Она пожала плечами. Он спросил, как ее зовут, она – сколько ему лет. Все оказалось еще хуже, чем она рассчитывала: ему было девятнадцать. Потом он попросил разрешения купить ей еще пива, она согласилась, и он, наконец, ушел.

Опасаясь, что он вернется быстрее, чем ей хотелось бы, она взяла сумочку и поспешила к выходу. Именно в этот момент на сцену вышел ведущий, и, не желая соваться в самую толпу, она подождала несколько секунд. И тут увидела Игоря. Он уже возвращался, неся в каждой руке по бутылке пива. Стася мысленно чертыхнулась, но ей уже ничего не оставалось, кроме как направиться к нему.

Толпа напирала. На какой-то момент они оказались прижаты друг к другу, и он уже не позволил этому моменту прерваться. Он поставил бутылки на стойку и обнял ее. Просто обнял, даже не танцуя, обнял так сильно, что ей стало немного больно, и она совершенно инстинктивно попыталась высвободиться. Игорь будто и не заметил ее попыток. Он просто стоял без движения, казалось, его руки окаменели. Толпа обтекала их, словно признавая их право обниматься где угодно, даже у входа на танцпол. И чем дольше они так стояли, тем более двусмысленной становилась ситуация. Словно перед ними (главным образом перед Стасей) вставало какое-то неразрешимое противоречие.

«Тупо как-то», - подумала Стася, и чтобы как-то разрулить ситуацию, сделала несколько танцевальных движений. Вложила свою ладонь в его, другую руку положила ему на плечо. Они танцевали медленный танец, хотя играло что-то, довольно тяжелое. По крайней мере теперь он не стоял как вкопанный.

Вдруг он высоко поднял ее и закружил. Стася вскрикнула и вцепилась ему в плечи. Она ощутила такой же всепоглощающий страх, как однажды в детстве, когда ее впервые усадили на карусель. Это не был обычный страх высоты. Это была именно боязнь быстрого вращения. Но Игорь не мог этого знать. Он крепко держал ее и кружил все быстрее, не зная, что так понравившаяся ему девушка находится почти в полуобморочном состоянии.

И вдруг это кончилось. Игорь как-то незаметно качнулся и упал на бок. Стася упала на него и несколько секунд смотрела на него в полном недоумении. И вдруг рассмеялась, пораженная открвшимся ей чувством свободы. Как будто где-то внутри оборвалась струна, долго державшая ее в напряжении, не дававшая забыть о своих страхах. О страхе высоты, например. Хотя это и не страх высоты. Что-то другое, она не знала, что именно.

Теперь она готова была покружиться еще. Теперь она готова была кружиться бесконечно. Удивленная, ошеломленная, благодарная, она взяла его лицо в ладони и поцеловала.

И в течение нескольких, наполненных парящей свободой секунд, пока не подошел охранник и не предложил им подняться, они лежали на танцполе и целовались. Игорь помог ей подняться. Она понимала, что смеется – бесстыдно, дерзко, весело. И чувствовала устремленные на себя восхищенные и завистливые взгляды. Какой-то частицей сознания, еще способной анализировать происходящее, она понимала природу этих взглядов. Она тоже невольно завидовала парам, целующимся в скверах и на автобусных остановках. Завидовала – а теперь сама делала это.

- Мы забыли пиво, - сказал Игорь.

Они вернулись на танцпол, взяли оставленное у стойки пиво.

Потом он отвел ее обратно, усадил на качели и снова поцеловал. Качели подчинялись выбранному ими ритму. Каждый поцелуй она запивала пивом, и чувствовала, как все становится легче. Все, что держало ее в напряжении, ослабляло хватку, отпускало и оставалось где-то позади… Настя взглянула на него. В голове промелькнуло: почему бы и нет?

Действительно, почему бы и нет? Есть мысли, которые нельзя пускать себе в сознание. Они подобны цепкой морской траве, от них, как и водорослей, практически невозможно избавиться. Их лучше просто не думать. Но разве такое возможно? Разве возможно поставить в сознании избирательный заслон, не позволяющий проникнуть в голову каким-то определенным мыслям? Невозможно.

А почему бы и нет? Настя посмотрела на него холодно-оценивающе. Он ей не нравился или почти не нравился. Впрочем, какая разница? Самое главное, что будет наконец поставлена галочка в столь долго ожидавшей этого графе…

- Пойдем, - сказала она, хотя он ей еще даже этого не предложил.

- Ты читаешь мои мысли, - улыбнулся Игорь.

Настя удивилась, что ее совсем не покоробило обращение «на ты». После принятого решения ее уже ничего не могло обидеть или оскорбить. Все те черты, которые ей самой не очень нравились, но которые она считала неотъемлимой частью себя, а именно: деликатность, ранимость, обидчивость, неудобные, твердые моральные принципы, особенно остро проявляющиеся в переломные моменты жизни, были решительно отставлены в сторону. Чтобы не мешали. И действительно, сразу стало гораздо легче.

34

Это оказалось так легко, что становилось только жаль времени, затраченного на сомнения. Теперь было просто смешно вспоминать собственные смятение, обиды и непонятно откуда взявшуюся уверенность в том, что женщина не может позволить себя измену. Что после этого сломается невидимый стержень, благодаря которому она и Стас были вместе и назывались семьей, что ничего уже нельзя будет вернуть, и что, даже если она себя пересилит и каким-то образом заставит себя это сделать, то уж точно никогда не сможет смотреть Стасу в глаза. Не сможет? Настя тихонько рассмеялась.

- Принеси воды, - почти приказала она своему невероятно юному любовнику, - я слишком много пива выпила.

- Да, кстати, у меня тоже сушняк.

Игорь прошлепал босыми ногами на кухню. Какую-то секунду его черный силуэт четко вырисовывался на освещенной стене. Так отчетливо, что Настя вздрогнула. В очертаниях его фигура проглядывала такая юношеская хрупкость, что никакой рельеф мускулов не мог ее скрыть.

Игорь гордился своим телом, хотел, чтобы и она его оценила. Действительно, гордиться было чем, но впечатление, произведенное им на Настю, сильно отличалось от того, на какое он рассчитывал. Ей казалось, что при взгляде на него ее продирает ледяным холодом. Чувство, которое она испытывала, было сродни тому, какое она однажды ощутила, взяв в руки новорожденного котенка. Он поместился на одной ее ладони, и она поостереглась сжимать пальцы. Казалось, при малейшем движении сломаются тоненькие слабые ребрышки. Настя вздрогнула и залпом выпила воду.

- Ты такая красивая…

- Я знаю, - сказала она.

Действительно, с сегодняшнего дня она это знала.

В двери повернулся ключ.

- Кто-то пришел? – спросила Настя.

К ней начала возвращаться прежняя нервозность. Она сделала попытку подняться, потом оставила ее и ограничилась тем, что просто натянула одеяло до подбородка.

- Это девчонки, с которыми я живу. Не беспокойся, они простые, как семь копеек.

- Девчонки?

- Ты не то подумала, просто мы вместе квартиру снимаем, - торопливо прошептал Игорь, оделся и вышел в коридор.

Вскоре по квартире разнесся многоголосый, но одинаково беззаботный, жизнерадостный смех. Настя расслабилась и вдруг поняла, что тоже смеется…

- Привет, девчонки! – крикнула она.

- Да ты выходи, не бойся! – крикнули из кухни.

- Я стесняюсь! – ответила Настя и поняла, как иногда трудно бывает сдерживать смех.

- Иди, пиво пить будем!

Смеясь, Настя закуталась в плед, выдвинула ногой из-под кровати чьи-то тапки, обулась и прошла на кухню. Там сидели три девушки лет восемнадцати, вряд ли старше. А с пивом и сигаретами в руках они вообще походили на школьниц. Они удивленно воззрились на Настю. Казалось, они пытались соединить в сознании ее облик с образом элегантной женщины, которую видели в клубе. Ожидали увидеть ровесницу, а увидели… Настя улыбнулась, от пива немного кружилась голова.

- Ну Игорь ты даешь! – ошеломленно сказала одна из девушек.

Настя поняла, что Игорь существенно упрочил свое среди них положение. Игорь улыбнулся, будто смутившись, и стряхнул пепел.

- Давай садись, - одна из девушек пододвинула ей стул и протянула бутылку пива, - Настя.

- Настя? Значит, мы тезки!

Пока Настя-«школьница» усаживала Игоря между ними и громко рекомендовала загадать желание, Настя-Стася вдруг поняла: она даже не сразу сообразила, что ее и эту девушку одинаково зовут. Надо же так отвыкнуть от собственного имени. Ей вдруг показалось, что когда-то давно она отказалась от собственной жизни и от собственного имени. А теперь возвращалось то, что принадлежит ей по праву.

- Ну, за встречу!

Девушки рассматривали ее, разговаривали с ней, подшучивали над Игорем, однако в шутках проскальзывала изрядная доля восхищения: мол, такая девушка и с тобой!

Настя разговаривала с ними, смеялась их шуткам, ей казалось, она знает их очень давно. Пытаясь понять, чем вызвано это ощущение, она вышла на балкон, оперлась на перила и взглянула вниз.

Ледяной воздух, в котором парили первые снежинки, мгновенно обжег ее лицо, плечи и руки. Но холодно не было. Наоборот, организм отдавал все свое тепло на борьбу с этим холодом, и ей было жарче, чем летом в переполненном автобусе. Она дотронулась рукой до ледяных перил, потом, дождавшись, когда ладонь достаточно охладилась, перенесла ее на свой лоб. Он был влажным.

Жара была почти нестерпимой. Радость рвалась наружу из самой глубины ее существа. Тряхнув головой, она сбросила плед, подняла вверх руку с бутылкой пива и позвала остальных.

- Я пью за молодость, свою и вашу. Которую вы сейчас не цените!

Все шумно поддержали ее тост. Она слышала, как одна из девушек сказала Игорю на ухо:

- Обалденная баба!

Постепенно все угомонились. Кого-то отправили за алкоголем, но пить уже никому не хотелось. Кульминация вечера миновала, и теперь было просто легко и хорошо. Как будто все давно знали друг друга, и как будто этот вечер оказался выброшенным из времени.

Настя закуталась в плед, но все еще не ощущала холода. Зато пиво стало холодным и от того еще более вкусным.

- А тебе сколько лет?

Настя удивилась непосредственности, с которой был задан этот вопрос, взглянула на тезку, но увидела в ее взгляде только искреннее любопытство. Понятно, они еще не привыкли использовать сведения о возрасте в качестве опаснейшего женского оружия.

- Двадцать девять.

- А у тебя что, мужа нет?

- Почему нет, есть, - удивилась Настя, и это прозвучало так, будто измена мужу с встреченным на дискотеке мальчиком была для нее в порядке вещей.

- А с нашим Игорем у тебя серьезно? - допытывалась тезка.

Настя улыбнулась. Ее позабавило это собственническое: «с нашим Игорем». Она покачала головой.

- Понятно.

Они еще долго сидели на балконе и пили пиво. Тезка оказалась студенткой второго курса. В прошлом году после зимней сессии ее чуть не выгнали из института.

- Я висела на отчисление, - говорила она, - но меня тогда пронесло, с тех пор я вообще не заморачиваюсь.

Настя хотела переспросить, что означает услышанное ею слово, но не стало. Его значение вдруг стало ей понятным больше, чем даже этой девушке, его употребившей… Не заморачиваюсь… Настя провела ладонью по лбу. Невыразимая легкость овладела ее сердцем. Казалось, никогда больше ничего не заставит ее испытать волнение. Она понимала, что сидит полуголая на балконе, понимала, что может серьезно заболеть, но это ее не волновало. Понимала, что Стас скорее всего уже дома и беспокоится, почему ее нет, но его возможное беспокойство не вызывало у нее почти никаких эмоций. Единственным их проявлением была легкая усмешка, искривившая губы.

Ей казалось, что когда-то давно она упустила что-то очень важное, и теперь ей был дан шанс если не вернуть прошлое, то хотя бы понять, чего она лишилась. Ведь в ее жизни не было многого. Не было съемных квартир, кухонного трепа с подружками, прогуленных лекций, интернет-знакомств. Многого не было. Случайных связей, дискотек, алкоголя, первых карьерных устремлений и первых неудач. Когда-то ей казалось, что ей повезло, раз она этого не испытала. Ей казалось, что она перешагнула через беспокойный юношеский этап, не содержащий ничего, кроме ошибок. Сразу достигла того, к чему ее сверстницам еще только предстояло прийти. Как будто из пукта А сразу шагнула в С, миновав ненужное В.

Но в тот вечер, когда холодный, почти зимний ветер трепал ее волосы, осыпал обнаженные плечи первой снежной крупой, когда совсем юная девушка, держащая сигарету в неровно наманикюренных пальчиках, рассказывала про свою жизнь, когда особенно резко проявилась граница между осенью и зимой, Настя не чувствовала холода. Настолько сильным было потрясение.

Оказалось, что она пропустила не только В. Она проскочила весь алфавит и ничего не прочитала в предназначенной ей книге жизни.

У нее не было юности. Глупой, ошибочной, пусть смешной – никакой не было. Слишком поспешно вступила она в непреодолимый круговорот каждодневных обязанностей, слишком рано связала свою жизнь с человеком, который счел ее подходящей на роль домашнего агрегата.

Как она могла так ошибиться? Кто знает, может быть, не пролистни она слишком бездумно предназначенные ей страницы, все было бы по-другому… Она научилась бы разбираться в людях хотя бы настолько чтобы определить, любят ее или нет…

Впрочем, какая теперь разница? Непрочитанные страницы перевернуты. Пункты В, С и Д навсегда покинуты. Беда в том, что она в них даже не побывала…

Настя сделала еще глоток. Ей было невыразимо грустно.

- Ты что все пиво хлещешь? – услышала она, - простынешь ведь! Пойдем в комнату, у меня коньяк есть.

Она послушно выпила коньяк. Было пять утра. Игорь уже спал. Настя легла с ним рядом, он обнял ее, не просыпаясь. Ее тело, еще не привыкнув к теплу комнаты, отдавало и отдавало внутренний жар. Так что обоим было тепло и уютно до самого утра.

Прощание было скомканным, как предназначенные к стирке простыни, тусклым, как осенне-зимний рассвет, противным, как подступавшая к горлу тошнота. Казалось, Игорь не слушает ее, весь поглощенный своими мыслями. Она была вынуждена снова и снова объяснять ему, что они больше не будут встречаться. Но до него не доходило. Как будто его мысли зацепились за какую-то одну зазубрину и не могли с нее сорваться. Он повторял только, что ему нужен ее телефон, и что потом она передумает.

Телефон она все-таки оставила. Размотать его мысли, кружившие и кружившие вокруг одной почти патологической убежденности, она не смогла. Она не смогла не то что переубедить его, она не смогла даже вклиниться своими возражениями в его глубочайшую уверенность в том, что они непременно будут вместе.

Выйдя из подъезда, она постояла немного, потом подняла воротник кожаного пиджака и пошла дальше к ближайшей стоянке такси. На душе было муторно: то ли от выпитого, то ли от того, что она впервые столкнулась с таким необузданным, не знающим препятствий желанием. Внезапно она подумала, что точно такую же страсть она в течение многих лет направляла на Стаса. Ей вдруг стало стыдно. Когда такую же страсть устремили на нее, она не выдержала ни одного дня. Не справилась с раздражением, даже злостью, справилась только с совсем уж некультурным желанием ударить Игоря чем-нибудь по голове, чтобы заставить замолчать.

А Стас выдерживал такой натиск в течение многих лет. Ей было гадко, так гадко, будто она на коленях выпрашивала милостыню у отмахивающегося от нее прохожего.

Что ж, иногда полезно увидеть себя со стороны.

35

Я не бросилась ему на шею, хотя почему-то именно такой – радостной, шумной, наполненной безудержным счастьем долгожданного воссоединения – представлялась мне наша встреча.

Я только внимательно взглянула на него, словно пытаясь и одновременно страшась обнаружить какие-то оставленные болезнью необратимые изменения. И еще больше страшась, что Дон найдет то же самое во мне.

Уж я-то изменилась так изменилась. Я была собой ровно настолько, насколько двойник в зеркале является нашим двойником. Он действительно – наша точная копия, только развернутая на сто восемьдесят градусов. И родинка, с рождения занявшая твердую позицию на нашей правой щеке, у двойника перемещается на левую.

Меня тоже развернуло после того неожиданного удара. Просто произошло то, чего я никогда не смогла бы предположить. Я стала чем-то вроде растительного организма. Даже хуже – в той березе, к которой я прислонилась, обессилев от непрекращающегося отчаяния, было больше жизненной силы, чем во мне.

Я перевела взгляд на Кирсанова, гадая, рассказал ли он Дону о том, что со мной произошло или нет. По его лицу нельзя было сказать ничего определенного. Я испытывала двойственные чувства: с одной стороны, я бы предпочла сама сказать об этом Дону, с другой – я страшилась первой минуты с ним наедине, поэтому Кирсанову я была рада.

- Ну здравствуй, consigliory, - улыбнулся Дон.

Мне показалось, что в первую секунду он хотел обнять меня, но потом сдержался. Я внимательнее вгляделась в его лицо, хотя и понимала, что следы его невольного порыва уже давно стерты…

Дон почти не изменился. Почти. Раньше я не понимала, почему его называют Доном Корлеоне. Он был обаятельный, несдержанный и бездетный. То есть не обремененный кланом наследников и не измученный сомнениями, кому передать руководство своей империей. Он вообще не очень-то задумывался о будущем. Та усталость, которую я однажды заметила, не в счет. Он больше походил на Майкла – до того, как он стал Доном Майклом. Если бы я снимала фильм, я бы настаивала, чтобы Майкла играл Олег Меньшиков. Да, наверное, именно так. Майкл и Меньшиков. Вместе они составили бы того Дона, которого я знала раньше.

Дон, к которому мне предстояло привыкнуть, был настоящий Дон Корлеоне. Не больше и не меньше. И мне стало немного страшно. Я почти боялась этого нового Дона.

Поразительна не точность таких обозначений, поразительно даже не то, что они возникают на основании каких-то незримых и оттого наиболее точных интуитивных всплесков. Удивительна их устремленность в будущее. Удивительно то, что на основании едва заметных черточек, которые на тот момент почти целиком скрыты совершенно другим характером, можно предсказать, чем и кем станет этот человек в дальнейшем.

Вот Дон и стал Доном Корлеоне… Хотя ничего или почти ничего этого не предвещало.

Я почувствовала, что замерзаю. А может, я опять простудилась, и меня морозило. Я взяла чашку с кофе. Дон Корлеоне попробовал разрядить обстановку:

- Кто пил из моей чашки и обслюнявил ее?

Я слабо улыбнулась. Кирсанов хмыкнул. Дон опустился в свое кресло и сложил руки на вновь обретающем объем «мамончике». Это означало, что он готов выслушать наши соображения. Начал Кирсанов, и я уже почти не обратила внимания на привычный болезненный укол неприязни. Хорошо хоть вообще пригласили.

Совещание проходило в том самом подвале. Я не была там с тех пор, как мы провернули дело с Олегом К. Присутствовали Дон, Кирсанов и я. Что со всей непреложностью свидетельствовало о сложности ситуации. Дон не доверял никому. И о все увеличивающейся значимости Кирсанова. В прежние времена такое сложно было вообразить. Но он был нам нужен. На каком-то этапе наши эскалаторы двигались параллельно.

- Я принял решение заключить перемирие с Распутиным. Мне самому очень не просто далось это решение. Но на данном этапе это единственное, что мы можем сделать.

Я не верила. Не верила ни себе, ни ему. Какой обманчивой, легко растворимой в капле страха оказалась его решительность. Я отвернулась.

- Я навел кое-какие справки о деятельности Распутина. На первый взгляд, какую-то систему в его действиях увидеть сложно. Неясность усугубляется еще и тем, что далеко не каждое его дело приносит ему финансовую прибыль. Занимается он тем, что банкротит предприятия, а потом по дешевке их скупает. Судите сами, в январе прошлого года – покупка авиакомпании, - предвидя возражения, Кирсанов поднял руку, - нет-нет, здесь все нормально, деньги гребет, а вот в случае… да вы посмотрите сами.

Кирсанов положил на стол довольно толстую папку. Мы с Доном распределили ее фифти-фифти.

Я перелистала листки ксерокопии… Договор на продажу ангарской сосны… Офисы, сданные в аренду… Покупка развалившегося колхоза и авиакомпании…Что могло быть общего между всем этим?

- На хрена ему этот колхоз? – спросила я и тут же поняла, что сказала это слишком громко.

Дон, не проронивший ни слова за все время, пока говорил Кирсанов, укоризненно посмотрел на меня.

- Меня больше волнует другое. Каким образом Распутин сумел так подействовать на тебя?

Я вздрогнула. На обсуждение моей персоны разговор перешел как-то слишком неожиданно. Я вдруг поняла, что чувствует пациент, если врачебный консилиум проходит в его присутствии.

Впрочем, ничего особенно неприятного в этом не было. Дон подобрал правильное слово. Подействовать. На меня действительно было произведено некое воздействие. Но меня не убили, не изородовали, не сделали инвалидом… Я стала обычной женщиной, и, кто знает, может, мне надо учиться получать удовольствие от своего нового статуса. В конце концов, жизнь существенно упростилась. Глуховатый голос этого нового Дона действовал на меня успокаивающе.

- Поскольку ты сама не очень осведомлена, откуда эти способности взялись и почему пропали, то я, конечно, не могу сказать, каким именно образом все это было сделано. Но, - Дон склонился ко мне ближе, - связь между Рыхложопым и тем миром можно считать несомненной.

Кирсанов, заинтересованно слушавший Дона, кивнул.

Я смотрела на Дона.

Так может, вот он, способ все изменить? Способ, который я так долго искала. То, благодаря чему можно покинуть этот мир. Меня вдруг бросило в жар. Остановиться, прекратить эту гонку, где каждый круг отмечен убийством, избавиться от этого свинцового отчаяния, от ощущения безысходности…

В тот момент я готова была своими руками разорвать Рыхложопому глотку, если бы он отказался рассказать мне все, что знает. А он знал этот способ, я была уверена в этом!

Внезапно Дон взял меня за руку.

- Ну, consigliory, ты одобряешь мои сегодняшние решения?

Я твердо встретила его взгляд. Я почти ненавидела его. Но едва наши взгляды встретились, как я почувствовала, как мое сердце затопляет волна непереносимой нежности. Он был жив, он был здесь. А то, что теперь никогда не будет как раньше, не важно. Кажется, я начинала становиться просто женщиной.

- Как я могу одобрять или не одобрять твои действия, если не знаю, что в действительности ты решил предпринять? – наконец сказала я, - то, что произошло – удар по всему нашему бизнесу. В глазах всех мы теперь никто и звать нас никак. Так будет до тех пор, пока мы тем или иным способом не разрулим ситуацию. Ты не можешь этого не понимать. Я не верю, что ты действительно решил отказаться от решительных действий. Ты загадал загадку, которую я бессильна разгадать, так как я могу одобрять или не одобрять твои действия?

Дон улыбнулся и погладил большим пальцем мою ладонь.

- Ты умная девочка, Наденька.

Совещание было закончено. Кирсанов принялся собирать со стола документы.

- Ну, спокойной ночи, мальчики и девочки, - усмехнулся Дон.

Меня покоробили его слова. Они как будто подразумевали, что мы с Кирсановым проведем ночь вместе. Но потом я взглянула на Дона и поняла, как же сильно он устал. Кирсанов попрощался и вышел. Я неслышно поднялась, встала позади кресла Дона и положила руки ему на плечи. Сделала несколько массажных движений, но потом остановилась. Это было лишнее. Дон оставался абсолютно неподвижен. Мои руки лежали у него на плечах. Я наклонилась к нему и легко поцеловала в висок. Он как будто вздрогнул, но это была странная дрожь: казалось, она осталась у него внутри, он не выпустил ее наружу, по крайней мере, у него не дрогнула ни одна мышца. Я скорее догадалась, чем почувствовала… Я не отняла свое лицо, мои щека и подбородок касались его лица. Я провела пальцем по небритым складочкам у него под подбородком. Потом опустила руку ему на грудь. Дон порывисто накрыл ее своей рукой. Прошло не больше секунды, он рывком посадил меня к себе на колени и начал страстно целовать, как будто только этого и ждал.

36

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Как же долго я не хотела отпускать эту мечту. Как унизительно я за нее цеплялась. И наконец – выпустила из рук. Смирившись с тем, что у меня никогда ее и не было.

Что теперь? Можно спуститься в бар и отметить крушение очередной надежды на любовь. Впрочем, это не было крушением. Когда-то давно это стало бы крушением, теперь же – странным, давно ожидаемым и вот наступившим расставанием, сопровождающимся облегчением, за которое даже немного стыдно. И грусть совсем не такая, как я предполагала – не вонзающаяся в душу, не заставляющая сжиматься в отчаянном сопротивлении и нежелании помнить, а легкая, наполненная смирением, к которому я так долго шла.

Я ждала беспредельного отчаяния, безысходности, сумасшествия, а взамен, совершенно неожиданно, получила это. В смирении, как оказалось, заключена таинственная, не сразу осознаваемая сила – сознание того, что моей вины нет. Что ничего нельзя сделать, но я в этом не виновата.

Нет, конечно, я виновата во многом. Я была слишком любящей, слишком преданной, слишком на каждый день. Я сама себе была не нужна. Может быть, если бы я заставила себя хоть немного отстраниться от этой беспредельной любви, отступить, все можно было бы исправить. Но я этого не сделала. Потому что не могла. Я не владела собой.

Впрочем, скорее всего прекращение демонстрации своих чувств – способ бесполезный, как и все остальные способы, которых напридумывало человечество на все случаи жизни. Нельзя заставить полюбить человека, который сам не стремится к подобным переживаниям, который в них не нуждается, который их не ищет и который к ним не готов! И не помогут никакие ухищрения… А если все-таки он подсознательно стремится к тому, чтобы испытать сильные чувства, то все эти раскрученные приемы опять же не нужны. Он сам найдет объект своих чувств. Не самый лучший, не самый преданный и, может быть, не самый любящий, но оказавшийся в нужном месте в нужное время. Заставший в нужную фазу, можно и так сказать.

Впрочем, это уже не имеет никакого значения. Легкая, осенне-зимняя грусть не сковывает душу, лишь слегка охлаждает, наполняет не безысходностью, к которой я готовилась, но безразличием. Таким безразличием – истинным, идущим из глубины души, что я готова пожать плечами и уступить дорогу той, другой, которая окажется в нужном месте и в нужное время, и которую ты неминуемо встретишь. Знаю, она будет совпадать с тобой. Странно, но при мысли об этом не возникает чувство потери. Потому что ничего не потеряно. Как можно потерять то, чего у тебя никогда не было? Как можно потерять тебя, если ты никогда мне не принадлежал…

Что-то утрачено, но ничего не отнято… И я не в обиде. Я виновата сама. Нельзя, повинуясь лишь своей всепоглощающей страсти втягивать в свою жизнь человека, который тебе не предназначен. Есть вещи, перед которыми любовь бессильна… Одна из них – предназначение. Ты был мне чужим, чужим и остался. Удивительно только, как я могла так долго закрывать на это глаза.

Грусть – легкая, невесомая, она легко рассеивается в холодеющем воздухе. На самом деле он теплый, за окном жара, от которой спасает только кондиционер, но подобно тому, как счастье не зависит от внешних причин, так и время года в душе далеко не всегда совпадает с существующим на самом деле. Я закрываю глаза и вижу близкую мне осень. Что-то суровое проглядывает в облике неба, просачивающегося сквозь еще не опавшую листву.

И вдруг я понимаю, чего хочу. Мне необходимо вернуться домой. Я слишком долго была здесь. И слишком долго не видела тебя. Там, где ты – пусть не лето, но уже тепло. До осени остается несколько месяцев. Но там – ближе, роднее, и я хочу туда…

Черт, ничего не кончено! Буффонада продалжается, и я бессильна что-либо изменить! Каких бы головоломных выводов я не сделала, заставляя себя поверить, что могу жить без тебя, они бесполезны. Потому что фальшивы. Бесполезно что-либо доказывать себе, и в чем-то себя убеждать. Я снова и снова сдаюсь тебе. Проигрываю в схватке с тем захватившим меня чувством, от которого я бы уже и рада избавиться, но не могу.

Ну почему ты такой?!

37

На следующее утро я проснулась от звонка Кирсанова. Часы на сотовом показывали одиннадцать утра. Рыхложопый пил кофе два часа назад. Никогда не понимала людей, ведущих омерзительно правильный образ жизни и повторяющих изо дня в день одно и то же, но в то утро мне показалось, что в этой упорядоченности есть какой-то смысл. До Рыхложопого мне, конечно, еще далеко, но внести в мою личную жизнь некоторую долю ясности было бы не плохо.

- Подожди, сейчас перезвоню.

Я нерешительно оглянулась на спящего Дона. При всей моей антипатии к Кирсанову, он обладал одной полезной особенностью: возникал всегда, когда мне было неловко оставаться наедине с Доном.

Мои вещи были раскиданы по всей комнате. Собирать их пришлось бы довольно долго, а производить лишний шум явно не следовало. Я ограничилась тем, что закуталась в плед, взяла телефон и босиком направилась к двери. Затворив за собой дверь, я вздохнула свободнее. Очутившись в безопасном уединении своей комнаты, я отбросила плед, уселась в позу лотоса (она все еще придает мне уверенность) и набрала номер Кирсанова.

- Чего хотел? – довольно неприветливо сказала я.

Однако Кирсанов не обратил внимания на мой тон. Как выяснилось, он был абсолютно поглощен новой идеей.

- Ты же уже встала? Я за тобой заеду. Хочу тебе кое-что показать, - и отключился.

Меня бесконечно раздражала эта его манера, почти так же, как привычка оставлять носки под кроватью.

Я не спешила одеваться. По моему телу блуждал жар. То концентрируясь в одном месте, то относительно равномерно распределяясь по телу несильным, ровно горящим теплом…

Мне настоятельно требовалось действие. Я не могла, я боялась прислушаться к себе. Мне казалось, что если я задержусь мысленно на одном из воспоминаний, оно непременно вовлечет меня в какой-то губительный разрушающий иллюзии процесс, который камня на камне не оставит от слегка задевшего мою жизнь счастья.

Я взглянула на себя в зеркало. В лице не появилось ничего нового. Разве что легкая ирония искривила уголки рта, когда мой взгляд встретился со взглядом моего отражения. Я вдруг поняла: легкая насмешка над происходящим должна была стать моей единственной защитой. Меня еще не обидели, но я уже приготовилась защищаться. Обострила убийственную иронию, приготовилась в любой ситуации демонстрировать безразличие. Потому что знала: это понадобится.

Я не могу быть для кого-то предметом забавы. Я – безукоризненное творение гораздо более совершенного мира, чем этот. Я сама толком не знаю, что я такое. Но я убеждена, что появилась на свет в результате какого-то пусть неясного, но великого предначертания, а не в результате полупьяного совокупления, как преобладающее большинство.

И пусть я выброшена в этот чуждый для меня мир, и пока что вынуждена влачить здесь совершенно обыкновенное существование, пусть. Все равно я не могу, не должна позволять этому ненавистному миру меня запачкать. Я не должна вообще соприкасаться с ним. Я – лучше! Потому что я – не отсюда!

Я сделала глоток. Что бы там я себе не воображала, реакция Дона будет обусловлена привычными ему установками, которые уже глубоко укоренились в его сознании и без которых он себя не мыслит. Женщина «по понятиям» существо второстепенное.

Мое женское начало всегда было для меня чем-то второстепенным. Я вообще не очень обращала внимание на свою внешность, потому что всегда была уверена: мое тело – только вместилище для гораздо более совершенной сущности. Думаю, если бы природа одарила меня прыщами и жидкими сальными волосами, меня бы это не очень задело. Я знала, конечно, что в представлении большинства людей я красива, но меня это не очень волновало. Это никогда не пробуждало во мне гордости. Я никогда не испытывала зависти к более красивым или хорошо одетым одноклассницам. Я знала, что я в любом случае совершеннее. Я всегда хотела, чтобы меня ценила за те скрытые в моих генах таинства, в которых я сама не очень хорошо ориентировалась. Но хотела, чтобы меня ценили именно за них.

А когда я лишилась ставших привычными способностей, это было не просто ударом, это было похоже на убийство. Меня вырвало с корнем из привычных представлений о себе! И я не знала, за что мне теперь себя ценить… А если ты сам этого не знаешь, то как можно рассчитывать на то, что тебя оценит кто-то другой?

Такая – я самой себе была не нужна. Но одновременно не могла с этим смириться. Я не могла быть нужной себе, но именно поэтому мне настоятельно требовалось быть нужной кому-то другому и тем самым пусть не возродить, но хотя бы чуть-чуть подлечить… не знаю, что… наверное, свое я.

Да и как можно смириться с собственной ничтожностью!

Я чувствовала, что внутри меня срывается, падает, а потом снова откуда-то появляется слабая надежда…

Быть для кого-то просто способом развлечься я не могла и не хотела. Но только так и могло быть. Просто потому, что я была женщиной. А это все равно что быть комнатной собачкой. Пока я была чем-то кроме, это противоречие не было таким явным. Я была… пусть не авторитетом, но человеком, который пользовался авторитетом у тех, кто считал себя криминальным авторитетом… Я была чем-то кроме. Было что-то, за что я могла уцепиться и сказать: я чего-то стою.

Став просто женщиной, я не только потеряла привилегию безбоязненно ходить в одиночестве по темным улицам, я обострила противоречия, из которых были сотканы не только отношения с Доном, из которых была соткана я сама…

Все остальные женщины могут быть в представлении мужчин кем угодно. Наверное, они привыкли. Им с детства внушали, что главное – найти своего принца и устроить личную жизнь. Они привыкли подчинять свою жизнь этой иллюзии и ради нее мириться со всеми теми составляющими жизни каждой женщины, с которыми я мириться пока не в состоянии, как-то: измены, безразличное отношение, и, что самое отвратительное – стирка-готовка-уборка.

Их так воспитывали. Они были к этому готовы. А на меня эта необходимость обрушилась внезапно.

Дон… Лучше бы я работала на далеко не такого привлекательного Геннадия Николаевича. Я бы испытывала нежную привязанность к его прыщавой игуане. Этим бы все и ограничилось. Но ты…

В женских журналах пишут, что нельзя влюбляться на работе. Встречный вопрос: а в кого влюбляться, если в твоей жизни нет ничего, кроме работы. Кроме бизнеса.

Впрочем, жизнь любого человека на Земле – это бизнес. Даже, если он этого не осознает. Все равно более продвинутые навариваются на нем каждую минуту… Глупо этого не замечать.

Я любила Дона. Да, наверное, любила. Любила, точно. Но, черт возьми, я была бессильна перед тем, что он меня не только не любил, он не мог меня любить!

Только через полчаса я закончила одеваться. Теперь я понимаю, почему женщины медленно одеваются. Внутри них существует какая-то странная разобщенность между мыслями и действиями. Поэтому иногда они вдруг ловят себя на том, что делают что-то очень медленно. Помимо белья я надела на себя майку, джинсы и такую же куртку. Это заняло полчаса. Ну что я могла с этим поделать? И так во всем.

Когда я вышла из подъезда, машина Кирсанова уже стояла у входа. Мелькнуло не очень хорошее воспоминание… Когда последний раз Кирсанов дожидался меня у подъезда, мне, помнится, так и не удалось дойти до ожидающего меня автомобиля. Среди всех приобретенных мною недостатков самым ужасным стало неумение избавляться от неприятных воспоминаний. Теперь Кирсанов, поджидающий меня в машине у подъезда, всегда будет ассоциироваться у меня с выстрелами и с той пронзающей тело судорогой, разворачивающей меня и швыряющей лицом об асфальт…

Иногда мне казалось, что я для самой себя стала чем-то вроде мусорной корзины, которая за день успевает наполниться таким количесвом дерьма, что ее нужно выносить каждый вечер.

Я открыла дверцу, села и хлопнула ею как-то особенно сильно. Кирсанов поджал губы, но ничего не сказал.

- Куда мы едем?

- Увидишь, - туманно объяснил Кирсанов и добавил совсем уж непонятное, - зря Дон вчера не стал меня слушать.

Я пыталась припомнить, о чем Кирсанов вчера говорил Дону. Я помнила далеко не все, но в одном была уверена точно: вчера Дон готов был выслушать какой угодно бред. И я не помнила, что бы Дон прерывал Кирсанова. По крайней мере, в моем присутствии. Все ясно. Кирсанов пришел раньше, и они начали совещание, не дожидаясь меня. Дела опять решаются без меня.

Терпеть не могу, когда уже достигнутое вдруг срывается с крючка. Ненавижу. Но теперь мне оставалось только терпеть. Ненавижу два слова: надо и перетерпеть!

Я решила больше не о чем не спрашивать и молча уставилась в окно. Я не выспалась, глаза закрывались сами собой. Когда гасли огненные вспышки в закрытых глазах, по телу пробегал электрический ток. Я вдруг поняла: чем дольше я не увижу Дона, тем дольше будет существовать эта иллюзия… Весь день. Я решила пообедать в городе, потом побродить по улицам и, может, постепенно приоткрыть воспоминаниям дорогу в свое сознание.

- Приехали, - объявил Кирсанов, припарковывая машину.

Мы остановились возле неопрятного пятиэтажного здания. Я приоткрыла дверцу, сначала осторожно вытащила ноги, потом вышла сама. Я хотела упрекнуть Кирсанова, что он остановился в неподходящем месте; на заплеванный асфальт было неприятно даже ступать, но, оглядевшись, поняла, что другого места для парковки просто не было. Весь двор представлял собой достаточно жуткое зрелище. Я и не знала, что так может быть. Нет, на самом деле, я просто забыла, как может быть.

Кирсанов махнул рукой, показывая на один из подъездов. На двери был кодовый замок, Кирсанов позвонил, и дверь загудела, словно приглашая войти. В подъезде я хотела спросить у Кирсанова, что все это значит, но он легко положил ладонь мне на рот, и я умолкла, смущенная беспардонностью этого жеста. Он тут же убрал руку, будто почувствовав, что мне неприятно его прикосновение, но это ничего не изменило. Любая мелочь могла безнадежно испортить мне настроение. А таких мелочей, как правило, за день набиралась полная корзина. Как правило, к вечеру я была перегружена всем этим.

Я понимаю, что без этого нельзя, что жизнь большинства людей до краев наполнена такими вот гадостями. Но они привыкли, а я еще нет. Они привыкли к тому, что к ним каждое утро тесно прижимаются в автобусе, к тому, что вечером приходится возвращаться из продуктового магазина, навьюченными как ишаки, и к ежедневной порции льющейся из телевизора информации.

В детстве я только и делала, что смотрела телевизор, пока мама была на работе. Потом, когда мама увлеклась ведической культурой, это было запрещено. Этот запрет был единственным плюсом моего религиозного воспитания. По крайней мере больше мне не выливали в лицо тазы грязной воды, оставшейся после мытья подъезда и не затыкали рот вымоченной в этом же тазу тряпкой. Хотя, если разобраться, мама просто поменяла одно дерьмо на другое. Только вода теперь была с религиозным привкусом.

Мне было очень не просто отстраниться от таких воспоминаний. Иногда они привязываются, как навязчивые попсовые мелодий, которые, услышав утром по радио, будешь напевать весь день. Раньше я легко отбрасывала ненужные мысли, теперь – я словно потеряла пульт управления своим сознанием, и оно превратилось в некий «дерьмоулавливатель».

Пока мы поднимались на четвертый этаж, я непроизвольно отмечала пустую банку из-под баночного коктейля, оставленную кем-то на батарее, высохшие пятна на лестничной площадке, на которые лучше было не наступать, и надписи на стенах, судя по грамматическим ошибкам, бывшие творением детей не старше десяти лет.

Вскоре я поняла, почему Кирсанов зажимал мне рот ладонью. Нас дожидались. Дверь была открыта, из дверного проема высовывался вопреки ожиданиям вполне нормального вида парень лет двадцати пяти. Кирсанов поздоровался с ним за руку.

- Много народу сегодня? – спросил он.

- Не очень, - признался парень, - перед праздниками больше бывает.

Кирсанов словно прикинул что-то в уме.

- Долго еще до следующего праздника-то!

- Дольше, чем вы думаете, говорят, в этом году половину праздников отменят.

Кирсанов ничего не ответил и провел меня в темную прихожую. На стене висел велосипед, наполовину скрытый какими-то ветхими клетчатыми пальто.

Постепенно стали собираться люди. Знаете, иногда в автобусе можно встретить полусумашедшую старушку, которая громко, на весь автобус, не обращаясь ни к кому конкретно, жалуется на реформы, на маленькую пенсию и на то, что, пока она лежала в больнице, внуки ни разу не зашли ее попроведовать.

Естественно, этот разговор никто не поддерживает, даже если бабушка делает попытку к кому-то обратиться. Все стоят, смотрят в заледенелые стекла и думают о чем-то своем. Некоторые – о том же, о чем говорит она. Но это не имеет значения. Все скользят по своим собственным эскалаторам. Короче, ни один нормальный человек с ней не заговорит.

А теперь представьте, что в одной комнате соберется пятьдесят таких бабушек. И не только бабушек. Собралось много мужчин, которых можно лишь с натяжкой назвать пожилыми. Им сорок или сорок пять. Они ездят на работу в тех же автобусах. Их жены ходят в линялых халатах и мечтают о путешествиях. Дети, родившиеся в результате «пьяного зачатия» получают в школе тройки и «тусуются» в подъездах. Эти дядечки любят обвинять всех и вся. Они хмурые и завистливые. В пятьдесят – плюс-минус пять лет – они начинают пить в гаражах.

Они ничем не отличаются от того контингента, который я привыкла видеть в храме. Разве что атеизма побольше. Но самое главное – смутное желание перемен или хотя бы оправдания неудач – присутствует, я убеждена, в тех же пропорциях. Я вдруг поняла, что не хочу здесь находиться.

Я тронула Кирсанова за рукав, потом дернула с удивившей меня саму раздражительностью. Он склонился ко мне.

- Еще немного, сейчас начнется.

Я поняла, что увести его отсюда будет непросто. Если он задался какой-то целью, его не собьешь.

Кирсанов оказался прав. Это надо было увидеть. И услышать. Человек надрывался, по-другому это нельзя было назвать. Он сам себя доводил до исступления. Иногда его голос срывался, тогда он, компенсируя невозможность говорить, рубил воздух ребром ладони. Темп его речи все ускорялся, наконец достигал предела, и слюна летела из его рта. Это было гадко. Но одновременно в этом было что-то неподдельное.

Я оглядела комнату. Странная жалость закралась в сердце.

- Где-то я все это уже видела, - прошептала я Кирсанову на ухо.

Я знала, где именно, я помнила, я никогда не смогла бы это забыть. Такие же люди сидели на службе в залах храма, где я провела пять лет жизни. Это был такой же бизнес. Еще одно проявление индустрии неудачников или лузеров, как их называл Андрей. Я вдруг ощутила мстительную радость. Хорошо, что я его пришила. Я совершила возмездие. За себя, за маму, за всех этих покорных доверчивых людей. Какое-никакое, но все-таки возмездие. Недостаточное, правда, но лучше так, чем вообще ничего не делать…

С большим трудом я заставила себя вслушаться в то, что говорил тот человек.

- Мы объявили войну многоголовой американской гадине, вмешивающейся во все сферы нашей жизни! Вы все еще до недавнего времени считали, что все происходящее с вами, происходит просто потому, что так получается. Вы не задумывались о том, что любая мелочь, на которую вы бы даже не обратили внимание – никакая не мелочь! Это симптом! Симптом опасного заболевания, вирус которого был принесен в нашу страну и от которого она так стремительно гибнет! Кто из вас, скажите мне, до того, как вы пришли сюда, задумался о том, что все сферы нашей жизни контролируются нашими врагами?! Кто? Вы чувствовали это, догадывались, вам казалось, что нечто довлеет над вами! Поэтому вы пришли сюда. Но вы не были уверены. А теперь – вы знаете, каким образом целенаправленно достигается гибель нашей ранее великой державы! Я бы еще смирился, если бы речь шла только об экономическом захвате страны с помощью продажи у нас гамбургеров, турецких джинсов тому подобного! Вы послушайте, что льется в уши? Это же на семьдесят процентов иностранная музыка! Почему на радио на три зарубежных хита приходится всего один русский? Вы можете представить, чтобы нечто подобное было допущено в Америке? Так, вот, - человек сделал паузу, приложил руку к виску, как будто у него внезапно разболелась голова, потом продолжил, - если бы действия наших врагов сводились только к экономическому захвату нашей многострадальной страны, я бы мог молчать! Но экономическое превосходство – лишь одна из их целей, причем далеко не самая значительная… Они покушаются на святое – на нашу культуру, на нашу самобытность, они не могут смириться с самим фактом того, что наша огромная, и сейчас еще сильная страна, еще может им противостоять! И поэтому я не могу молчать!

Эти слова были поддержаны одобрительным, но каким-то жалким всплеском эмоций зала.

- Они действуют очень хитро, исподволь, - продолжал оратор, голос которого заметно погрубел от усталости, - если бы они угрожали нам в открытую, мы бы знали, что делать! Мы бы собрали в кулак всю нашу могучую волю, в ответ на явную агрессию поднялась бы вся страна, как ни раз было когда-то! Но теперь, наученные горьким опытом, агрессоры учли свои ошибки! О, теперь они действуют настолько продуманно, изощренно и осторожно, их действия настолько чужды простодушному открытому русскому человеку, что он порой даже не может усмотреть в законных якобы действиях прямую угрозу для себя и своих потомков! А мы еще и радуемся, мы готовы благодарить все и вся за то, что заграничное чудо, которого мы так долго ждали, вошло в нашу жизнь!

- Вот вы, например, - обратился он ко мне, предварительно оценивающим взглядом окинув мою фигуру, - у вас красивая фигура, настоящая русская, вот вы никогда не испытывали трудностей с выбором одежды?

Я не совсем поняла, что именно он хочет от меня узнать, и поэтому не сразу ответила, но он и не стал ждать:

- Наверняка испытывали, просто не обращали на это внимания. А все потому, что одежда шьется на худых женщин, которые впоследствии, вероятно, будут иметь проблемы с деторождением! А на какую женщину мужчина обратит внимание? Естественно на красивую, ухоженную, хорошо одетую. Понимаете, каким образом целенаправленно ухудшают генофонд нации?

И он триумфально отхлебнул из стоящего перед ним стакана.

- Мне кажется, вы немного утрируете, - заговорила я, - все это мне представляется ненадежным…

Я, конечно, хотела сказать, «высосанным из пальца», но вовремя спохватилась.

- Конечно, одной одежды мало, но для этого и существует пропаганда. Вы только посмотрите, какой пропагандируется эталон красоты, и вам все станет ясно. Да на такую бабу дунь, и она рассыпется! Да и вообще ее бабой назвать нельзя! – вынес он вердикт образу, по всей вероятности, возникшему перед его внутренним взором.

- Раз уж мы заговорили о пропаганде…

- Я поняла, что вы имеете ввиду, - я поднялась.

- Все, о чем я говорил – отнюдь не мелочи. Это – микробы чужой культуры! Вы все уже заражены ими!

Кирсанов с трудом догнал меня на улице.

- Как ты вообще можешь в это верить? – задала я ему вопрос, который давно уже вертелся на языке.

Он положил руку мне плечи. Я недоуменно уставилась на него и сбросила руку. Я не терпела прикосновений к себе, тем более таких фамильярных. Если он хотел таким образом придать своему рассказу большую убедительность, то это его проблемы.

- Надюша, - начал он, сделав вид, что его нисколько не обидела моя брезгливость, - все, что ты услышала, может звучать как угодно неубедительно, но не забывай, я сам стал свидетелем убийства Никольского. Зачем Распутину понадобилось его убивать?

- Задай ему этот вопрос в следующей жизни.

- Зачем мне у него спрашивать? Я хочу спросить у тебя. Могу задать другой вопрос. Зачем бизнесмену уровня Распутина заниматься покупкой какого-то колхоза?

Я не ответила. А зачем было Геннадию Николаевичу заводить игуану с вечно сопливым носом? А зачем, спрашивается, Вильнер полдня вдыхал лакокрасочное дерьмо, расписывая стены своего родового дома? Каждый развлекается как может.

Постепенно Кирсанов отстал.

Потом я стала бесцельно бродить по городу.

Я испытывала странное, раньше совершенно несвойственное мне раздражение, вызванное осознанием собственного бессилия. Да, я убила Андрея, испытала при этом какое-никакое моральное удовлетворение, и что с того?

Индустрия неудачников процветает. Никто даже не заметил усилия, так не просто мне давшегося.

Остановить бизнес также невозможно, как прогресс.

Куда не пойдешь – везде на тебе норовят навариться. Злость доводила до изнеможения. Я вообще стала очень быстро уставать.

Кирсанов просигналил и медленно поехал рядом со мной. Со стороны могло показаться, что наглый водитель подкатывает на улице к симпатичной девушке. Я покачала головой, и он нажал на газ.

Меньше всего мне хотелось тогда видеть Кирсанова. Сгущались сумерки. День почти заканчивался, не вместив в себя ничего, кроме посещения мерзкого политического собрания и еще одного доказательства того, что от бизнеса нельзя никуда деваться.

Мне было плохо, почти физически плохо, оттого, что день прошел совершенно напрасно.

Кирсанов говорил, что ему было интересно, что в этих рассуждениях «что-то есть».

Нет. Все, что происходит – закономерный процесс. Таков естественный ход вещей. Рано или поздно такое происходит со всеми империями. Римская империя, Османская империя… Где они теперь? Теперь там, где раньше были они – небольшие, цивилизованные, нормальные, черт возьми, страны. Может, и нас ждет то же самое.

А что, это еще не самый плохой вариант. Чем обессиленно цепляться за остатки былого величия, не лучше ли начать нормальную жизнь, как у всех?

Я думала о Кирсанове со все возрастающим раздражением. Как можно вообразить, что кто-то вознамерился повлиять на этот процесс путем продажи на рынках турецких маек! Как вообще можно запустить чудовищно неповоротливый, отвратительный, но по-своему грандиозный процесс разложения империи? Как можно целенаправленно это осуществить?

Мне казалось, что любые направленные на это усилия, попросту потонут, запутавшись в своей бесполезности. Это все равно что сбрасывать тонны земли в овраг, который все равно снова размоет после первого же дождя…

Тогда почему Кирсанов поверил в этот бред?

И я ответила себе: у него не было такого опыта, как у меня, пройди он такую школу, как я, он бы избавился от излишней доверчивости.

Я усмехнулась. Нет худа без добра. Зато теперь мне не задурить голову пургой, которую обычно гонят на митингах.

Нами манипулируют. Нашим сознанием, нашей жизнью. Бред. Которого я наслушалась предостаточно. Годы, проведенные в храме, напрочь отбили у меня охоту верить в какую-либо предопределенность. Я не знаю, определяет ли что-то с рождения нашу жизнь. Может быть, так оно и есть. Но я этого не приемлю. Мне слишком долго вдалбливали это в голову, и теперь от понятия «карма» меня тошнит не хуже, чем от трех подряд съеденных «Смаков». Когда-то я направила все свои силы, всю свою волю на противодействие этому понятию. Я справилась. Но теперь у меня проблемы с верой в некое абстрактное воздействие. На душу или на страну – без разницы!

Так голос срывается навсегда от долгого непосильного крика. И теперь я не могу верить в то, что не имеет прямых доказательств. Я верю только в то, что вижу. Предположения не рассматриваются. Поверить, что кто-то извне насылает на меня испытания с учетом ошибок, совершенных мною в прошлых жизнях, для меня так же невозможно, как невозможно поверить, что кто-то задался целью уничтожить огромную, через все прошедшую страну ввозом чрезмерно узких джинсов. А также иностранной музыкой, бигмаками и фильмами, изобилующими сценами насилия.

Кирсанов говорит, что «за этим что-то стоит». Я даже пожалела, что не поехала с ним. И не могу теперь объяснить, что именно за этим стоит. Что-то действительно есть. Есть бизнес. Просто в России есть благодатная почва для него, есть благодарный, неискушенный, кидающийся на любую безделушку покупатель. Конечно, сейчас покупатель начал приобретать некоторую искушенность, а поначалу было именно так…

И нет в этом процессе никакой абстрактной направленности и никакого «антирусского заговора» тоже нет.

Да и вообще бизнес, особенно в России, редко бывает рассчитан на долгие годы. Преобладающее большинство преследует сиюминутную выгоду, действуя по принципу «хапнутьи все». Конечно, если хапнуть удалось столько, что стало возможным обеспечить своих пра-пра – не знаю, сколько раз пра – внуков, это другое дело. Это очень повезло.

Бизнес – слишком зыбкая вещь, чтобы загадывать на далекое будущее. Те, кто загадывают, обычно пролетают, как фанера над Парижем, пардон. Вкладывать, вкладывать и вкладывать, финансируя гибель страны, пусть даже получая при этом что-то за те самые турецкие маечки? Ни один здравомыслящий человек не будет этого делать. Даже если такую цель поставила перед собой очень влиятельная и финансово ничем не ограниченная организация, которая надеется, что ее вложения окупятся.

Я решила проехать на метро. Купила карточку и не сразу вставила ее нужной стороной. Стоящая сзади женщина брезгливо покосилась на меня и чуть ли не фыркнула, явно приняв меня за провинциалку. Не знаю почему, но меня это так разозлило, что, оказавшись в какой-то момент притиснутой к ней, я больно пихнула ее локтем и отвернулась. Люди – гадкое племя. А во мне теперь осталась только человеческая сущность.

Я не стала садиться, хотя свободные места были. Встала рядом со схемой метрополитена и принялась ее изучать.

- В этой стране ни одно поколение не жило спокойно, - произнесла пожилая женщина, на коленях у которой стояла набитая продуктами сумка.

Я обратила внимание, что сначала она поставила сумку в проходе и только потом взяла на колени, очевидно, не подумав о том, что донышко сумки теперь отнюдь не такое чистое.

Женщина повторила свою обращенную в пространство фразу. Я пожала плечами. Ну не ощущала я подлинного родства с этими неспокойно живущими поколениями. Мое пребывание на земле было чем-то вроде временного тюремного заключения. Я была не отсюда и стремилась не сюда.

И вдруг, в тот момент, когда поезд остановился, и схема метрополитена слегка качнулась перед моими глазами, я испытала необъяснимую уверенность в том, что все получится. Что я найду свой пусть. И навсегда покину этот мир с его работающими за паек неприкаянными озлобленными неудачниками, с его олигархами, блаженствующими от сознания, что именно они – хозяева, победители, ничем не ограниченные и не останавливаемые, чувствующими свое родство с этой страной едва ли не меньше, чем я.

Все получится, подумала я тогда. И очень скоро. Больше я здесь никогда не появлюсь.

Почти успокоившись, я решила пойти домой. В сердце затеплилась, разгораясь все больше, надежда. Я увижу Дона. И кто знает, возможно, он меня ждет…

38

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Я все чаще думаю, что уже ничего нельзя поправить. Ничего уже нельзя спасти. И я уже не хочу ничего спасать. Пусть все идет так, как идет. В моей душе скопилось столько горечи, что я боюсь: а вдруг я не сумею сдержаться, и она выплеснется… Тогда точно уже нельзя будет ничего исправить.

А может, моя главная ошибка именно в том, что я слишком долго таила от тебя свои истинные мысли. Не говорила тебе о своих обидах, надеясь, наверное, что ты сам все поймешь. Я скрывала свое недовольство, я прятала его от тебя. Я делала вид, что все в порядке.

Но чем меньше было между нами высказанных претензий, тем больше разочарований скапливалось во мне. И мне кажется, что сейчас я уже не смогу избавиться от этого ставшего непереносимо тяжелым груза, я не смогу простить.

Мне уже кажется, что моя душа превратилась в нечто вроде мусоросборника, и я не знаю, как его опорожнить.

Да и зачем? Все равно никогда больше не будет так легко и свободно, как в начале, когда все иллюзии еще оставались в силе…

39

Когда я вошла в кабинет Дона, где он, как обычно (хоть что-то не изменилось!) сидел с задранными на стол ногами, мне казалось, что сейчас я столкнусь с самым большим унижением в своей жизни.

Он обернулся.

- Привет!

Он встал, обошел вокруг стола и приблизился ко мне. Его губы коснулись моей щеки.

- Ты куда подевалась? Я беспокоился.

- Правда?

Больше я ничего не могла сказать. Мне сложно было поверить, что меня любят. Меня никто никогда не любил, кроме мамы. И хотя мы не произнесли этого слова, я поняла, что это так. Что Дон любит меня.

И, внезапно обессилев, прислонилась к нему.

С большим трудом я заставила себя прислушаться к его словам. Я была полна переживаний, предвкушений, неожиданного для себя самой облегчения… Я не могла думать о чем-то кроме того, что скоро на город опустится ночь, и мы будем вместе. Меня «закоротило».

Но… Чем мужчины отличаются от женщин? Мужчины в такие моменты могут думать о чем-то кроме. Поэтому, испытав внезапное разочарование, впрочем, никак не повлиявшее на общее настроение, я сосредоточилась на его словах.

- Что ты знаешь о себе? – спросил Дон.

Я пожала плечами.

- Практически ничего. На четверть я не из этого мира. Ну и что?

- А то, что Распутин каким-то образом имеет связь с тем миром откуда ты родом. И нам это может очень повредить.

- Почему? – спросила я.

Ничего не имело значения. Кроме того, что он обнимал меня и того, что скоро мы будем вместе. После того внезапного удара я стала бояться не только холода, но и темноты. Теперь я ее уже не боялась.

- Ты даже толком не знаешь, на что способна! Может, ты можешь одним усилием мысли можешь стереть этот город с лица земли и даже не знаешь об этом! Ты – часть того мира только на четверть. А если бы – на все сто?

- Откуда ты знаешь, что Распутин обладает ими полностью?

- Не знаю. Но могу предположить. А ты можешь предположить, какими возможностями обладает Распутин?Лично я – весьма смутно.

- Но этого хватает?

- Да, - подтвердил Дон, - этого хватает, чтобы опасаться его.

Я улыбнулась

- Глупый, солнышко, вот я совсем не боюсь…

Он обнял меня.

- Тебе и не надо бояться.

Он коснулся подбородком моей головы, а потом вообще сложил его на мою голову, как на подставку.

- Чему ты смеешься? – спросил Дон.

Я улыбнулась и пожала плечами:

- Так… не знаю.

Но я знала. Просто не хотелось тратить слова на объяснения.

Я смеялась от радости. От неожиданной, и от того еще более глубокой радости. Жизнь вдруг преисполнилась необычным смыслом, воплотившемся в ничего не значащих на первый взгляд мелочах, которые в совокупности раскрашивали все в совершенно новый цвет.

Каждое движение Дона, каждое его слово изменяли все вокруг. Происходящее со мной я могла сравнить разве что с прозрением. Как можно объяснить слепому, что такое красный цвет? Точно также еще вчера я не смогла понять, каким образом все вокруг может моментально измениться от одного звука любимого голоса.

Я знала, конечно, что так бывает. Но лучше один раз почувствовать, чем сто раз услышать.

- Займешься устройством вечеринки? – спросил Дон.

Я недоумевающе взглянула на него. Положение было немного неподходящим для каких бы то ни было развлечений. Но тут я поняла, что он имеет ввиду.

Дон кивнул:

- Надо расставить все точки на i. Проинформируем общественность.

Что ж, проинформируем. Официально сообщим о том, что империи Дона Корлеоне больше не существует. Хотя нет, существует. Хотя и в несколько измененном виде. Теперь то, что было империей – лишь составная часть наполовину заграничной организации, крошечный ручеек, влившийся в бурный финансовый поток, призванный затопить страну в море чуждых идей.

- Ничего лишнего, - сказал Дон, - прохладительный напитки, что-нибудь поесть…

Он не договорил, одним движением разомкнул объятие и вышел из комнаты.

Какое-то время я молча сидела за столом, подперев голову руками. Я не думала ни о чем. Все было ясно. Но с этой ясностью еще нужно было смириться.

Никогда уже не будет так, как прежде. Никогда.

Завтра. Но по крайней мере мы остались живы. Надо было разослать приглашения, а потом попытаться выспаться перед завтрашним испытанием. Хотя бы попытаться.

Весь день я бродила по дому, брала какие-то вещи, переносила на другое место, совершенно не замечая этого. Вечер наступил незаметно. Перед сном я долго лежала в ванне, стремясь хоть как-то согреться, стремясь убить холод, завоевывавший все новые и новые пространства во мне. Потом я легла спать, укрылась двумя одеялами.

Это было невероятно. Но если предположить, если только предположить, что с самого начала я неверно оценила Рыхложопого… Я подошла к нему со своих, раньше не подводивших меня позиций и, вероятнее всего, ошиблась. Что, если он преследовал совсем другие цели, не те, которые были мне понятны.

За три года работы на Дона я привыкла, что все окружающие меня люди преследуют только одну цели – деньги. Я привыкла, что этой цели посвящены все их мысли и чувства.

Я и сейчас не верю, что Рыхложопый хочет добиться чего-то иного. Я просто не представляю другой аналогичной цели. Такой же волнующей, такой же необходимой.

Рыхложопый также делает бизнес. Но он идет к своей цели каким-то непонятным мне кружным путем – ненадежным, изобилующим препятствиями, могущим привести его совсем не туда, куда он задумал.

А что он задумал? Если предположить, если только предположить… Что он действительно вознамерился ускорить процесс развала империи или даже инициировать его. Что, если фанатик, разглагольствующий перед десятком набившихся в двухкомнатную квартиру лузеров, не так уж и не прав?

Может ли иметь значение все то, о чем он говорил? Музыка, маечки, телевидение, джинсы, храмы, исповедующие чуждые нам религии – все то, что именуется емким словом пропаганда, и что нам свойственно недооценивать по той простой причине, что нам очень сложно допустить мысль о возможности манипулирования нами, такими умными и самодостаточными…

Может. Но только вспомогательное. Слишком ненадежными казались мне эти методы! А если нет?

Если этого вполне хватит? Если империю действительно можно уничтожить без оружия…

Тут я поняла, что не в состоянии охватить такие грандиозные перспективы. Я привыкла к другим масштабам ведения бизнеса. К совсем другим.

Поэтому то, что раньше мне представлялось нерациональным, теперь наоборот стало казаться финансово очень перспективным. Возможно, это требует больших первоначальных вложений, но, видимо, Рыхложопому они вполне по силам. Вдруг мне пришла в голову мысль: я не учла, что эти вложения окупают себя почти сразу. Это касается всего: музыкальной продукции, маек, джинсов, книг. Всего.

А перспективы? Неохватные. По крайней мере для меня.

Тогда можно было объяснить, какое значение имела для Рыхложопого покупка того колхоза. Это было одно из «вложений». Но вложений не в развитие, а вложений в разрушение. Лишить страну производства, промышленности, искусства, армии – всего. Уничтожить – и поделить.

Не так невозможно, как кажется.

И храм тоже был вложением – вложением в будущее, окупаемым уже сейчас. Доходы от заказных убийств, средства, передаваемые храму вступающими в секту новичками, которые обязаны были отречься от всего мирского и отдать все, что имели своим духовным гуру – все это оправдовало финансовую состоятельность храма. И одновременно он способствовал главной, устремленной в будущее Цели… Тому, что тот человек назвал подтачиванием стержня.

На этом месте меня опять «закоротило». Я повернулась к Дону, решая вопрос, сравнимый по значимости с гамлетовским: быть или не быть.

Будить или не будить?

Но оказалось, что Дон уже не спал. Когда наши взгляды встретились, он протянул руку и погладил меня по щеке.

Я отбросила все мысли. Будущее этой страны не имело для меня значения. Скоро, очень скоро, меня здесь уже не будет. Надо только узнать, как связан Рыхложопый с моим фантомом, с моей мечтой, с моей родиной…

Прижавшись к Дону, я подумала: и ты поедешь со мной.

В ту ночь я долго и безуспешно заставляла себя хоть немного поспать. Безрезультатно. И вот почему.

Я считала, что, когда Дон выйдет из больницы, он что-нибудь придумает, он возьмет дело в свои руки и каким-то образом выберется из этой ямы… А этого не произошло.

И тогда, осознав, что Дон бессилен что-либо предпринять, я уронила голову на руки и заплакала.

Дон был стержнем, на котором держался весь мой мир. Оказавшийся вдруг хлипким и ненадежным.

Не знаю, сколько я так лежала. Пока не рассвело. Потом я встала и начала приготовления.

Ничего лишнего. Никаких развлечений. Никаких изысков.

Ничего не осталось от былого гостеприимства Дона, любившего придумывать для своих пресытившихся развлечениями гостей изощренные «фишки».

Сообщать о своем провале (ладно, остановимся на формулировке – об изменившемся статусе!) надо спокойно и с достоинством.

Всем все ясно. Но все хотят, чтобы точки над i были, наконец, расставлены. Слишком долго криминальный мир лихорадило, трясло и тошнило. Наконец наступило облегчение. Москва выхаркнула Дона, и ей стало легче.

Теперь до полного выздоровления оставался один шаг. Дону предстояло официально признать свое поражение. Какими бы расплывчатыми формулировками он не собирался прикрывать свою израненную гордость, все ждали именно этого.

Я еще раз окинула взглядом залу. Никаких изысков. Столики с прохладительными напитками, если вдруг кому-то захочется смочить горлышко, сорванное излишне ретивыми похвалами в адрес победителя.

Банкет пускай продолжают в другом месте.

Закончив приготовления, я получила, наконец, возможность заняться собой. Приняв душ и переодевшись, я начала было укладываться, но почти сразу бросила это гиблое дело; тяжелая щетка все время ударялась о висок, хотя я и пыталась держать ее крепче.

Руки дрожали, хуже, чем с похмелья. Внутри меня скапливалось, уплотняясь все больше, подобно снежному кому, нескончаемое напряжение. Май за окном, февраль – внутри. А между ними я. Одна. И так всегда.

Ощутив дрожь в руках, я разозленно сжала пальцы и поразилась: они до самых ногтевых фаланг были покрыты «гусиной кожей».

Я не человек. Все мое тело покрыто невидимыми глазу тончайшими волосками, но я сама не знала, что они есть абсолютно везде. Никогда не замечала.

Так, уставясь на свои руки, я просидела довольно долго. До тех пор, пока меня не передали, что начинают собираться первые гости.

Если только их можно назвать гостями. Даже незванными.

Я звала их. Но будь я проклята, если хотела видеть хоть кого-то из них.

Я вдруг поняла: мне не холодно. Мне страшно. И у меня волосы встали дыбом, как у кошки, которая выгнув спину и распушив шерсть, кажется больше, чем на самом деле.

Атавизм, которым никого не обманешь.

В первой партии гостей были те, к кому ни я, ни Дон не имели претензии; те, кто мог бы считаться нашими сторонниками, будь наше с Доном положение хоть чуть-чуть прочнее, те, кто долгое время работали с Доном и даже, можно сказать, сожалели, что так получилось. Среди них был Геннадий Николаевич с игуаной, прикорнувшей на сгибе его руки. Я мельком взглянула на нее. Непонятно было, спит она или нет. Вильнер принес бутылку водки и уже начал ее распивать. Американский интеллигент (если только такое чудо может существовать в природе!) быстро пристрастился к русскому национальному напитку; даже если у него была исконная генетическая толерантность к алкоголю, он ее в себе, скажем так, не воспитал…

Разбившись на группы, гости негромко переговаривались. Иногда кто-нибудь из них спрашивал меня, скоро ли прибудет Дон. Я всем одинаково отвечала: скоро.

Я была на взводе. Я с трудом сдерживалась, чтобы не схватить что-нибудь со стола и не швырнуть в стену. Может, тогда равномерный гул ненавистных мне голосов на секунду прервался…

Где Дон? Вскоре я сама начала беспокоиться и даже стала подумывать, не подняться ли к нему. Как мне ни хотелось в последние дни находиться рядом с Доном, я переодически одергивала себя, вспоминая, что мужчину нужно иногда оставлять в одиночестве.

Я не испытывала перед ним страха. Он очень изменился после покушения. Вспышки его обычного гнева почти прекратились, и он через слово повторял дурацкое непоколебимо застрявшее в его мозгах утверждение, что он в моей жизни – лишь эпизод.

Я возражала, хотя и понимала, что это бесполезно. Вряд ли я вообще могла ему чем-то помочь. Дон не был адаптирован к неудачам. По той простой причине, что у него их никогда не было…

С самого утра я не заходила к нему. Иногда подходила к двери, прислушивалась к гробовой тишине и уходила. Тихонько, на цыпочках. Не мне брать на себя роль утешителя. Сколько себя помню, у меня это никогда не получалось. Мое дело – применять грубую физическую силу, когда это потребуется. Точнее, так было раньше…

Теперь меня саму в пору было утешать. Но Дон чаще всего делал это также неуклюже, как я…

Когда кто-то легко дотронулся до моего локтя, я чуть не вскрикнула. Нериятным было даже не само прикосновение – достаточно, кстати, деликатное. Самым гадким было то, что я не почувствовала, что ко мне кто-то приближается.

Раньше такое могло мне привидется только в кошмарном сне.

Это был Геннадий Николаевич. Он, видимо, сам немного испугался моей реакции и с удивлением воззрился на меня. Я попыталась перевести все в шутку. Но мне самой было ясно, что у меня проблемы с психикой.

- Наденька, - сказал Геннадий Николаевич, - давайте отойдем, посидим немного, думаю, нам есть, о чем поговорить.

Он все-таки заставил меня взять его под руку и отвел подальше от основной массы гостей. Усадил за столик и сказал, чтобы принесли кофе.

- Наденька, девочка моя, - задушевно начал он, - я так переживал за тебя все эти дни! Кто бы мог подумать, что все так получится.

Он дернул головой в сторону Рыхложопого, который вошел совершенно незаметно и уже успел присоединиться к группе гостей.

Я не почувствовала приближение врага. Ну что я такое после этого?

- Точнее беспокоился до тех пор, пока не узнал, что тебе, моя девочка, ничего не угрожает, - тут он сделал паузу, словно предоставляя мне возможность оценить великое благодеяние, которое мне оказали.

Я продолжала смотреть на него, слова почти не доходили до сознания.

- Знаешь, что, Наденька? Я сейчас скажу тебе кое-что, только в морду не бей, ладно? Мы все тебя очень любим, и думаю, я не ошибусь, если выскажу общее мнение. Мы хотим, чтобы именно ты продолжала вести дела Дона.

- Вы меня за кого принимаете? – вскрикнула я и рывком поднялась, опрокинув легкий столик.

- Тсс, Наденька! – и Геннадий Николаевич каким-то образом умудрился удержать мои руки, спрятать их в своих ладонях и даже сделать вид, что покрывает их поцелуями.

На какое-то время мы привлекли всеобщее внимание, но все почти сразу отвернулись.

- Солнышко, я не уполномочен тебя переубеждать, - вдруг сказал Геннадий Николаевич, - я просто хочу дать тебе совет. А если тебе дают совет, то это всегда не просто так. И прежде чем отказываться, подумай, может, тебе дают его от чистого сердца. Ты что, думаешь, нам всем так хотелось подыскать Дону замену? Блин, вот спали и видели! Нас, как и тебя устраивал Дон. И нас, как и тебя, нельзя заставить, но можно переубедить. Помолчи! Нужно, чтобы ты встретилась с человеком, который переубедил всех нас. Я готов поспорить, что он переубедит и тебя.

- Теперь все?

Геннадий Николаевич кивнул. Я вдруг поняла, что от моей реакции сейчас многое зависит, я вдруг увидела, как пристально он наблюдает за мной.

Я почувствовала такую неприятную злобу, которая никогда или почти никогда не находит достойного выхода. Мне хотелось ударить человека, вызвавшего ее, но не просто, например, дать пощечину, потом повернуться и уйти, а начав, не останавливаться. Продолжать и продолжать, осыпать его ударами. Пусть бестолковыми, пусть даже угодившими не туда. Главное, чтобы их было много…

Я слегка сжала губы. Трудно было на подобное предложение подыскать достойный ответ. Достойный в том смысле, что он позволит выплеснуть бушующую во мне злобу. Единственное, что я могла сделать – я не отвела взгляд. Я продолжала смотреть ему в глаза. Теперь я уже не сомневалась, что на меня не просто так напали в двух шагах от его дома.

Дон, ну где же ты?! Разве ты не понимаешь, что я не могу справиться с этим одна?!

- Наденька, девочка, - снова повторил Геннадий Николаевич ставшее ненавистным обращение, - этот человек приезжает к нам в гости ненадолго, поэтому у тебя не так уж и много времени. Думай побыстрее.

Мне в ладонь скользнул маленький гладкий кусочек пластика. Я хотела отшвырнуть его, но только крепче сжала пальцы.

Геннадий Николаевич отвернулся и направился к другим гостям. Я не повернула голову, но заметила, что он присоединился к Рыхложопому. Они поздоровались за руку. Я ожидала услышать смех, но почему-то этого не произошло. Рыхложопый только слегка наклонил голову, слушая, о чем говорит ему Геннадий Николаевич, потом слегка кивнул.

Прошло еще несколько минут, а я все еще стояла возле опрокинутого столика, вне себя от бешенства, сжимая в руке визитную карточку человека, который был ответственен за все, что случилось со мной и Доном. Я стояла так до тех пор, пока по лестнице, ведущей на второй этаж, не спустился сам Дон Корлеоне.

40

Дон Корлеоне потушил сигарету в пепельнице, сделав несколько лишних движений, обусловленных его раздраженностью. Потом не сдержался и все-таки раздавил окурок.

Надя была крашеная блондинка. Это не делало ее вульгарной, но факт оставался фактом; она красила волосы в цвет «светлый блондин». Если бы не Дон, она бы снималась в эротических сериалах. Нет, если бы не он, ее бы уже не было в живых. Кирсанов бы обнаружил ее расчлененный труп и, возможно, даже не узнал, кому именно он принадлежит. И ее мать вряд ли задалась бы вопросом, куда подевалась ее дочь. Возможно, она удовлетворилась бы насквозь лживым объяснением, которое соизволило бы ей дать руководство храма. А возможно, она бы ни о чем не спросила.

Хотя Надя яростно отрицала это, Дон был убежден, что ее мать давно сошла с ума.

Он никогда не говорил об этом с Надей. Он о многом с ней не говорил. Девяносто процентов его проблем в этом бизнесе оставались для нее тайной, хотя она считалась его consigliory.

Она действительно поставила его бизнес на совершенно другой уровень. До ее прихода Дону удавалось разве что щипать олигархов. Вместе с ней он мог

наносить точные убийственные удары. Она, умеющая одним взглядом блокировать систему, призванную распознавать личность человека по сканированному изображению радужки, способная парализовать какую угодно охрану, стала краеугольным камнем в империи Дона Корлеоне.

И вместе с тем она здорово трепала ему нервы. Он должен был что-то с ней решать. Подчас она совершала поступки, совершенно для него неприемлимые. А иногда он вообще не понимал, чего она от него хочет. Она приходила к нему в комнату полуголая, садилась на кровать и пила текилу. Но почему-то он был убежден, что, позволь он себе хоть один двусмысленный жест, это станет для нее совершеннейшей неожиданностью. Она оскорбится и во мгновение ока отлетит на другой конец комнаты.

Она не была женщиной и не была человеком. Но иногда ему было очень сложно себя в этом убедить.

Она невероятно усложняла его жизнь. Ни с одной женщиной он не мучился так, как с ней. Впрочем, ни с одной женщиной до этого он не работал.

С ней всегда было непросто. А с недавних пор вообще стало невыносимо. Он никогда не знал, как будет воспринято малейшее его замечание. Она могла отреагировать совершенно спокойно, а могла – залиться слезами. Могла согласиться, а могла – обрушить целый ураган возражений, завершавшийся, как правило, истерикой и запертой дверью.

Она не была человеком, но слишком походила на человека. И, если считать ее человеком, то она была неуровновешенной, эмоционально неустойчивой, избалованной и эгоистичной. Поглощенной своей мечтой и не видевшей ничего кроме.

Сначала, когда она говорила, что она – не из этого мира, он не верил ей. Потом он убедился, что это правда. Почему-то это открытие не очень удивило его. Не то что бы он воспринял это как нечто само собой разумеющееся, но он не был ошеломлен или испуган, как она опасалась.

Информацию об ее прошлом он воспринял, как доказательство предусмотрительности некоторых его знакомых, которые не приступали к делам, не подписывали договоров, не осуществляли сделок, не посоветовавшись с персональными астрологами и прорицателями. Он думал, что это – идиотская мода, а вот подишь ты!

Оказывается, этот бред имел под собой какие-то основания. Дон Корлеоне не удивлялся. Его очень сложно было чем-то удивить. Он убедился в совершенстве ее способностей и успокоился, решив, что далеко обогнал своих партнеров, пользующихся услугами колдунов и магов.

Она была вредная, обидчивая, не терпящая возражений.

Но почему-то он отходил от этих определений. Иногда он спрашивал у себя, что с ней будет, если с ним что-нибудь случится. И отвечал себе: ничего хорошего.

Иногда его обижала ее неблагодарность. Просто выводила из себя. Иногда он не сдерживался. Ему казалось, она не понимает очевиднейших вещей. Он не сдерживался. И так же быстро раскаивался.

Какой бы она ни была, она была одна в своем роде.

И еще – она была единственная, в ком он был уверен.

И он знал, что, как ни жаль ему с ней расставаться, он сделает все, чтобы она, наконец, вернулась в тот мир, родиться в котором ей было предназначено.

41

Дон сложил руки на столе ладонями вниз. Потом взял визитку, бросил на нее еще один критический взгляд. Я его понимала: никогда еще я не видела визитки, которая бы так мало говорила о ее владельце. Сэмюэль Таккер. Ладненько.

В тот день я сочла нужным воздержаться от каких-либо замечаний. Дон был категорчески против того, чтобы я встречалась с этим Таккером. Мое мнение в расчет не принималось. Спасло меня то, что Таккер хотел встретиться именно со мной. Я поставила условие: на встрече будет присутствовать Дон. Таккер не возражал. Должно быть, ему было все равно.

Постепенно наше с Доном раздражение улеглось. Смущало только одно: мы понятия не имели, о чем с нами хочет поговорить этот господин.

И был еще один нюанс, в котором я была непрочь разобраться: был ли Сэмюэль Таккер тем самым С. Т. , о скором приезде которого мне сообщил Слон?

Господин Таккер явился точно в назначенное время.

Мы с Доном – на целых пять минут раньше.

- Почему Геннадий Николаевич сказал, что мне ничего не угрожает? – вдруг спросила я.

Дон фыркнул. Он явно придерживался на этот счет другого мнения. Будь на то его воля, он бы поместил меня в подземный бункер со стальными дверями и нашпиговал охраной. Ну да мы, слава Богу, не страусы.

«Охранительный режим» обеспечивал Кирсанов со своими «хамелеонщиками», которые в данном случае бесподобно оправдывали свое название: их было не видно и не слышно. Мне даже сделалось жутко. Затаились, как мыши, и только я осталась на растерзание-еее… Эта песенка играла на радио, когда мы ехали к месту встречи. Утешало одно – простых и молодых ребят можно было не опасаться. Меня как-то больше пугали простые и молодые девочки. В том, что Сэм каким-то образом связан с храмом, можно было не сомневаться.

Сэм излучал полнейшее добродушие. Нам с Доном вдруг стало неловко. Перестраховались, перетрусили. Окружили себя кольцом из «хамелеоновцев». А зачем? Кажется, американский гость действительно был настроен всего лишь на беседу. Хотя кто их разберет, этих американцев. Они всегда улыбаются.

И все-таки нам с Доном было очень стыдно. Мы в Москве – как дикие звери. Чуть что – в клочья рвать, да так, чтоб прозрачного воздуха не осталось, чуть что – сразу за оружие хвататься. Где теперь покойный Эдик? Будь он жив – точно бы заведовал «оружейной функцией»!

Видимо, у Дона в голове промелькнули те же мысли. Тоже, надо полагать, ощутил себя нечесаным медведем, не имеющим представления о цивилизованном бизнесе. Стыдно, товарищи.

А Сэм просто-таки лучился радушием! И не изъявлял ни малейшей настороженности. Более того, он, кажется, разгадал все наши уловки и добродушно так посмеивался над ними.

Что ж, мы с Доном тоже слегка расслабились. Действительно, американцы – они не такие, как мы. По крайней мере, правила у них другие.

Сэм и Дон пожали друг други руки. Мне показалось, что Дон сделал это даже без особого отвращения.

Когда гость изучил меню и сделал вывод, по мнению Дона не совсем правильный, Дон счел нужным его поправить:

- Закажите рыбу. Когда еще попробуете такую – свежую, только что пойманную!

Сымюэль сделал круглые глаза:

- Знаете, я рыбу не ем. Как это говорят у вас в России? Лучшая рыба – колбаса?

Дон впервые слышал эту фразу, но понял, что гость щеголяет знакомством с русскими фразеологизмами, и согласно кивнул.

- Вы на скольких языках говорите, Сэм? – спросил Дон.

Тот махнул рукой.

- Сам не знаю. На многих.

- То есть как это, не знаете? – опешил Дон.

- Понимаете ли, Сергей… Тут все зависит от того, насколько хорошо я владею языком. Если я знаю его действительно хорошо, то тогда количество языков можно смело умножать на два. Сейчас вы можете оценить, насколько хорошо я владею русским литературным и русским матерным.

Тут Сэм покосился в мою сторону.

- Впрочем, к оценке вашего второго родного языка приступим несколько позже.

- Надя всегда присутствует, когда я решаю свои дела, - несколько холодновато произнес Дон Корлеоне, и гость мгновенно это уловил.

- Прошу прощения, - Сэм слегка наклонил голову, - просто я этого не ожидал. Однако теперь вижу, что американский феминизм достиг и вашей отдаленной страны. Нет, нет, я не говорю, что это плохо! Не поймите меня неправильно! Просто я этого не ожидал. Должен признаться, Россия всегда казалась мне страной весьма патриархальной…

- У нас еще совсем недавно все было по-другому, - сказала я, - женщина, по понятиям, считалась существом второстепенным. Однако за последние десять-пятнадцать лет многое изменилось.

- Да, - согласно закивал Сэм, - и я тоже мог за этим наблюдать. Видите ли, как раз последние десять лет я практически безвылазно прожил в России, поэтому своими глазами мог наблюдать все происходящие в ней изменения.

- И что вы об этом думаете? – поневоле заинтересовалась я.

- Как вам сказать? – Сэм откинулся на спинку кресла и сложил руки на животе таким «доновским» жестом, что мне стало не по себе, - мне кажется, что все изменения лежат на поверхности, а по сути за последние десять лет ничего не изменилось. Я имею ввиду, что вы не поменяли структуру, - он запнулся на трудном слове, - структуру и суть управления. У вас как чиновник не отвечал ни за что, так и не отвечает. А не изменив структуру нельзя делать деньги.

- Что-то вы слишком прямолинейны для американца, Сэм, - хмыкнул Дон Корлеоне, - я-то думал, вы с улыбочкой скажете, что все у нас меняется, причем меняется в лучшую сторону.

- Я уже наполовину русский, - усмехнулся Сэм, - а точнее я человек мира.

- Насчет того, что у нас нельзя делать деньги, вы ошибаетесь, - возразила я, - посмотрите, делают. И немалые. Иначе бы…

- Вы хотите сказать, что иначе бы вам нечем было бы заниматься, - закончил Сэм, - но я имел ввиду не тот бизнес, который сейчас у вас действительно процветает. Настоящий, американский бизнес позитивен. Он направлен на созидание, на создание чего-то нового, на развитие.

- А мы ничего не создаем? – уточнил Дон.

- Ничего. Ваши бизнесмены вообще не достойны того, чтобы так называться. Они ничего не создают. Они расхищают то, что было создано до них. И то, чем Бог так щедро одарил вашу страну.

Я ждала, что Дон найдет, как возразить этому неприятному типу, а Дон ждал, что это сделаю я, потому что разговор-то начала именно я…

А Сэм продолжил.

- Конечно, они зарабатывают и зарабатывают неплохо, но это только до тех пор, пока страна в состоянии удовлетворить их аппетиты.

- Это будет долго, - сказала я.

- Конечно, - улыбнулся Сэм, - знаете, мне пришло в голову любопытное сравнение. Вашу страну можно сравнить с большим лугом, на котором пасутся коровы. Коровы поедают всю траву и не заботятся о том, чтобы оставить хоть немного. А на следующий год им просто будет негде пастись. Потому они не оставили на лугу ни травинки.

- А нас, значит, можно сравнить с оводами, сосущими кровь этих коров?

- Вполне.

Возникла пауза. Ни я, ни Дон не ожидали такой прямолинейности.

- Напрасно вы так плохо думаете об американцах, - примирительно сказал Сэм, - конечно, между нами есть разногласия, но друг с другом надо разбираться после победы. После общей победы, - уточнил он, глядя мне в глаза.

- После победы над кем? – спросила я.

- Над… не знаю, как это говорится по-русски… Чурки, азиаты… Желтые.

Ну что можно было на это сказать? Мы с Доном только переглянулись.

Я ковырнула вилкой в жидком соусе, не зацепив мяса.

- Тогда объясните, пожалуйста, почему вы являетесь таким сторонником строительства индийских храмов? Вы ведь этот вопрос хотели обсудить? – я взглянула ему прямо в глаза.

Бывают же люди, разговаривая с которыми притворяться бесполезно. Как правило, это неприятно только в самом начале, а потом начинает даже нравиться.

Сэм кивнул.

- Дело в том, что я не имею ничего против индийской культуры. Ничего не имею против ведической культуры, в частности. Это очень интересно на самом деле, я довольно долго изучал ведическую культуру. И поверьте, я совершенно об этом не жалею. Вам тоже советую почитать.

- Мне? – я хмыкнула.

- Простите, - извинился Сэм, - но вот скажите мне, пожалуйста, честно: разве то, чему Вас там научили, Вам не пригодилось? И еще: разве Вы жалеете о том, что все было так, а не иначе? Лично мне кажется, Вас можно только поздравить.

Впервые кто-то выразил мои мысли словами. Я привыкла думать о проведенном в храме времени, как о чем-то ужасном, непереносимом, как о чем-то, что требуется скорее забыть, а никак не получается. Именно потому, что сильно этого хочешь.

Но если… если только взглянуть беспристрастно. Разве я жалею о том, что умею. Или умела. Разве то, чему меня научили, мне не пригодилось? Я взглянула в глаза Сэму.

- Не могу ответить на ваш вопрос. Это честно.

- Позвольте дать вам совет, - вдруг сказал Сэм, - будьте счастливы всем, что было.

Какую-то секунду мы смотрели друг на друга, не отрываясь. И мне показалось, что этот совет Сэм дал мне от чистого сердца…

Он улыбнулся.

- Я просто должен это сделать!

- Что именно? – не поняла я.

- Пригласить вас танцевать!

Даже Дон улыбнулся.

Определнно, за этим американцем следовало признать определенные достоинства. Я положила руку ему на плечо.

- Надежда, вы ведь позволите называть Вас по имени? – вдруг обратился ко мне Сэм, - позвольте считать эту нашу встречу своего прелюдией. Понимаете, мне нужно очень о многом с вами поговорить, боюсь, что здесь это невозможно. – Вы имеете ввиду – невозможно в присутствии Дона? – напрямик спросила я.

Мне начинала нравиться возможность говорить то, что думаю.

- И это тоже, - ответил Сэм.

- Я в вашем распоряжении, - вдруг выдала я, хотя совсем не собиралась этого говорить.

Сэм тонко улыбнулся.

- Давайте уйдем отсюда.

Я успела только увидеть скандализованное лицо Кирсанова, сидевшего за соседним столиком, я промямлила Дону какое-то оправдание. Не помню какое.

- Надежда вызвалась быть моим гидом по Москве, а точнее по москвовским ночным клубам, - бесстыдно сказал Сэм.

Дон взглянул на меня и согласился.

Он отпустил меня. Я вдруг поняла, что этот мой поступок никогда не пройдет бесследно. Даже если Дон сделает вид, что прощает меня.

Дон никогда не прощает. И даже не всегда утруждает себя деланием вида. Он – Дон Корлеоне. Даже если последние события несколько выбили почву у него из-под ног.

И еще – он не удерживал никогда. И никогда не неволил. Никогда не подчинял. Как редко такое встречается.

- Только не напивайся сильно, - сказал он, - Сэм, вы уж последите за ней в этом плане. А то она себя иногда не контролирует.

- Разумеется. Верну ее вам в целости и сохранности, - усмехнулся американец.

И я поняла, что исправить уже ничего не удастся. Сэм поманил меня догадкой. Как просто. В его предложении я увидела для себя шанс пролить хоть какой-то свет на завесу, скрывающую тайну моего происхождения, я увидела для себя шанс попасть домой, но Дон понял меня немного не так.

И поделать уже ничего было нельзя.

-Поговорим потом, - сказала я и уже в следующую секунду поняла, что сижу в машине Сэма.

Он поднял стекло, отделяющее нас от водителя, и закурил. Запах был каким-то странным, мучительно-сладким.

- Что вы хотели мне сказать? - с усилием спросила я.

Лоб покрылся испариной.

Сэм расстегнул пиджак и откинулся на сиденье. Я поняла, что сейчас мы будем действительно обсуждать дела. Что прелюдия закончена. Как точно он подобрал слово. Действительно, прелюдия. А настоящие дела решаются без всякой напряженности, вот так, откинувшись на сиденье. Мы, в Москве, действительно неотесаные медведи…

- Прежде всего я хочу объяснить, почему обращаюсь именно к вам, - начал Сэм, - я решил, что мне нужны именно вы, когда узнал о вашем происхождении.

- Откуда? – спросила я.

- От одного человека, с которым вы встретитесь, если захотите. Я бы устроил вам встречу, но его сейчас нет в России. Да и вообще на Земле нет. Вы меня понимаете, Надя?

Вы меня понимаете, Надя?Ликуйте, миры, ликуй, солнце! Я так близко. От чего? От дома?

- Вы ведь знакомы со Стасом Кирсановым. Так почему с таким невниманием отнеслись к тому, что он вам сказал? Знаете, он не так глуп, как кажется. Мы тоже его сначала недооценивали, зная, какие у вас в России тупые менты, - Сэм вздохнул, - полезно иногда разрушать стереотипы, не находите? Помните, он говорил вам о существовании некой американской организации, цель которой – деморализовать вашу страну? А вы сказали, что все это ерунда, что этого не может быть. Может, Надя, может.

Может, Надя…

- Продолжайте, - проговорила я.

- Действительно, мы преследуем целью уничтожение России, но вас это не должно волновать. Видите, я от вас ничего не скрываю. Именно поэтому я и обратился к вам. Вы – не отсюда, для вас это страна – своего рода место ссылки. Ваш настоящий дом – именно дом, вы меня понимаете? – вовсе не здесь. Так какое вам дело до того, что рано или поздно произойдет с этой страной? Никакого. Наши земные разногласия вас не касаются. Но мы можем отправить вас туда, где вы должны были родиться и жить.

Должна была

- Я с самого начала считал, что обращаться к Дону – бесполезно. Он землянин, он русский, хотя и присвоил себе эту дурацкую кличку. Вы – другое дело. В обмен на небольшую уступку мы отправим вас домой. Хотите выпить? Совсем немного, я ведь обещал Дону, что доставлю вас домой в целости и сохранности.

- Я не люблю джин…

- Джина совсем немного. Я разбавлю, будет не горько.

Он сделал мне коктейль. Как ни странно, от алкоголя мои мысли прояснились.

- Почему вы избрали такой странный способ? К тому же такой ненадежный – через телевидение и все такое? И вообще, почему вы не любите Россию?

- Надежда, вы такие вопросы задаете, будто попали на Землю только вчера, а не жили здесь всю жизнь! Какая глупость! Почему я не люблю Россию? Знаете, не то чтобы я ее не люблю. Просто дело в том, что в мире не может быть двух сверхдержав. В лучшем случае они будут находиться в состоянии шаткого рановесия, которое представляет собой угрозу не только этим двум державам, но и всему остальному миру, за который мы в ответе. Понимаете? А насчет того, почему выбран такой способ? – по лицу Сэма пробежала тень, напомнившая мне Дона, - во-первых, не я его выбрал. По-другому было нельзя. Подождите, сейчас объясню. Ненадежен не выбранный нами способ, а земной шарик, который, боюсь, расколется на много осколков, если мы выберем более быстрый способ… Я имею ввиду военный способ. Экономический захват гораздо более бережный, вот в чем дело.

Я кивнула. В чем-в чем, но уж в этом я не сомневалась.

- Видите, я с вами вполне откровенен, - сказал Сэм, - решайтесь. Убедите Дона использовать свои политические связи. Это все, что от вас требуется.

- После того, что было сегодня, он даже слушать меня не будет…

- Глупости, - почти рассердился Сэм, - милые бранятся, только тешатся. Дон и отказывался раньше только потому, что считал, будто вам храмы нанесли непоправимый вред. А вы возьмите и скажите, что это не так! Вот и все!

- Вы же сами сказали, что Дон русский, он родился здесь. Его не разубедить!

Сэм усмехнулся, покровительственно поправил воротник моей рубашки.

- А вы возьмите его с собой, - предложил он, - что, неужели никогда не приходило в голову? В том мире он обретет вторую родину. Ради вас он готов на все. Это сразу видно, уж поверьте.

От слов Сэма у меня сладко замкнуло сердце. Краткий, мучительный спазм – и облегчение.

И вдруг все кончилось. Мне казалось, я осатанела на какой-то миг. А потом дьявол, на мгновение овладевший мной, утратил свою власть.

Я усмехнулась.

И это был ответ.

- Мне нужно идти. Надеюсь, что вы правы насчет того, что Дон меня простит. Очень надеюсь, что хотя бы в этом вы правы. Потому что все остальные ваши инсинуации насчет меня – херня полная.

- Ступайте, - произнес Сэм.

Он даже не шелохнулся. Я дернула ручку двери. Она была заблокирована. Сэм сделал знак водителю, тот нажал какую-то кнопку. Я открыла дверь и вышла.

После духоты автомобильного салона ночной воздух показался мне удивительно свежим.

Я знала, что скорее всего замерзну в своей рубашке и тоненькой джинсовой жилетке, но меня это не пугало. Впервые в жизни холод не пугал меня.

Давай еще поживем! Здесь! Я остановила такси. Сэм ведь не выполнил своего обещания отвезти меня домой.

Мне было радостно и легко.

42

Дона я увидела только на следующее утро. Придя поздно вечером, я не решилась его разбудить и легла спать в той комнате, которую занимала раньше. Утром, спустившись к завтраку, я только успела положить себе на тарелку пару блинчиков, когда услышала позади себя шаги и обернулась.

Наши взгляды встретились.

- Знает кошка, чье мяско съела, - произнес Дон, оценив мою реакцию на свое появление.

Я нахмурилась. Иногда Дон употреблял пословицы, смысл которых был мне не до конца ясен. Некоторые из них я вообще слышала впервые.

- А не пошел бы ты, - невежливо ответила я.

Дон отложил взятую было газету. Улыбка осветила его лицо, причудливо сморщив губы.

- Ты не злишься? – с облегчением воскликнула я.

- Ты у себя спала? – вопросом на вопрос ответил Дон.

Я кивнула и забралась к нему на колени. Так мы помирились. Так начались самые лучшие в нашей жизни дни. Дни, когда нам почти не угрожала опасность. А если и угрожала, то мы знали, как сделать так, чтобы о ней не думать.

Я была невероятно, безумно счастлива в те дни. Впервые испытанное чувство захватило меня целиком. И меня не осталось. Когда обретаешь себя, становятся не нужны друзья, а когда обретаешь любовь, перестаешь нуждаться в самой себе. Я сказала об этом Дону. Он подумал и ответил, что, наверное, я права.

Мы съездили в Куршавель, покатались на лыжах. Дон что-то там защемил себе в крестце, а я заболела ангиной, но мы были восхитительно счастливы.

Даже Рыхложопый сотоварищи на какое-то время притихли, словно обдумывая и уточняя что-то. У меня создалось впечатление, что Сэм был их козырем, а теперь они не знали, как еще на меня подействовать.

Почему-то я ничего не опасалась.

Вернувшись в Москву, мы продолжили бездумные, но от того наполненные еще большим удовольствием, шатания по клубам и барам. Я не была трезвой ни дня, и Дон даже не слишком попрекал меня за это. Один раз он встретился с Рыхложопым, и вроде бы они даже пришли к удобоваримому соглашению. Рыхложопый не отказывался от своих поползновений, но обещал больше не вмешивать Дона в эти дела. В конце концов у него были и какие-то собственные связи.

- Вот пусть их и подключает, - решила я, когда Дон разбудил меня однажды поздним утром (или точнее, днем) чтобы сообщить эту новость.

Впервые за долгое время я могла нормально спать. И я спала. По двадцать часов в сутки. А оставшие четыре часа смотрела бездумные американские мелодрамы, где все неизменно заканчивалось хорошо.

А однажды я съездила в Питер навестить маму. Вот этого делать было не надо. Нет, конечно, это нужно было сделать. Моя ошибка заключалась в том, что я не подготовила себя к тому, что увидела. На фоне ставшего привычным счастья видеть ее было еще тяжелее. Нет ничего более страшного, чем человек, живущий иллюзиями. Это не объяснить. Я и не буду прикладывать к этому нкаких усилий. Слишком тяжело.

Скажу только, что, вернувшись в Москву, я проплакала всю ночь.

Поездка домой имела и другие разрушительные последствия. Иногда места, в которых провел все детство, бывают самым неподходящим местом, где только можно оказаться.

Тяжеловесная мраморная красота проспектов соседствовала с такой уютной и искренней простотой квадратных двориков, что я снова и снова радовалась темным очкам.

Самые первые воспоминания – всегда самые сильные и самые болезненные, даже если в них нет ничего неприятного. Такие воспоминания – это всегда первый, тонкий, пробный слой в тех самых разнообразных впечатлениях, которыми покрывает исходный стержень наша жизнь. И чтобы добраться до них, надо пробиться сквозь все-все слои. Питер прошиб меня до этого слоя за пару часов.

Скажу больше, эти последующие слои соскользнули с моей души в одну секунду. И осталась только та реальность, к которой я уж и не рассчитывала больше вернуться.

Я сама поразилась тому, как же быстро затуманилась, расплылась и исчезла вся моя последующая, уже московская, жизнь. И как захлестнула – почти забытая питерская.

Я сидела на лавочке в своем дворе и думала о том, что такие реальности просто не могли плавно, естественным путем перетечь друг в друга. Понадобилось прожить в храме пять лет, чтобы перебросить мостик из одной жизни в другую.

Получила ли я то, о чем мечтала? Наверное, да.

И даже во взрослом вермуте, который я заказала уже в самолете, остался привкус детства.

Проснулась я на следующее утро довольно поздно и обнаружила записку от Дона. Он приглашал меня завтракать в недавно открытую кафешку, которая к тому же была совсем недалеко от дома.

Я взглянула на часы и глухо ойкнула. Потом позвонила Кирсанову, с недавнего времени начавшему работать на Дона, и сказала, чтобы он отвез в то кафе как можно скорее.

Я умылась, влезла в более-менее приемлемые джинсы, накрасилась и взбила волосы. В конце концов, мне предстояла встреча с любимым человеком, и он не должен был знать, что вчера я пила не просыхая, болела ангиной и ревела белугой, оплакивая всю прошедшую жизнь.

Я заперла дверь и бросила ключи в сумочку. Пистолет по привычке не взяла. Я сбежала по лестнице. Мышцы слушались так, как слушаются насквозь проржавевшие детали, задевающие друг друга с ужасающим скрежетом. О слаженности речь в принципе не шла. В воспаленное горло ворвался странно холодный для весны воздух; как я могла забыть, что для меня – всегда осень, что я существую в осени, что внутри меня не может быть другого времени года?

К подъезду одновременно подъехало две машины. За рулем одной сидел Кирсанов, кто сидел за рулем другой, я не успела увидеть. Я взглянула прямо в черное, направленное на меня дуло. Можно было не сомневаться, что механизм, изрыгающий оттуда смерть, работает без сучка и задоринки. Не то что мои мышцы. Я как-то странно дернулась, еще не успев сообразить, что лучше – отпрыгнуть в сторону или броситься обратно в подъезд. Я как-то жалко, странно дернулась, и это невнятное движение оказалось первым в череде обрушившехся на меня содроганий. Мое тело сотрясалось, как пронзенное автоматной очередью. Я успела увидеть, что Кирсанов разворачивает машину и ставит ее между мной и выстрелами. Еще несколько секунд я колебалась взад-вперед, словно подчиняясь выстрелам, которые меня уже не могли достать. Мелькнула мысль: «Надо же, средь бела дня…». И я упала лицом на асфальт, уже не пытаясь ни за что ухватиться.

Объемная свежесть воды растворила скопившуюся внутри меня горечь. Я пила и не могла остановиться. Вскоре стакан непреклонно отняли от моих губ. Я открыла глаза. Кирсанов как раз ставил стакан на расположенный возле кровати столик.

- Еще, - попросила я.

Он усмехнулся.

- Самое страшное слово! Еще. Хватит, ты уже три стакана выдула.

Но все-таки еще раз наполнил стакан, правда, уже до половины и поднес мне. Допив все до последней капли, я откинулась на подушку.

Странно, мне казалось, что голова и тело отделены друг от друга. Голова раскалывалась даже не от боли, а от какого-то неподдающегося описанию противного ощущения. Оно было сродни похмельной тошноте, только во много раз сильнее. Между тем, тело абсолютно не чувствовало боли. Оно только было тяжелым, ватным. Я хотела спросить, что со мной, но Кирсанов и так понял:

- Я вколол тебе много обезболивающего. Боялся, уж не переборщил ли.

Я кивнула: мол, не переборщил. С каждой секундой мне становилось лучше. Как будто меня и не отключали. Я подавила вспыхнувшую было надежду.

- Для тебя есть сообщение, - Кирсанов как-то странно посмотрел на меня. Я взяла сотовый. Сообщение состояло из одного слова: предупреждение.

Я закрыла глаза. Так вот чем объяснялось мое достаточно хорошее самочувствие. Несерьезностью ранений. Предупреждение. А я-то уж надеялась, что обрела способность быстро восстанавливаться после смертельных травм…

Я встала с постели. Как ни странно, чувствовала я себя гораздо лучше, чем утром, еще до покушения. Наверное, здоровая злость придала сил.

Кирсанов показал на свои руки в крови.

- Пойду помоюсь.

Я кивнула, и он скрылся в смежном помещении. Я слушала, как Кирсанов долго плещется в ванной. И ему, казалось, невдомек было, что мне тоже не терпелось снять пропитанную потом и кровью, прилипшую к ранам рубашку. Я попробовала снять ее, но запекшаяся кровь намертво приклеела ткань. Я попробовала дернуть посильнее, но тут же вскрикнула от боли. Сначала надо было смочить. А этот идиот уже полчаса не выходил из ванной. Некоторые раны он успел обработать, а некоторые нет. Впрочем, при ближайшем рассматрении большинство из них оказались просто царапинами, полученными при падении. Огнестрельные раны Кирсанов уже успел обработать. Ко мне вернулся боевой настрой, чего я уже давно за собой не замечала. Если господин Рыхложопый воображает, что «женщины менее упертые», и с них хватит такого вот предупреждения, то он ошибается…

Наконец появился Кирсанов. С полотенцем, обмотанным вокруг поясницы и маслянистостью во взоре. Так я и думала. Взяв полотенце, я направилась в ванную. Кирсанов остался стоять в дверях и не изъявлял ни малейшего желания сдвинуться с места. Я ухитрилась не застрять, протискиваясь в узком, оставленном мне пространстве. Однако мой взгляд, видимо, был достаточно красноречивым, чтобы он не старался меня удержать.

Я кивнула. Если у Кирсанова были какие-то мотивы для того, чтобы я находилась именно здесь, я не возражала.

Я закрыла за собой дверь и принялась отмачивать рубашку. В раковину стекали розовые, разбавленные водой струйки. Кровь упорно не желала останавливаться. А раньше на мне все заживало как на кошке.

Снаружи дверь попытались открыть. Ручка заворочалась, стремясь повернуться то в одну сторону, то в другую.

- Заходи-заходи, открыто! – крикнула я и открыла воду посильнее.

Ручка опять заворочалась туда-сюда.

- Сильнее дергай! – посоветовала я.

Кирсанов изо всех потянул на себя дверь.

- Еще! Сильнее!

Дверь завибрировала под мощными ударами.

- Так ведь закрыто же!

- А ты чего ожидал?!

После этого дверь оставили в покое. Повязки промокли и начали спадать. Я заменила их, как умела. Я и предположить не могла что когда-нибудь мне понадобится это умение. Повязки тут же начали сползать, и я подумала, что ночь им не продержаться. Впрочем, ладно, к утру должно затянуться.

Я вышла из «ванной» и некоторое время постояла у раскрытого окна. Я думала о Доне, и о том, что же мы сделали не так.

Деваться бы куда-нибудь!

А ведь некуда! Сначала на первый план выступает проблема №1, а именно, как деньги заработать. Что ж, тем или иным путем, я ее успешно решила. Но как ошибочно было принимать одну решенную проблему за умение существовать в условиях рыночных отношений! Потом возникла вторая проблема: объяснить, откуда эти деньги взялись. Ее решил Дон. И наконец возникла проблема, которая и развалила с таким трудом возведенное здание нашего хлипкого благополучия. Это была необходимость делиться.

Делиться обязательно! Нас всх учили этому в детстве, и мы привнесли это правило в бизнес. Кто сказал, что родители всегда учат только хорошему?

Мы с Доном тоже работали согласно этому правилу. А теперь сами попали под его неумолимые жернова. Никогда не нужно думать: вот уж это меня никогда не коснется! Можно заболеть раком, можно – ангиной, как я, а можно – «попасть», как Дон. Никто ни от чего не гарантирован. Радует одно: с Рыхложопым тоже могло случиться все, что угодно. Но что-то подсказывало мне, что этого долго придется ждать. Слишком долго. Когда-нибудь Рыхложопый и сотоварищи тоже перестанут вписываться. Только не скоро, очень скоро. Пока что время выбрало их. Тех, кто представлял для нас главную опасность.

Я пропустила один вечер, и это чуть не стоило мне жизни. Теперь вот пропускаю второй, поверив смутному обещанию Кирсанова. А что он, собственно собирается делать?

Я неприязненно покосилась на него. Он сложил носки под кроватью, отвернулся к стене и вроде бы заснул.

- Спокойной ночи, - тихо сказала я.

Потом прижалась лбом к холодному стеклу. Почувствовала, что сейчас заплачу.

- Все не так, - прошептала я, - все совсем не так!

Мне вдруг показалось, что все, все скользят по своим невидимым эскалаторам. Все, в том числе и Кирсанов. Меня пронзила страшная мысль: ему плевать, что будет со мной. Может, он даже хочет, чтобы меня убили. Тогда он арестует Рыхложопого и заработает себе новые погоны. Все просто. Он ведь тоже делает свой бизнес. Я была не такой идиоткой, чтобы надеяться на его ко мне симпатию, которую он к тому же проявлял весьма бесцеремонным образом…

Я бы хотела, чтобы мир был основан на чем угодно, хоть на похоти, хоть на нормальном здоровом сексе, хоть на комплексах, возникающих на почве нереализованных желаний. На чем угодно. Но надежда, что миром правит пресловутый основной инстинкт, за последние дни значительно сдала свои позиции.

Миром правил бизнес. А секс – всего лишь приятный штришок в общей картине жизни, штришок, который неплохо заносить в сознание, возвращаясь домой после рабочего дня.

Я бы хотела, чтобы миром правил секс. Но пока что с бизнесом не может сравниться никакая другая сфера жизни. Потому что бизнес обладает способностью паразитировать на них всех; например, я убеждена, что на сексуальных желаниях можно неплохо заработать.

Не знаю, куда бы завели меня подобные мысли, если бы не усиливающееся дуновение ветра, остудившего мой пылающий лоб. Даже без градусника я могла сказать, что у меня повысилась температура. Но где-то рядом, тихо и размеренно плескалась вода о гранитную набережную, солоновато пахло тиной. И мне стало легче.

Думать об этом не имело смысла. Я легла на свою половину кровати и уставилась в темноту, чуть разбавленную луной. Дон, - подумала я, - никогда еще ты не был мне так нужен!

43

- Садись, чай будешь?

Он примостился на краешке стула, начал прихлебывать горячий чай и исподлобья поглядывать на нее. Она смотрела на него со странной жалостью.

Когда молодой парень кладет свою первую страсть к ногам искушенной роскошной стервы – это еще полбеды. Но когда объектом его чувств становится усталая, самой себе непонятная женщина, которая за свои тридцать лет так и не научилась быть счастливой – это уж слишком.

Но как ему было об этом сказать? К тому же она совершенно не могла сопротивляться желанию позаботиться о нем, приласкать его, накормить, а он готов был уцепиться за любой знак внимания.

И все-таки, несмотря ни на что, постепенно ей стало легче. Она стала привыкать к нему, и противоречия сами собой стали какими-то размытыми.

Окончательно Игорь понял, что победа одержана, когда она стала назначать ему встречи в дневное время. Они стали соучастниками. Их связывала немного подлая, но оттого приносившая им еще большее удовлетворение, тайна.

Как-то незаметно все стало на свои места. Стало лучше само собой.

Однажды Игорь решил сделать ей что-то вроде сюрприза. Без предупреждения явился к ней домой (нарываешься? – усмехнулась Настя, тем не менее впуская его в квартиру) и таинственным шепотом сообщил, что сейчас они поедут в очень романтичное место.

Дошло до того, что он завязал ей глаза и на руках вынес к машине. Сначала Настя пыталась считать про себя, чтобы хотя бы как-то ориентироваться во времени, но потом бросила. Все время сбивалась со счета.

Душу переполняло ощущение безумного настоящего счастья. А когда она огляделась… По всей вероятности, она находилась в гостиничном номере средней степени убогости. Почти всю комнату занимала двуспальная кровать, рядом с ней, на таком расстоянии, что дотянуться до него можно было не вставая с кровати, находился столик с двумя стаканами и пепельницей. В комнате пахло сыростью и прохладой. Настя распахнула окно. Так и есть, она находились на корабле. Точнее, на небольшом прогулочном кораблике, каюты которого на сутки сдавались влюбленным парам. Надо полагать, это был беспроигрышный бизнес.

Игорь встревоженно посмотрел на нее. Кажется, он сам не ожидал, что выбранным им номер окажется таким… «гадючником», как он сам чуть позже весьма точно обозначил это помещение.

Впрочем, удовлетворившись беглым осмотром, они сразу же бросились друг другу в объятия.

- Четыре дня! – простонал Игорь, - я так соскучился!

После потрясающего секса настроение у нее значительно улучшилось, и она даже готова была признать этот «люкс» по-своему уютным.

Однако при посещении ванной она испытала нечто вроде шока.

Ни ванны, ни хотя бы душевой кабины попросту не было. Не слишком длинный шланг душа тянулся от раковины к унитазу. В таких условиях можно было разве что подмыться. Но с полноценным омовением наверняка возникли бы проблемы. Что ж, номер отвечал своему прямому назначению. Не больше и не меньше. А может, администрация этой гостиницы на воде воспитывалась весьма по-спартански и не признавала никаких излишеств…Насте вдруг стало смешно. Игорь пробовал извиняться:

- Извини, я тут никогда раньше не был… Я не думал…

- Ничего, - улыбнулась Настя.

Люкс отвечал своему прямому назначению… Она не знала, сколько Игорь за него заплатил, но заранее могла сказать, что пребывание здесь не стоит этих денег.

Что ж, вот они, издержки встреч с молодым любовником.

Но были и плюсы. Так что лежа под тонким вытертым, к тому же лишенным пододеяльника одеялом, Настя мысленно сравнивала количество плюсов и минусов. Плюч был только один: не всегда, но чаще всего, она чувствовала себя счастливой.

44

Я лежала, свернувшись в кресле клубочком. Дон Корлеоне безостановочно курил. Надо полагать, я его напрягала. Но внутри меня зрело какое-то противодействие, и, повинуясь этому внутреннему несогласию, я не вставала и не уходила, а продолжала лежать, прижав к себе подушку и болтая задранными ногами. Постель была мокрой от пролитой текилы.

- Ты, кажется, не осознаешь существующее положение вещей, - Дон опустился в кресло и сложил руки на животе, - я буду решать, что тебе можно, а что нельзя. Понятно?

- А мне теперь ничего нельзя, - беззаботно заявила я, - мне теперь нельзя выходить без шарфа на улицу, но это же не повод ничего не делать?

В тот вечер мы поссорились с Доном. Я оказалась к этому совершенно не готова. Я была оглушена напором его требований, я была ошеломлена, я была сражена так, что просто не могла ничего возразить. Он говорил с такой непреклонной уверенностью, что это невероятно возмутило меня, но я не могла выразить словами свое возмущение.

Да это и не помогло бы. Я вдруг поняла: случилось то, чего я так опасалась. Он вообразил, что может помыкать мной, что я ему принадлежу, что я буду выполнять все его требования.

Я горько усмехнулась. Какой же я была дурой, если решила, что мне удастся этого избежать. Подумать только, я решила, что он меня любит. Может, конечно, и любит. Но что это за любовь, если мне отказывают в моем главном праве – быть тем, чем мне хочется.

Я взглянула на Дона. И не надо прикрываться мнимым беспокойством обо мне. Не надо, пожалуйста. Скажи это. Скажи. Я не обижусь, потому что давно сама это осознала. Все так думают. Женщина – существо второстепенное, да?

Но ничего этого я не сказала. Только мысленно поругала себя за то, что рассказала Дону о сделанном мне «предупреждении».

Он не бросился ко мне с расспросами, мне показалось даже, что он не особенно за меня испугался. Одно легкое поднятие бровей. Я поняла, что он имеет ввиду. Это значило, что я должна была рассказать ему обо всем, что случилось. А рассказать значило подулиться информацией, которую он впследствии сможет использовать в работе. Все.

Тебя не волнует, что со мной происходит

То безразличие, в котором я собиралась укрыться после той нашей первой ночи, совершенно неожиданно понадобилось мне сейчас. Беда в том, что я не умела быстро вызывать в себе давно отброшенные чувства.

Все-таки я постаралась как можно спокойнее рассказать о совершенном на меня покушении. Потом сделала себе кофе, хотя было уже поздно. В ту ночь кофе можно было пить безбоязненно, я бы все равно не смогла заснуть.

Ночь была светлой, слишком светлой. Мне бы хотелось, чтобы она была темнее. Мне казалось, что в темноту можно закутаться, как в плед. В темноте можно спрятаться. В ней можно укрыться. А свет обнажает все потаенное. Все, чего боишься.

Я никогда не сравнивала свою жизнь с жизнью тех, кто каждое утро ходит на работу за своими тремя-пятью тысячами. Я никогда не задумывалась над тем, как они живут. Мы скользили по разным путям. Наши эскалаторы всегда были параллельны. И вдруг пересеклись. А поскольку я не могла больше произвольно отмахиваться от неприятных мыслей, мне ничего не оставалось, как пустить их в свое сознание.

Казалось безумием, что кто-то мог осознанно поставить перед собой цель, по масштабу равную той, о которой говорил тот человек. И еще большим безумием казалось, что этот кто-то использует для своей цели все сферы нашей жизни. Моей жизни, которая, как мне всегда казалось, абсолютно изолирована от каких-либо чужих влияний.

Мне казалось, что моя жизнь зависит только от воли Дона. Он казался мне всемогущим. И вдруг я поняла, что есть кто-то сильнее его. Это было невероятно. Это убивало. Это внушало дикий непереносимый ужас. Дон был королем моего воображаемого мира. Мира, в котором со мной не могло случиться ничего плохого.

Дон был свергнут. У меня очень много времени ушло на то, чтобы просто принять это знание. И только спустя много дней я задумалась, кто же пытался занять (или уже занял?) его место.

Кто?

Если Кирсанов прав, и Рыхложопого действительно поддерживала некая организация, то все было еще серьезнее, чем я предполагала.

Я думала, что эта борьба ограничится пределами Москвы. Пусть Москва – маленький и тесный для бизнеса город, но, как говорил Вильнер – в тесноте да не в обиде…

Все оказалось не так. Все было гораздо сложнее.

Приезд Сэма неопровержимо доказывал, что пределами Москвы ограничиться не удастся. Возможно, именно Сэм возглавлял (или занимал один из ключевых постов) организацию, заинтересованную в строительстве храмов по России. То, что при этом они преследовали обрисованные Кирсановым бредовые цели, меня не касается. Эффект противодействия ослабевал. Странный человек был этот Сэм. Как сказал бы Кирсанов – «что-то в его рассуждениях есть».

Дон… Ради тебя я отказалась от того невероятного, дикого, один раз дарованного шанса! Я готова была на все ради тебя! Я готова была навсегда остаться здесь, на какой-то момент мне показалось, что эта страна – и моя тоже, раз я люблю тебя, и раз, несмотря ни на что мы вместе…

Как я ошибалась! Как я могла так ошибаться! Мы с тобой – никто друг другу. И мне незачем фальшивить перед собой, уверяя себя, что то, чем дорожишь ты, должно быть также дорого мне!

И мне жаль, жаль, так жаль, что я отказалась от предложения Сэма, что я прислонилась лбом к стеклу и разрыдалась.

Светлый квадрат окна постепенно заполнялся лиловатыми сумерками. Слова Сэма пробудили во мне неослабевающую тревожность. Тревожность того самого неприятного сорта, от которой бесполезно пытаться отделаться, не разобравшись в причинах ее вызвавших.

И вообще, с недавнего времени я стала плохо засыпать. Причем я лучше засыпала, если знала, что завтра я могу спать спокойно, меня не ждут неотложные дела, и, следовательно, нет необходимости высыпаться. Но стоило мне подумать о том, что к завтрашнему дню я просто обязана выспаться, и можно было с уверенностью сказать, что черта с два я засну.

Чем сильнее старалась я заснуть, убеждая себя, что мне просто необходимо выспаться, тем хуже у меня это получалось.

Ключевым словом было то, которое Сэм не сразу выговорил. Структура. Структуру чего он имел ввиду? По всей видимости, структуру управленческого аппарата.

Но додумать эту мысль я не успела.

То, что произошло, наступило не то чтобы неожиданно. За секунду до того, как это случилось, я поняла: что-то неуловимо изменилось. Как будто в прохладный воздух комнаты ворвалось жаркое дуновение. А уже в следующую секунду я поняла, что почуянное мною тепло ворвалось в ту прореху, в которую немыслимым образом втянуло и меня.

Я не двигалась, наоборот, сжалась в комочек, натянула простыню до подбородка и, напряженно глядя в темноту поверх натянутой простыни, никак не могущей служить защитой, вдруг поняла, что это уже происходит. Хотя все еще оставалось по-прежнему, и, насколько это возможно в темноте, я могла различать очертания знакомых предметов, я поняла, что здесь и со мной началась странная модификация, которую невозможно приостановить, несмотря на кажущуюся незначительность вызванных ею изменений.

Однако, чем больше проходило времени, тем больше я успокаивалась.

Я не знала, что происходит, но знала, что это происходит именно так, как надо.

У меня возникло ощущение, что сдвигаются некие грани. Что когда-то и кем-то они были установлены с тем, чтобы не смещаться никогда. Что им во веки веков предназначено было быть недвижимыми.

А теперь что-то произошло.

Но именно потому насколько сложным, можно сказать ювелирным, был этот процесс, я поняла, что мне ничего не угрожает.

Я непроизвольно ослабила натяжение простыни.

Грани сместились чуть больше. Но в комнате не наблюдалось никакой ассимметрии. Я решила, что этот процесс затянется на долгое время, встала с постели, оделась и отметила, что грани сместились еще.

Где они были, я не могла сказать. Уж точно не там, где была. Правильнее будет сказать, что я постепенно приближалась к ним, а они специально для меня образовывали некий промежуток.

Смогу ли я в него вклиниться Войти в него

И почему так медленно

И тут же я поняла, что так и должно быть. Что сначала процесс происходил слишком быстро, поэтому и стало возможным то порывистое, словно обрадованное, дуновение. Действовать надо было осторожнее.

Я почувствовала страх. Мои гены стали оживать. И я сразу почувствовала, как вслед за этим стали оживать мои отвыкшие было от опасности рецепторы. Как будто их омывали специально приготовленной для этого влагой.

Я опять становилась собой. И даже больше, чем собой, вдруг подумала я.

Мелькнула мысль позвать Дона. Но именно в ту секунду, когда мысль посетила меня, реализовать ее стало невозможно.

45

Я находилась в светлой, залитой яркими лучами комнате. В комнате не было углов. Я сощурилась от этого света. Не потому что он был ярким, а потому что он был другим.

- Добро пожаловать домой, - сказал человек, стоявший у окна.

И тогда я почувствовала, как меня обуяла странная, никогда ранее не испытанная, нечеловеческая радость. И еще я поняла, что я больше не человек.

- Зови меня Че, - сказал он.

Мне показалось, что его глаза настойчиво ищут мой взгляд.

- Че? Как Че Гевара?

- Нет. Не как Че Гевара, - он поморщился, но тут же справился со своим неудовольствием, - без буквы е. Просто Ч.

Ч подошел ко мне и положил ладони мне на плечи.

- Здравствуй, Айрайна, мы очень долго ждали тебя. Добро пожаловать на Фиджи.

Так вот значит как меня зовут

- Фиджи? – переспросила я.

- Дитя мое, ты даже не знаешь, как называется твой дом! – поразился человек, - подойди, тут есть, на что посмотреть. Особенно, если никогда этого не видела.

В его голосе мне послышалась жалость.

- Только сначала надень вот это. Твои глаза еще не привыкли видеть все, как есть.

Он протянул мне что-то вроде очков в мерцающей фиолетовой оправе. Их стекла были совершенно прозрачны. Поэтому внимание в основном привлекало их причудливое обрамление. В фиолетовом блеске угадывались малиновые, золотые, зеленые, бронзовые искорки.

- Надевай, не бойся, - подбодрил меня он.

Я надела очки. С самого начала они соответствовали голове того, кто надевал их в прошый раз, но, как только я их надела, они оказались подоганы точно по мне.

Айрайна

Я взглянула в окно. Сначала меня ослепил яркий свет, потом я поняла, что нахожусь высоко в горах. Горы, не дававшие, казалось, упасть небу, были непривычного розового цвета. У подножья горы были совсем светлые, едва розоватые, но с увеличением высоты усиливалась и интенсивность цвета. Вершины алели возле самого солнца. Казалось, горы увенчаны пылающими угольями.

Я ощутила смятение. Как будто мне открылось что-то непоправимое. Как будто я видела свой осиротевший дом.

Я присмотрелась. Увиденная картина что-то невыразимо напоминала. И действительно, казалось, вершины гор увенчаны кремлевскими звездами.

Ч усмехнулся.

- Земляне ничего не могут придумать сами. Они все свои идеи черпают от нас. И теперь наконец-то мы вернем все, что нам принадлежит!

Я сняла очки, от которых разболелась голова. Ч переполошился.

- Девочка моя, ты же проголодалась! Пойдем, хотя раз в жизни нормально поешь!

Он провел меня в соседнюю комнату, где стоял накрытый стол.

- Слава Богу, сами сообразили, что ты проголодаешься, - добродушно проворчал Ч, видимо, имея ввиду прислугу.

Я действительно была так голодна, что, казалось, съем что угодно, даже в сыром виде. Но когда мне действительно это предложили, боюсь, я оказалась не готова.

На тарелке лежал сочный, полностью очищенный от фасций, кусок мяса, не подвергавшийся никакой термической обработке. На тарелке Ч лежал точно такой же. Ч взял его обеими руками, поднес ко рту и ловко оторвал от кости достаточно большую часть. У него были крепкие белые зубы, клыки были несколько длиннее обычных.

Пораженная внезапной догадкой я бросилась назад в комнату и схватила оставленные на столе очки, хотя, возможно, такой стремительный побег из-за стола здесь тоже считался невиданным нарушением этикета.

Нахлобучив очки, я взглянула на Ч. Спасло меня только то, что я уже была готова увидеть то, что мне открылось. Ни за каким не за столом, а прямо на полу сидел огромный, покрытый серо-стольной шерстью волк и с аппетитом пожирал сырое мясо. Я только сейчас обратила внимание, что это была почти целая филейная часть какого-то животного. А самым поразительным было то, что волк игриво подмигнул мне и облизнулся, словно приглашая последовать его примеру.

Я сняла очки и села за стол. Ч снова обрел вполне светский облик.

- Мы решили, что не стоит показывать тебе все сразу. Это может тебя травмировать. Когда ты захочешь понять, как все обстоит на самом деле, надевай очки, ты поняла меня? – ласково спросил Ч.

Я смогла только кивнуть. Спрашивать, не найдется ли у них очков, способных превратить сырой кусок мяса хотя бы в вареный, я не стала.

Видимо, Ч понял мои сомнения. Устремив мечтательный взгляд в окно, он сказал:

- Твои предки испокон веков жили у подножья этих гор, а охотились там, высоко. Они никогда не пользовались огнем. Есть мясо жареным – глупый предрассудок, ничего больше.

У меня так сладко забилось сердце, когда он заговори о волках. А внезапный переход к столь рациональному увещеванию мне не понравился.

Все-таки, поколебавшись, я взяла мясо. На тарелке осталась небольшая лужица крови. Это просто соус, сказала я себе. Закрыла глаза и попыталась откусить от своего куска хоть что-нибудь. Первое впечатление – откусить оказалось не так-то легко. А уж прожевать – тем более. Я вонзила зубы глубже, замотала головой, чтобы оторвать неподатливое мясо, кровь потекла по подбородку и рукам, но я уже не обращала на это внимания.

Я рычала, прижимая к тарелке кусок, наровивший выскользнуть из лап. Потом я оставила эти напрасные попытки, отбросила стул, стащила кусок со стола на пол и тогда уже принялась есть.

Опомнилась я только тогда, когда на кости совершенно не осталось мяса. Ее тоже можно поглодать, но я уже насытилась. Она мне была не нужна.

Поднявшись с пола, я взглянула на Ч. Он одобрительно подмигнул мне. Потом вдруг стал серьезнен.

- Тебе будет непросто. Две твоих сущности будут бороться в тебе. Но я в тебя верю. Наша кровь – она посильнее человеческой будет.

- Я буду носить очки не снимая, - ответила я.

И я действительно носила их не снимая. Оставшись одна, я сделала то, чего мне уже давно хотелось. Я надела очки, сняла одежду и встала перед зеркалом в полный рост. Я немного страшилась того, что мне откроется. Но зрелище вовсе не было неприятным, немного устрашающим – вот это, пожалуй, да. Я увидела по всем параметрам привлекательную волчицу. Единственное, чем я первое время была недовольна, это цветом глаз. Прежний – синий – меня больше устраивал. Теперь же они были желто-зелеными. Зато от уголка глаза к ушку шла тонкая черная линия. Позже я узнала, что это признак аристократизма и уже осознанно стала гордиться этим знаком породы. Но он мне понравился с самого начала. Я повернула голову и постаралась рассмотреть себя в профиль. Тут меня поджидал очень приятный сюрприз. Превратившись в волчицу, я могла рассмотреть свой профиль гораздо лучше, чем оставаясь в человеческом обличье. Это был очень-очень приятный сюрприз! С трудом заставивив себя повернуться снова анфас, я бросила на себя последний критический взгляд и осталась довольна. Мордочка у меня была удлиненная, покрытая мягкой, шелковистой шерсткой. Зубки – белее не бывает. Улыбка, правда, вышла не лишенная коварства, но я сказала себе, что это наоборот хорошо. Мол, женщинам Земли не хватает стервозности, слишком уж они мягкотелые, а в случае со мной природа исправила это досадное упущение.

Тело у меня было покрыто немного более жесткой шерсткой, чем мордочка, но меня это вполне устроило. В конце концов, должны же в этом мире существовать какие-нибудь аналоги шампуней. В любом случае, решила я, придать шерсти блеск и шелковистость – не проблема. А больше всего в облике волчицы мне нравилось то ощущение силы и свободы, которое переполняло мое тело и которое я уже почти забыла. Мускулы играли, шерстка переливалась на солнце. Я была великолепна.

Хотя вряд ли я бы понравилась Дону в своем нынешнем виде. Вот таких мыслей не нужно было допускать. Я стянула с головы очки, увидела себя в человеческом обличье и тут же надела их снова. Повторила себе, что именно этот облик – настоящий. Что к прежней внешности я просто привыкла за долгие годы жизни на Земле. Но сейчас мне необходимо большую часть времени проводить в том виде, какой здесь принят.

Я взглянула на себя в зеркало. Особенно забавно было надевать очки только на один глаз. Как причудливо срастались между собой две половины моего тела. Самое странное, что они не были грубо приставлены друг к другу, нет. Они плавно перетекали одна в другую. Несмотря на то, что человеческая половина стояла, выпрямившись в полный рост, а волчья – стояла, как положено, на четырех лапах. Это было по-своему жутковатое, но одновременно красивое зрелище. Обе половины сводили между собой линзы очков, сиявшие фиолетовым светом, тем не менее вобравшим в себя все остальные цвета радуги.

Отшвырнув очки, я бросилась на кровать. Дон, почему я не позвала тебя тогда… Моя мама хотела попасть сюда, а я ведь никогда в действительности этого не хотела…

46

Фиджи был миром белых, с розовым отливом снегов и старинных замков. Архитектура на Фиджи очень своеобразная. Замки волков выглядят примерно также, как выглядят замки, сохранившиеся где-нибудь в Европе. Но только снаружи. Внутри же я сразу отметила два коренных отличия: во-первых, сразу бросалось в глаза отсутствие дверей, а во-вторых впечатляло обилие извилистых, перекрещивающихся вроде бы без всякой системы коридоров. Можно сказать, изнутри замок напоминал нору, которая, однако, устремлялась не только вглубь (хотя подземелья на Фиджи – это что-то!), но и вверх. А уж сколько ходов вело в стороны!

Если бы я не знала со всей определенностью, что в замках живут именно волки, я бы сказала, что подобное творение может принадлежать каким-нибудь кротам или землеройкам.

- С начала волки пытались построить свои жилища прямо в горах. Но пробивать горные породы было не так-то просто, - рассказывал Ч, знакомя меня с замком, - так что было решено, скажем так, углубиться под землю.

- Но ведь снаружи снег! Почему же холод совсем не ощущается? К тому же долбить мерзлый грунт – тоже занятие не из легких! – возразила я.

- Не долбить, а рыть, - поправил меня Ч, - когда люди вышвырнули наших предков в этот заледенелый мир, у них не было ничего, кроме собственных когтей. Не думаю, что даже поколение наших родителей выдержало бы месяц такой работы, а уж о нас и говорить нечего…

Ч замолчал. Через некоторое время я нарушила его размышления:

- Ты сказал, что люди вышвырнули сюда наших предков, - мне не без труда далось слово «наших», и Ч это заметил, - как они это сделали?

И Ч рассказал мне вот что.

Когда-то давно Земля и Третий Мир был единым целым. А потом было принято решение, очень важное решение. Чем оно было вызвано…

С повышением уровня радиации (а уж чем было вызвано оно, вряд ли кто-то сможет объяснить внятно) резко, всего за тысячу лет возросло количество мутантов. Оборотней, вурдалаков, ведьм. Тогда люди и обратились к Богу с просьбой принять Решение. О разделении одного мира на два параллельных. Их просьба была удовлеторена.

- Беда в том, - разглагольствовал Ч, сидя в своем кресле возле окна, распахнутого прямо в картину Репина, - что при разделении людям досталось все самое лучшее. Ты еще не спускалась с гор, мы приберегли это для тебя напоследок. Что касается меня, то я бы вообще предпочел никогда этого не видеть. Ну так вот, людям досталось все самое лучшее. Естественно, смириться с этим мы не могли. Айрайна, ты ведь учила историю в земной школе? Историю древней Руси проходили?

Я кивнула. Хотя и вряд ли смогла бы сейчас припомнить что-то из школьного курса. В голове осталась одна – единственная дата. 988 год. Крещение Руси. Все. Мои обрывочные знания напоминали просто-таки лохмотья.

- Тогда ты должна помнить притчу о единичном прутике, который сломать легко, и о венике, который сломать неовзможно? Помнишь, да? Так вот, эта история – не что иное, как инструкция, оставленная Богом народам Земли. А уж они извратили ее как могли, - с отвращением произнес Ч, - ну и слава Богу, потому что нам это было на руку. Люди, как ты, наверное, обратила внимание, существа довольно бестолковые. Вроде умные, но толку от их действий никакого. Они не могут работать слаженно. Поэтому мы использовали вражду двух наиболее значимых земных держав в своих целях. Мы предоставили Соединенным Штатам Америки (вот здесь, кстати, есть какой-то намек на консолидацию) пользоваться некоторыми из наших возможностей. Мы просветили их ровно настолько, чтобы они нам поверили и настолько, чтобы не сильно испугались. Они считали, что с нашей помощью победа будет им обеспечена. О наших истинных целях они, естественно, не были осведомлены. Кстати, идея бескровной борьбы с Россией принадлежит нам. Американцы бы не додумались. С самого основания их государства они привыкли только из пистолетов палить.

- Все люди такие, - пожала я плечами, хотя, не скрою, слышать такие слова было довольно обидно.

Я еще не отвыкла думать о себе как о человеке. К тому я была им. Ровно на три четверти. Мне пришла в голову неожиданная мысль.

- А много на Земле еще оборотней? Просто мне показалось, что Врата открывались специально для меня.

- Для тебя, - кивнул Ч, - хотя этим шансом воспользовались многие эмигранты, годами ожидавшие своей очереди. Открыть Врата просто, мы владеем этой технологией, но слишком часто этого делать не следует.

- Почему?

Ч поморщился.

- По многим причинам. Я не могу тебе сказать точно. Так вот, насчет мутантов вообще и оборотней в частности, - Ч нашарил пульт и на стене мгновенно возник экран, - смотри.

Сначала я не видела ничего особенного. Точнее увидела то, что до этого видела много раз и чем никогда не интересовалась. Я и смотрела на это постольку, поскольку приходилось выключать телевизор, когда Дон засыпал. Шло заседание государственной думы.

- А теперь надень очки, - сказал Ч, - что-то ты их стала часто снимать.

Я не обратила внимания на его упрек.

- Они что, все оборотни? – догадалась я, надевая очки.

Но я увидела отнюдь не волков. Зал был полон высоких худощавых людей с зеленой, слегка лоснящейся, как после использования крема для холодной погоды, кожей. Особенно неприятное впечатление производили их губы – слишком алые и слишком капризные для мужчин. Смеялись они очень визгливо и очень пронзительно. Меня передернуло. Ни я, ни Дон никогда не могли смотреть спокойно на таких мужчин, а уж с зеленой кожей – так это вообще. Дон сблевал бы, надо полагать!

- Видишь? – спросил Ч, - они мутанты, хотя и не оборотни. Они – жители Второго мира. Меня удивляет, почему ты не спросила об этом. Ведь если есть Третий Мир, то должен быть и Второй. Так вот, жители Второго мира всегда были ближе к нам, чем к землянам. Именно они в основном осуществляют нашу объединенную экспансию на Землю.

Я сняла очки. Зрелище зеленых голубых – это не для слабонервных.

- Американцы тоже считают, что вы действуете с ними заодно. Кстати, что вы собираетесь с ними делать?

- Во-первых, не вы, а мы, - напомнил мне Ч, - а во-вторых, с кем именно? С американцами и с фиксианцами мы поступим совершенно по-разному. Америка само собой будет уничтожена. А фиксианцы будут еще долго приносить пользу. Ты посмотри, как блестяще они справляются!

Я не стала надевать очки. Депутаты трясли друг другу руки. Кажется, они решили сделать перерыв на обед. Впрочем, без очков не уверена.

- Ты можешь припомнить хоть один указ, который бы российское правительство приняло, учитывая при этом нужды своей страны? Вообще пока ты жила на Земле, у тебя не возникало ощущения, что они, занимающие свои посты, чтобы вроде как решать проблемы народа, делают все с точностью до наоборот?

Я пожала плечами.

- У меня не возникало. А Дон говорил что-то подобное. Он интересовался политикой.

- Так-так-так, - произнес Ч, - Дон, говоришь? Авторитет, с которым ты работала? Ты по нему скучаешь? Только в морду не бей.

Я вздернула подбородок, но ничего не ответила.

- Ясно, значит, скучаешь, - задумчиво протянул Ч, - конечно, было бы лучше, если бы ты выбрала себе волка с хорошей родословной, того и гляди, испортишь нам породу, но что поделаешь? Раз он так тебе нужен, ты можешь взять его с собой. Ради него мы откроем Врата еще раз.

Я на мгновение прикрыла глаза, потом улыбнулась. Все вдруг стало гораздо легче.

Я заговорила, чтобы скрыть свое смятение, свою невыразимую благодарность и превыше всего – свое облегчение, в котором сама себе еще не отдавала отчет.

- А в Америке парламент тоже состоит из зеленолицых пидоров?

- Нет, - ответил Ч, - там можно обойтись без этого. Россия – наш главный враг. Об этом ты должна помнить всегда, раз ты теперь одна из нас. Это страна с огромным потенциалом, с огромными возможностями, страна, в которой бродят неутомимые, ищущие приложения силы, которые, слава Богу, пока что не стянуты в кулак. Запомни, это – единственная страна, которая может нам помешать. Поэтому именно в ней мы сосредотачиваем наши основные силы. Где-то через два поколения нас там будет не в пример больше.

- В смысле? – не поняла я, - как вы проникнете туда, если Врата нельзя долго держать открытыми?

Ч довольно улыбнулся.

- Мы родимся там. Но не так, как ты. Для того, чтобы ты родилась, на Землю пришлось послать твоего деда, да еще и в волчьем обличье. Он здорово рисковал, отправляясь туда. Это не в наших правилах. В отличие от людей мы не можем рисковать ни одним из своих сородичей.

- Так что же вы придумали?

- Знаешь, каков один из последних указов, подписанных фиксианцами? Это разрешение ввозить в Россию ядерные отходы. Мы увеличим на Земле уровень радиации, и мутантов будет рождаться больше. Тут есть и дополнительный плюс: мы получаем возможность уничтожать коренное население. И не надо никакой войны. Знаешь, какой сейчас в России процент заболеваемости раком? Так что забирай оттуда своего Дона, да поскорее, - подвел итог Ч.

47

Я провела в Третьем мире две недели, но за все это время ни разу не ощутила происходящего; не впустила в свое сознание самой возможности здесь остаться. Мне мучительно хотелось посоветоваться с кем-нибудь, но я сдерживалась.

Все-таки что-то неуловимо изменилось во мне. Как будто появилось какое-то раздвоение самой сути меня. С одной стороны я была ошеломлена ирреальностью происходящего. Каждый раз, когда я отодвигала шторы и видела розовые горы, будто подожженные на вершинах, каждый раз, когда я засыпала, распластанная в этом розовом сиянии (оно не исчезало даже ночью), мне казалось… Не то чтобы это не со мной. Все-таки реальность моего тела убеждала меня в реальности происходящего. Но мне казалось, что это скоро кончится.

Ведь все проходит. В конце концов даже самая сильная мечта сдается и рассеивается в воздухе. В конце концов самое дорогое воспоминание, так долго подчинявшее себе все помыслы, уступает свое место насущным проблемам, действительно не могущим ждать…

И мне казалось, что это скоро пройдет. Если я думала о себе, то по-прежнему помещала свой образ в привычные картины земной жизни.

И все-таки что-то изменилось. И, наверное, я даже могла сказать, что именно. Третий мир научил меня молчанию. Убедил в бесполезности споров, со всех сторон атакующих истину и никогда даже не приближающихся к ней. Убедил в бесполезности просьб о помощи – высказанных вслух или нет. Я волк. И только я сама могу себе помочь.

И, самое главное, Третий мир подарил мне способность без страха относиться к одиночеству. Позиция волков на этот счет довольно сложна. Чтобы понять ее до конца, надо все-таки быть волком. Их действия в отношении экспансии на Землю отличаются невероятной продуманностью, слаженностью, которые и не снились людям Земли. Волки могут испытывать чувство любви, и я уверена, что их чувства необыкновенно сильны – уж точно сильнее, чем те, которые может испытать человек. Думаю, это связано с тем, что волки долгое время выживали в невероятно сложных условиях Третьего мира, и рисковать жизнью ради своей самки – для них вопрос даже не чести, а элементарного выживания. Если не конкретной особи, то его потомства, его рода. Они могут многие поколения складывать к ногам Вечности. К примеру, план захвата Земли был составлен несколько тысяч лет назад. И вот уже многие поколения волков его выполняют.Для волков характерна устремленность в будущее. Для людей – сиюминутность. Именно поэтому я убеждена, что победа в этой необъявленной войне будет за волками. Волки преданы друг другу, хотя кричат о своей преданности гораздо меньше, чем люди.

Но дело даже не в этом. Между людьми и волками всего одна разница. Волки не тешат себя надеждой найти подлинно близкое существо. Они прекрасно отдают себе отчет в том, что волк (или человек – все равно) всегда один. Самые близкие друзья, самые преданные возлюбленные, даже люди (волки) родные нам по крови – и те нам чужие. Никогда двое волков или людей не смогут подчинить свои помыслы, цели, всего себя другому существу. Даже если они очень этого хотят. Все равно не получится. Потому и люди, и волки так созданы. В них на самом деле есть только они сами. В них нет места для кого-то другого.

Человек может возразить, и возражать он будет тем яростнее, чем больше будет убеждаться в нашей правоте.

Максимум чего может добиться волк или человек – стать для кого-то другого чуть больше, чем чужим. Человек может продлить эту иллюзию до конца своих дней. Может жить с зажмуренными глазами до тех пор, пока руке якобы близкого человека не придет время их закрыть. Человек может воздвигнуть высокие стены, чтобы сохранить иллюзию. Волк тоже может. Но не станет этого делать.

Разница между волками и людьми состоит в том, что люди скрывают это от себя, а волки – нет. Их желтые глаза способны пристально всматриваться в собственное одиночество. И постепенно привыкнуть к нему. И перестать бояться, как перестают в конце концов бояться неизбежности, все время маячащей перед глазами.

А люди изо всех сил сопротивляются этому знанию, хотя все или почти все, что с ними происходит, убеждает их в его истинности. То, за что они готовы цепляться всю свою краткую жизнь, то, что они называют любовью, дружбой, близостью, в самый неподходящий момент оказывается подленькой насмешкой и говорит «Ариведерчи». Но эти идиоты не оставляют своих попыток и изо всех сил культивируют в себе эту фальшь.

Любая Богом созданная особь – будь то волк, человек или зеленолицый фиксианский пидор – одинока от рождения своего до смерти.

Когда мне открылось это, стало гораздо легче. Не скажу, что я испытала полную безмятежность. Но легче мне стало – это точно. И как раз вовремя. Иначе ничем необузданная тоска по маме, Дону и даже знакомым московским местечкам свела бы меня с ума.

Стало легче от того, что ни с кем не рассталась.

Слава Богу, я волк, и хотя мне предстоит потратить еще много времени, чтобы привыкнуть к этой мысли, самое главное сделано.

Нежели не я?

Третий мир позволил мне обрести себя. Я еще не поняла, кто я на самом деле, но уже научилась угадывать в своей душе неясную еще, горьковатую и прекрасную, потому что свою, сущность, с которой мне еще предстояло познакомиться. В которой мне еще предстояло взрастить доверие ко мне. О понимании речь пока не шла.

Эта горькая, но прекрасная, еще не начавшаяся, неласковая, никому не доверяющая «Я» – есть то, чем волки заменяют себе извечную человеческую иллюзию, будто кто-то их любит. И всегда будет любить.

Не тратя напрасно время на поиск тепла в ком-то другом, волк решает лучше обрести себя. Практика показывает, что это занятие во-первых, гораздо увлекательнее человеческого поиска, а во-вторых, не всегда обречено на провал.

Это действительно необычайно занимательное занятие. Даже мысли о Доне становятся не такими навязчивыми. Они становятся чем-то невесомым, от чего можно отмахнуться и больше не думать.

Есть я, и есть мир. И есть наше взаимодействие. Основанное на равноправии, потому что прислушивание к знакам судьбы, стремление угадать, в чем же состоит твое призвание, изначально ставят человека в неприемлемое положение. В положения просителя. Только у судьбы просят не денег (хотя и так бывает) а знака.

Нет, это не для меня.

Обретение себя напоминает на вкус какой-то диковинный фрукт. Его не просто распробовать. Начинаешь жевать его от безысходности, а потом, не сразу, но начинаешь понимать, именно понимать этот вкус.

Он не сравним ни с чем. Разве что со вкусом только что запекшейся, ни в чем не повинной крови.

Только разобравшись немного с собой, я начала интересоваться проблемами окружающего меня мира.

Ч неоднократно предлагал мне познакомиться со своим ближайшим окружением, со своими товарищами, которым вскоре надлежало стать и моими товарищами, если уж мы намереваемся делать одно общее дело. Но я не соглашалась на эту встречу до тех пор, пока не почувствовала себя чуть больше чем чужой в их мире.

А почувствовала я это в тот день, когда Ч показал мне Пустыню.

К тому времени я уже неплохо обходилась без очков. Подобно тому, как глаза привыкают к внезапно наступившей темноте, так и я постепенно научилась видеть мир таким, каким видели его Ч и все остальные обитатели Третьего мира. Я привыкла и к своему собственному телу, теперь я уже почти никогда не превращалась в человека. Хотя мой волчий облик с самого начала вызывал у меня симпатию, привыкала я к нему долго. Первое время, проснувшись утром и взглянув на себя в зеркало, я обмирала со страху. За ночь насмерть забывала, как выгляжу. Сложнее всего было привыкнуть спать как волки. Определенную роль сыграло то, что я и раньше чаще всего спала на животе, положив голову на руки, привычка спать в этой позе очень помогла мне перестроиться. Так что вскоре из моей комнаты убрали кровать, и я стала спать на полу.

Проснувшись в то утро, я поняла, что настроение у меня вполне сносное. Улучшилось же оно не только потому, что я хорошенько выспалась, но и потому что опять превосходно владела своим восхитительно сильным телом. Самое время было приступить к исследованию всх его возможностей, но сначала необходимо было позавтракать уже привычным мне способом.

Ч уже сидел за столом. Я сказала ему о своем желании спуститься с гор. Не могу сказать, что его так уж обрадовало мое решение, наверное, ему самому не улыбалась мысль покидать замок, но он отнесся к этому, как к одному из этапов моего становления. Не как к самому важному, но как к достаточно значимому.

Мы быстро поели и вышли из замка. Я впервые вышла на улицу. Впервые вдохнула настоящий воздух Третьего мира. Колючий, морозный, совсем не такой как на Земле. Даже когда я была в Куршавеле, там никогда не было так холодно. Там можно было целый день кататься в одном свитере и не замерзнуть, к тому же везде были понатыканы кафешки, в которые мы с Доном заходили «согреваться». А здесь я долго не могла согреться, несмотря на то, что бежала изо всех сил, стараясь не упускать из виду пушистый хвост и задние лапы господина Ч.

Мои легкие просто не были приспособлены к такому колючему, будто набитому булавками, воздуху, и вскоре я попросила пощады. Ч сразу остановился, и мы устроили что-то вроде привала. Мы не взяли ничего поесть, и я уже успела об этом пожалеть. Ч, видимо, рассчитывал, что, проголодавшись, мы найдем себе добычу в горах. И я не стала говорить, что проголодалась. Кто знает, вдруг Ч действительно решит задрать ту симпатичную козочку, которая уже несколько раз мелькала на соседнем склоне, и чей аппетитный запах лишал меня рассудка. Но опозориться на охоте мне хотелось меньше всего. Поэтому, проклиная авантюру, в которую ввязалась, и все больше убеждаясь в правильности утверждения, мол, поколение сейчас хилое и ненадежное, я продолжала бежать за Ч, едва не захлебываясь собственной слюной, едва краем глаза замечала изящный силуэт ненавистной горной козочки.

- Поохотимся? – предложил господин Ч, останавливаясь возле меня.

Мне не оставалось ничего кроме как кивнуть.

- Заходишь с того склона, - стал объяснять мне Ч, - а я с этого. Вместе загоняем ее вон в ту расщелину. Из нее нет выхода.

- Хорошо.

Стараясь двигаться как можно бесшумнее, я заняла предписанную мне позицию. Лапы скользили по льду, и я недоумевала, как Ч справляется с этой проблемой. Он взлетел почти на самую вершину. Заледневшие капельки воды на его шерсти то и дело вспыхивали в лучах красноватого солнца. Казалось, знатный русский боярин году этак в 1612 украсил рубинами свою серую шубу.

И вдруг я поняла, что коза прет именно на меня. Мгновение я раздумывала, броситься на нее сразу или постараться загнать в ту расщелину, о которой говорил Ч. Думать было некогда. Я решила напасть на нее сразу. Напрягла мышцы, прыгнула, как показалось, удачно – ей просто некуда было деваться. Она и сама это понимала. Ушки испуганно дергались, в огромных влажных глаза не было ничего, кроме нестерпимого ужаса. Казалось, она невероятно страшится предсмертных мучений и хочет одного: чтобы они скорее прекратились.

Прыгнула я удачно. А вот приземлиться не получилось. Подушечки лап скользнули по льду, и я чуть ли не кувырком полетела с горы.

С большим трудом мне удалось остановиться. Сверху на меня смотрел господин Ч. Солнце светило прямо в глаза, и я не могла различить выражение его лица (точнее, морды). И к лучшему, наверное.

- Упустили! – издалека запричитал он.

- Сама знаю, - огрызнулась я.

И все-таки в глубине души я была рада, что мы остались без обеда. Однако это нелепое происшествие еще больше удручило меня.

Передо мной был пример идеального волка – Волка, именно так, с большой буквы. И я подвела его. Обидно, невразумительно, противно…

На вершине освещенной красноватым солнцем горы находился эталон, образец, господин Ч. Расстраивало даже не то, как мало во мне было сходства с этим безукоризненным образчиком, а то, что я не испытывала желания на него походить – да, да, иначе к чему эта нечаянная радость?

Ну а если свести к одному все эти разрозненные сомнения, то получится один-единственный вопрос, который требуется решить как можно скорее, а именно: Волк я или не Волк?

Я ответила на этот вопрос так: да, волк. На четверть. И на трети четверти – самый что ни на есть человек. Думаю, ни один плод земного мезальянса не терзался такими неразрешимимыми сомнениями, какими терзалась я, скользя на покрытых льдинками лапах по искрящимся склонам, по узким горным тропинкам, которым снег придал обманчиваю безопасность, на время припорошив их гладкое, как отполированные ногти, ледовое покрытие.

Я не знала, что делать. Меня «закоротило», точно также, как это бывало иногда на Земле… Мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить. Но не окликать же господина Ч!

И тогда я обратилась к тому молчаливому, но обладающему ответами на все вопросы моему Я, с которым я пока еще не нашла общего языка, несмотря на все старания. Кроме этой надежной, как скала, нерушимой, как Замок волков, закрывающей глаза последней, подобно инстинкту самосохранения, субстанции, у меня ничего не осталось.

Я попыталась получить ответ на этот вопрос в себе. И получила: я – книга, которая сама себя напишет. Голод, который сам себя утолит. Пищей, которая сама себя приготовит.

Я могу стать тем, чем захочу. Проблема в том, что я не могу захотеть сама. Мне нужен кто-то, кто вызовет у меня желание действовать, кто-то, кто побудит меня совершать поступки, для которых я была создана.

У меня нет такого человека, крикнула я тому бесплотному, не желающему помочь призраку, на который не могла даже разозлиться, потому что он был мной.

Я слишком человек. Мне обязательно нужен кто-то. А волку не нужен никто, кроме него самого.

И ему этого более чем достаточно, потому что он обладает собой в гораздо большей мере, чем могут люди обладать другими людьми в моменты самой тесной близости, на которую они только способны.

Я не обрела себя. Я даже не поняла, достигну ли я когда-нибудь этого знания, предназначенного только для волков, или моя человеческая кровь уже преградила мне путь, на который я еще даже не ступила?

Что мне делать

- Пустыня! – возвестил, на секунду остановившись, господин Ч.

Я увидела тонкую черную кромку у самого горизонта. Она находилась на самой границе, но все-таки принадлежала больше земле, чем небу.

И мы с утроенной силой бросились вперед.

48

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Что важнее, дать человеку счастье или дать ему свободу? Кажется, что свободу человек все равно будет использовать свободу только для того, чтобы любыми путями обрести счастье. Так почему бы не дать ему все и сразу? Почему бы сразу, без излишних тревог, сомнений и неудач, не подвести его к идеальному конечному результату? Почему бы, говоря проще, не отбросить все лишнее?

Мне казалось, что со мной произошло именно это. Я получила счастье быстро и без помех. И долгое время мне казалось, что не может быть участи лучше, чем моя.

А теперь… теперь мне кажется, что время между исходным состоянием и конечным результатом можно скомкать и выбросить. Оно ничего не содержит.

Что я имею: начало и конец. Омега и альфа. И ничего между ними. Никаких попыток, никаких сомнений и никаких неудач. Ничего в промежутке, хоть это ты понимаешь или нет?

У меня не было своей Дороги. Не было того пути, на который непременно нужно ступить, потому что только таким способом можно обрести себя.

Мне казалось: я получила тебя, и это все оправдывает, все искупает… Я думала, мне никого не нужно, кроме тебя. Мне действительно не нужно. Даже сейчас, когда я уже все это понимаю.

Но представляешь ли ты хотя бы примерно, что испытывает человек, передавший другому свою жизнь в ничем не ограниченное пользование, а потом вдруг оставшийся один на один с обрушившейся на него пустотой?

Ты этого не знаешь, и не можешь знать. Потому что ты никогда не будешь никого так любить. Потому что у тебя остаешься ты. А у меня даже себя не осталось.

49

Все было также как во сне, только во много раз страшнее.

Никогда ни мечта, ни воспоминание, ни сон, ни какое-либо другое порождение рассудка не сравнится с реальностью. Реальность снабжена столь многими подробностями, которые не может по памяти или в бреду восстановить человеческий (или волчий) мозг.

Тот сон пропитал меня ужасом. Реальность была во много раз ярче.

И это была Пустыня.

Никогда не поймешь сразу – жива она или нет. Она – такая же, как во сне. Она не бесшумна, она оглушительно тиха. Но если прислушаться, если напрячь даже не слух, а то, что находится глубже всех известных способов восприятия, то понимаешь – она жива. Она живет своей, непонятной нам, непознанной и оттого страшной жизнью.

На пределе всех чувств понимаешь – где-то вдали нарастает гул, напоминающий море. Пустыня тоже штормит. Возмущена ли она тем, что ее потревожили, или никак не могут успокоиться звериные души?

Пустыня – кладбище волков. Рано или поздно каждый из них приходит сюда, чтобы умереть – благородно, независимо, также как жил, вдали от чужих глаз.

Пустыня – единственная, кто видит волков такими, какие они есть. Перед ней можно не притворяться, можно страшиться смерти, скулить, как щенок, выть на безжизненную хрустальную луну, которая в конце концов начинает расплываться перед взором. Можно бояться. Никто не увидит. Пустыня хранит свою тайну. Ей можно доверить свой страх и свое одиночество, свое возмущение и свое, так ничем и не облегченное, непонимание мира.

Я попыталась представить себе, что когда-нибудь и приду сюда в преддверие конца, приду, сломленная непреодолимостью предчувствий, страстно желающая поверить, что там, за чертой, будет что-то еще, но невежественная и потому неспокойная…

Я должна была это увидеть. Потому что тот, кто не видел Пустыни, тот, кто не ощутил ее дыхания, никогда не станет Волком. Чего бы там ни было намешано в его генах.

Я обернулась к господину Ч:

- Куда теперь?

- Вперед. Больше некуда.

И мы помчались в темноту, увязая лапами в зыбком черном песке. Мы скользили под необычайно яркими, но не дающими света мертвенно-синими звездами. До тех пор, пока на горизонте не появился сизый дым. Мы передохнули; мне показалось, что на этот раз Ч и сам нуждался в отдыхе.

Мне не терпелось приблизиться, наконец, к цели. Дым ассоциировался у меня с теплом и уютом домашнего очага. Никогда в жизни я так не уставала, несмотря на то, что мое тело, вновь черпающее силу из невидимых источников Третьего мира, работало безукоризненно.

Я бежала, уставясь в землю и лишь иногда вскидывая голову, чтобы оценить, заметно ли сократилось расстояние между нами и вожделенным теплом. Подняв в очередной раз голову, я так и обмерла. Передо мной возвышалась труба крематория.

- Уже скоро! – не оборачиваясь, крикнул Ч.

Я побежала, стараясь не отстать от него. Когда мы оказались настолько близко, что стало трудно дышать, я увидела, что сбоку к трубе прелеплен крошечный домишко, похожий на коробочку. Я разглядела только маленькое окошко, и снова опустила морду к земле. Теплый, пахучий воздух поднимался кверху. Ч заметил мой маневр:

- Догадалась? Молодец! – похвалил он.

Я заметила, что он сам бежит точно также.

Я подумала, что мы давно уже движемся в этом сизом полумраке. Каким бы густым ни казался туман издали, когда ты сам находишься в нем, этого почти не замечаешь.

Приблизившись к домику, который вблизи оказался вовсе не таким маленьким, как мне показалось вначале, Ч протяжно завыл. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что хозяин уже знает о нашем визите. И точно, он появился откуда-то сбоку, но я не заметила его боковым зрением.

Это был старый волк – косматый, со слежавшейся местами серой шерстью. Глаза у него были необычайно яркие, яично-желтые, хотя он и щурился, разглядывая нас.

Они с Ч бесцеремонно обнюхали друг друга, порычали для порядка, но я сразу поняла, что подлинный интерес у него вызвала я. Он вильнул хвостом, почти как домашняя собака, потом сунул морду поближе к моим задним ногам и хвосту. Я было зарычала, но тут же поняла, что он просто проверял мое чувство юмора. Вслед за этим он пригласил нас в свою хижину.

Р третий (III) вовсе не был гостеприимен. Я почувствовала это сразу же. Он ничего не делал просто так. Каждое его слово было проверкой, он оценивал все. Все, что бы я ни делала. Я бы ни имела ничего против такой проверки, я была к ней готова, но меня пугало, что он не так воспримет мои слова. И точно, мою ничего не значащую фразу о холодной погоде он счел признаком неисправимой изнеженности, а когда я немного потрясла шерстью, стремясь избавиться от приставших к ней ледышек, он так многозначительно посмотрел на меня, что я и предположить не могла, о чем он подумал.

Поведение Р III сразу же напомнило мне Рыхложопого, который, узнав, что я из Питера, фыркнул так, будто был непоколебимо уверен, что еще через сутки после нашего разговора его будет преследовать запах, шедший у меня изо рта. Он чуть было не поднес к носу надушенный платок, но решил, должно быть, что я и так достаточно деморализована.

Но с Рыхложопым я хотя примерно представляла, как надо себя вести. Чего хочет от меня Р III я не могла даже предположить.

Я пригляделась к нему и вдруг поняла, что грубость – это что-то вроде обследования, что-то, похожее на первоначальную оценку. Результаты которой могут не только разительно отличаться от проявляемых им эмоций, но и быть диаметрально противоположными.

В конце концов я ничего не теряю, подумала я и спокойно уселась поближе к огню, сложив передние лапы перед собой.

Моя уверенность еще больше окрепла, когда РIII велел господину Ч выйти.

Когда мы остались вдвоем, Р сел рядом со мной и стал смотреть на пламя.

- Ч можно поздравить с такой находкой, как ты, - начал Р, - у тебя гордая судьба.

Он замолчал, а я не стала прерывать его молчания. Пламя притягивало мой взор необъяснимым магнитом. Мне казалось кощунством перестать на него смотреть.

- Сейчас очень редко можно встретить волка или человека с гордой судьбой. И не смейся, - строго сказал Р, - если у тебя были неприятности на Земле, это ничего не значит. Волков с гордой судьбой очень много, а вот с несломленной – гораздо меньше. Ты меня понимаешь?

Я отвела взгляд от пламени и взглянула на него. В его глазах не отражались огненные языки. Его желтые, чуть прищуренные глаза совпадали по цвету с огнем.

Когда я вышла из хижины, Ч сидел на земле, поджимая лапы. Белые звезды были все также неподвижны. И Пустыня застывала в их сиянии – как будто на тысячи лет.

- Я останусь здесь, с вами, - так ответила я на этот безмолвный вопрос.

50

Ты – это пламя, - так говорил Р III, - здесь в нашем холодном мире мы больше всего ценим тепло. Ты – огонь и ничего кроме.

Внутри человека – безбрежный холод, с которым он борется всю жизнь и от которого никак не может избавиться. Внутри волка – тот же холод, но волк не борется с ним. Он учится обращаться с ним и постепенно разогревает его. Чем больше волк обретает себя, тем теплее ему становится. Человек идет за теплом к другому человеку и проигрывает. Волк взращивает тепло в себе и выигрывает. Иногда.

- Ты – огонь, - так говорил Р III, - слава Богу ты почти не растеряла его, ты принесла его в наш мир. Именно поэтому мы преклоняемся перед тобой.

Внутри каждого волка горит огонь. Именно это пламя отражается в их желтых глазах. Но огонь бывает разный. Твой огонь, - говорил Ч, - нужно поддерживать, он слишком слаб. Большую часть своей силы он расходует на поддержание своей жизни. Ты совсем не помогаешь своему огню, ты почти потушила его. Он так слаб, что отказывается от сырых поленьев, которые трудно зажечь. Он предпочитает сухие, готовы вспыхнуть ветви. Не потому что он глуп – твой огонь. Но у него не осталось сил. У него остались силы только на самое простое. Ты слишком долго жила на Земле, где не любят сложных людей. Они упростили тебя. Они почти подогнали тебя под свои требования. Они оставили тебе только инстинкты. Ты стала нуждаться только в самом элементарном: в деньгах, пище и сне. Ты не перестала нуждаться в тепле, но ты пошла по самому примитивному пути: стала искать его в другом человеке. Находить искру тепла в себе, заботиться о ней, раздувать ее – сложно, больно, но и прекрасно. Ты хотела, чтобы тебя любили, но ты даже не знала, что ты предлагаешь другому человеку. Ты хотела, чтобы любили тебя. А что есть ты? Ты повторила извечную ошибку людей…

- Но наша кровь сильнее человеческой, - говорил Р, - в тебе только четверть ее, но ты же сама чувствуешь, насколько она сильнее.

Ты должна обрести себя, и твой огонь воспрянет. Если ты останешься с нами, мы поможем тебе это сделать. С нашей помощью ты обретешь себя.

И когда я вышла под то неземное, затвердевшее небо, увидела застывшую Пустыню, затывшие от холода огромные звезды, что-то глубокое разгорелось во мне.

И мне вдруг захотелось поделиться своим теплом с этим неподвижным холодным миром, который как будто ожидал моего ответа.

В моем сердце затеплилось желание мести.

Звезды горели холодным мстительным пламенем. Неподвижная Пустыня, принимая все новые и новые тела своих детей, жаждала отомстить за них.

Я стала частью всего этого мира. Точнее, я всегда была его частью, но только сейчас поняла это. Я сроднилась с ним. Но не потеряла при этом своего Я, а скорее усилила его, потому что все: и небо, и Пустыня, и звезды поделились со мной своим веками взращиваемым умением находить горстку себя в песках вечности. Они были холодны, но внутри них горел огонь, который они когда-то развели и который научились поддерживать.

Я хотела мести, потому что хотели они.

Это было прекрасное и жестокое чувство, которое могут испытывать только волки.

На следующий день я встретилась с членами Совета.

51

Шум на реке и позолоченные заходящим солнцем листья странно успокаивали. В лучах этого неяркого вечернего солнце все окружающее приобретало теплый безмятежный оттенок. В рокоте несущихся мимо вод слышалось что-то успокаивающее.

Настя не могла вспомнить, когда была здесь последний раз, но знала, что очень давно. Сколько прошло времени? Год или больше? Когда она последний раз приходила к реке, ее берега были покрыты толстым слоем затвердевшего снега, а над водой струился пар. Нет, тут же поправилась она, в последний раз она была здесь осенью. Воздух, пустой во все остальные времена года, был наполнен несущимся куда-то мусором, листьями, паутинками… Все летело, подчиняясь какому-то необратимому закону природы, и не могло остановиться.

Да, теперь она вспомнила. Настя закрыла глаза, ощущая на своем лице мягкое, не жаркое, совсем не такое резкое, как летом, тепло солнечных лучей.

Теперь он понимала, почему музыку нужно слушать с закрытыми глазами. Она подумала, что ко всему остальному тоже нужно прислушиваться с закрытыми глазами. Ко всему остальному миру и к себе.

На мгновение открыв глаза, она увидела необычное странное небо – изможденное, зеленоватое, как будто листва отражалась не в воде, а в нем.

Она встречалась с Игорем уже второй месяц. Одна короткая встреча растянулась так, как она не предполагала, и грозила растянуться на еще более долгий срок. Настя попыталась определить свое к этому отношение. И не смогла понять, нравится ей подобная перспектива или нет.

Она сделала то, что хотела. Вопрос, можно ли считать местью то, о чем никто, кроме нее, никогда не узнает, оставался открытым. Если Стас никогда не узнает об этом, то весь смысл терялся. Но почему-то она не была с этим согласна. Главное, что она знала. Она помнила. Она пересилила себя.

Галочка поставлена. Все равно, знает об этом кто-то еще или нет.

Она хотела прекратить это почти сразу же, но почему-то сделать это быстро не получилось. Она никогда не рвала ни с кем отношений. А потом она раздумала их рвать. Хотя и не решила их продолжать.

Пусть все идет так, как идет.

Впервые за последние несколько лет Настя чувствовала, что у нее появилось что-то свое. Что-то свое, никому кроме нее не принадлежащее. Своя тайна. Своя месть. Свое, можно сказать, преступление. Хотя кому оно нанесло вред? Настя тихонько рассмеялась. Только моё, подумала она. И если это действительно преступление, то только она сама будет устанавливать себе наказание. А может, решит обойтись без него.

Чем бы это ни было и как бы это ни называлось, Насте постепенно стало казаться, что ее жизнь начинает приобретать свой собственный вкус. Именно так она ощущала происходящее с ней и по-другому не смогла бы назвать. Может, она начинала потихоньку становиться собой, принимать к рассмотрению и свои собственные интересы тоже, учиться их отстаивать и… получать удовольствия, о которых никому кроме нее не следовало знать.

Но так ей казалось не всегда. Ее настроение часто, иногда по несколько раз в день менялось на противоположное, она могла рассплакаться от одного слова, которое, как ей казалось, нацелено прямо ей в душу.

Однажды ей пришло в голову, и эта мысль не отпускала ее еще долго, что, вытаскивая забуксовавшую машину, нельзя придумать ничего хуже, чем снова и снова давить на газ. В такие моменты ей казалось, что ее отношения с Игорем совершенно неправильны, не нужны им обоим, что их нужно прервать как можно скорее, а ей для утешения необходимо найти что-то совершенно другое! Ей казалось (и это происходило не так уж редко), что она все больше и больше увязает в одних и тех же сомнениях, что, вместо того, чтобы помочь себе выбраться, она погружается в них все больше и больше!

Однажды ей даже приснилась такая забуксовавшая машина. Настя не видела, кто сидит за рулем, сама же она наблюдала за происходящим со стороны, но водителю можно было только посочувствовать: с каждой его безрезультатной попыткой выбраться из западни машина, поревев для порядка двигателем, глубже и глубже погружалась в яму. Из-под колес летели брызги грязи, машина ревела, как раненое животное, иногда казалось, что она вот-вот сможет выехать на более-менее сухой участок, но в самый последний момент она каждый раз откатывалась назад.

Плакала Настя часто. Но еще чаще ощущала себе беспричинно счастливой. Когда она совсем уж уставала от этих перепадов настроения, она шла на берег и долго стояла там, глядя на темную, но странно прозрачную, ясную, как ей казалось, воду.

Камни на дне реки поросли темно-зелеными водорослями, наверное, на ощупь они были скользкими и холодными. Иногда Настя погружала в воду ладонь и тут же отступала назад, пораженная неожиданным желанием раздеться и броситься в воду сейчас же, сию секунду.

Она могла смотреть на воду до головокружения. Или до того момента, когда на небе проступали первые звезды, и она понимала, что пора идти домой.

Но Насте редко выпадала возможность побыть на реке до вечера. Игорь практически не оставлял ей свободного времени. Они виделись почти каждый день. Затянутая в круговорот из непрерывно меняющихся съемных квартир, непротопленных с зимы дач, отдельных комнат, являющихся принадлежностью любого уважающего себе ночного клуба, она чувствовала себя в двух шагах то от истерики, то от невероятного, наверняка не ей предназначенного счастья.

52

Мне никогда не назначали аудиенций представители правящей элиты Земли, но уверена, что на Земле все было бы не так.

Что меня ососбенно поразило – никакого пафоса! В их словах, жестах, манере держаться не проглядывало никакого превосходства. Мыслимое ли дело? Они занимали свои посты потому, что более всего подходили для этой роли. Поскольку волки – животные стадные, у них в крови – подчинять свои индивидуальные интересы интересам общим, поэтому никогда и нигде вы не встретите волка чванливого, горделивого, ставящего себя выше других.

Здесь этого просто не потерпят.

На Фиджи я перестала так точно ощущать время, как на Земле, и чуть не опоздала. Вихрем промчавшись по каменным круглым коридорам дворца, я впервые обрадовалась всегдашнему отсутствию дверей. Думаю, дверей в волчьем замке не было не только потому, что им было бы сложно их открывать, но и потому, что волки не испытывают необходимости уединяться. Помню, как неловко я себя чувствовала в деревне, где была всего лишь одна дверь – в туалет, да и ту приходилось придерживать руками. Утрирую, конечно, но все же…

Я немного запыхалась и остановилась перед входом, чтобы восстановить дыхание.

Члены Совета уже заняли свои места, ожидая меня. Все прошло очень просто. Я почему-то другого ожидала.

Сначала с пола поднялся самый старый и сразу вызвавший у меня однозначную симпатию волк с обветренной, хитроватой, но добродушной мордой. До этого я не понимала, как можно обветрить шерсть. Можно-можно; если долго находиться в горах, шерсть становится ломкой, при большой степени обветривания волоски даже секутся. Я уже знала, что этот старик и есть глава Совета, легендарный Р II. Он доброжелательно обнюхал меня, а затем познакомил с остальными. Все это были старые, умудренные жизнью волки. Исключение было только одно: молодая, примерно моих лет, волчица. У нее по спине проходила густая белая полоска, загибавшаяся на голову и спадавшая на глаза шестидесятниковским локоном. Принцесса, поняла я. И действительно, это была Рам – нынешняя правительница Третьего мира. Она довольно долго оценивающе разглядывала меня, однако рычание ее в итоге оказалось вполне миролюбивым.

В общем, господин Ч быстро представил мне всех членов Совета и проинформировал их о том, что я уже говорила с Р III. В этом месте Р II попросил позволения рассказать поподробнее: как-никак Р III, выбравший себе благородную миссию хранителя душ и по совместительству администратора крематория, был его сыном.

- Мы долго искали тебя, Айрайна, - сказал Р II, и, как всегда при звуки собственного, хотя и чуждого мне еще, имени, у меня заколотилось сердце, - очень долго искали. А еще дольше ждали, когда же наконец ты встанешь на предначертанный тебе путь, - он кивнул, заметив мой недоумевающий взгляд, - да, мы не могли забрать тебя оттуда, пока ты сама этого не захочешь.

Я вспомнила, Дона, нашу ссору и то мучительное, захватвшее всю меня сожаление о том, что ради мнимой любви я пожертвовала чем-то неизъяснимо важным.

И тогда Грани сдвинулись…

Я подавила минутное сожаление – постоянный спутник воспоминаний о Доне – и сразу стало легче. Мне захотелось кричать о своем согласии, о своей преданности общему делу. Но я сказала об этом тихо и спокойно.

Р II кивнул:

- Мы знали, что ты согласишься. Наша кровь гораздо сильнее человеческой. Не знали только, когда это произойдет. В древних книгах было сказано, что ты согласишься. Не буду повторяться и говорить о том, как важны нам твоя помощь. Древние трактаты говорят одно: только с твоей помощью мы сможем одолеть людей и вернуть утраченные когда-то позиции. И помни: мы все любим тебя. Любили еще до того, как нашли.

В общем, все прошло очень просто и миролюбиво. Кончилось тем, что принцесса спустилась со своего лежака и поцеловала меня.

Я должна была стать настоящим волком. Когда я приняла это решение, мои сомнения немного улеглись. Но страх – тот, который преследует человека (только человека) перед исполнением самой смелой мечты – не унимался.

Я не могла справиться с ним.

Задача – изжить в себе все человеческое. Способ – любой, который покажется мне подходящим. Никто не собирался мне помогать, как бы остро во мне не нуждались. Никто другой попросту не мог мне помочь. Результат зависел только от меня.

Есть цель. Есть задача. И есть подопытный кролик – я.

Итак, решено! Я должна изжить в себе все человеческое и взамен получить новую, незнакомую себя. Обрести… Укорениться в том, что только и является единственно возможным. И только тогда, быть может, я смогу хоть что-то понять…

Я проснулась перед рассветом, когда темно-малиновый свет начал рассеиваться и превращаться в розовый. Никогда раньше не видела рассветов на Фиджи. Они легкие, бронзовые, как загоревшая кожа, морозные и чистые.

Снег – белый, слепящий, опасный. Я мчусь по нему, оставляя крошечные следы. Долгое время мне сложно было поверить, что эти маленькие кругляшки, оставленные подушечками лап – мои следы.

Я быстро выбиваюсь из сил и останавливаюсь.

Я слишком быстро устаю. Человек – открытая система. Волк – безукоризненно замкнутая. Я не имею ввиду, что волки никак не взаимодействуют с окружающей средой, не получают из нее пищу и не выделяют обратно продукты жизнедеятельности. Как раз в этом смысле волки не очень отличаются от людей. Разница в том, как волки распоряжаются энергией, которую при этом получают. Во-первых, волки из всего извлекают максимум энергии. Во-вторых, они осознают существование в себе этой субстанции и гораздо более умело ею распоряжаются. Хотя я на три четверти волк, по сравнению, например, с Ч, я – просто кусок протоплазмы. Я безбожно разбрасываюсь энергией, в моей ауре множество щелей, и вся энергия со свистом уходит в них. Поэтому, сколько бы я не поглощала энергии, я не становлюсь сильнее. Итак, щели, в которые просачивается моя энергия… Я попыталась сосредоточиться на них. Если они – причина, из-за которой я постоянно нуждаюсь в «подключении» к ресурсам Третьего мира, то их нужно ликвидировать.

Тогда во мне будет постоянный объем энергии, который гораздо легче будет пополнять. Тогда, даже если в ходе войны (будем надеяться, что до этого не дойдет, но волк обязан предвидеть все и даже больше, чем все) Третий мир будет уничтожен, я останусь бойцом. Если, конечно, у меня будет своя постояннная энергетическая константа. Пока что мне до нее далеко.

Я взглянула на бронзовое солнце, окаймленное тонким алым ободком. Вершины гор уже вспыхивали и переливались под его светом. Почти полдень. Щели – это то, что делает меня слабой. Так что же? Только честно. Здесь, в горах, также спокойно, как в Пустыне. Только не так мрачно. Все-таки ответы, за которыми сюда приходишь – не последние в твоей жизни. Никто не видит тебя. Кроме этого солнца в рубиновом обрамлении, слепящего белого снега и разноцветных искорок, вспыхивающих в воздухе, как нити паутины.

И я постаралась ответить себе.

Страхи – неотчетливые, малопонятные, но глубоко укоренившиеся. Страх сделать что-то не так и вызвать недовольство сначала мамы, потом – моих гуру и наконец – Дона Корлеоне. Страх подвести его. Страх смерти – случайной, нелепой – как раз такой, какая бывает, если много раз ее избегаешь. Не знаю, что такое смерть, но знаю, что ее можно разозлить; если долго от нее ускользаешь, она начинает охотиться за тобой, и, когда настигает, делает твой конец или страшным, или смешным.

Воспоминания – притягательные, фальшивые, заидеализированные, лакированные, обработанные в фотошопе моего мозга. В воспоминаниях все было ясно и просто. В них можно быть уверенной, потому что они никогда не изменятся и навсегда останутся с тобой. Может измениться отношение к ним, но для этого нужно измениться самой, а мне это не грозило. Поэтому я была в них уверена больше, чем в чем бы то ни было. Беда в том, что хорошие воспоминания не могли стать для меня той отдушиной, в которой я так нуждалась, приходя домой в том гадком состоянии, которое наступает, когда адреналина уже нет, а заменить его нечем, кроме алкоголя. У меня было слишком мало хороших воспоминаний. Но уж те, которые все-таки были, я умела ценить.

Время – у меня всегда были с ним проблемы. Настоящее я не любила. Будущего – страшилась. И только в прошлом мне было хорошо. Интересно, все люди такие. Или только я?

Смятение. Которое всегда было со мной. Даже если я была абсолютно уверена в себе, идя на очередное задание, даже если мои мысли были структурированы так, как того требовали обстоятельства, проще говоря, если я сама ставила свою «крышу» на место, где-то в самой глубине меня, оно оставалось. Как паразит, покрывающийся многими оболочками, чтобы пережить неблагоприятное время, оно ждало момента, когда я немного расслаблюсь, и впивалось в самую слабую, истощенную, самую тайную и скрываемую часть меня. В то «Я», которое я и пытаюсь каким-то образом излечить…

Если нет стержня, вокруг которого я могу формировать свое новое Я, стержня, в который мое Я сможет поверить, как в твердое обещание, то все, что я с таким трудом пытаюсь пересадить на свою зараженную тревогой душу, иссякнет, просочится в оставленные мною дыры.

Дон, что ты сейчас делаешь?

Поднялся особенный, горный, не знающий жалости ветер. Хоть и врозь, но все же вместе? Или это только мне так кажется?

Ищешь ли ты меня?

Может, какие-то дыры удастся залатать. Может быть, со временем я стану смелой, решительной, не знающей преград и сомнений. Но пока что мне в это верилось с трудом. Моих способностей хватало, чтобы быть сильной на Земле. Здесь же я была просто смешна.

Я спустилась с гор. Отказалась от ужина. Сбросила очки и вновь увидела себя в своем прежнем виде. Буффонада продолжалась. И я не знала, куда мне деваться.

Однако проходили дни. Может, время действительно обладало лечебными свойствами, а может, сыграли свою роль прогулки в горах, когда солнце припекало, и небо отказывалось от своего голубого цвета в пользу желто-оранжевого. Тогда моя шерсть казалась покрытой застарелой бурой кровью.

Я не замечала этого, пока господин Ч не обратил мое внимание на эту ососбенность. Мой вид странным образом утешал меня. Я действительно становилась похожа на матерую хищницу.

Как бы я иногда не отчаивалась, постепенно даже мне стало ясно, что дело идет на лад.

Что ж, в конце концов волками не рождаются, волками становятся.

53

И я стала. Во всяком случае, почти. Объяснить, каким образом я почувствовала это, практически невозможно. Но я все-таки постараюсь. Например так: много ли народу в той же России может заплакать при виде идущих пионеров? Сейчас, конечно, немного, потому что пионеры по улицам строем не ходят. А если бы ходили? Наверное, немного, хотя это – их будущее. Это звено в неизъяснимой цепочке, связывающей их с грядущим.

Но нет зрелища, больше трогающего душу, чем стайка бегущих волчат. Молодые волчата бегут по-особенному: они почти не сбиваются, не сталкиваются друг с другом, они двигаются упорядоченно, потому что, несмотря на возраст, они – уже почти обученные воины, которым не хватает только практики, но скорее всего, она не заставит себя ждать. И все-таки в их слаженных движенях столько живости, задорства, жизнерадостности. Они бегут, сосредоточенно опустив мордочки к земле, как будто выискивают на ней что-то. И все-таки иногда их молодой, четкий шаг прерывается: кто-нибудь нет-нет да и укусит мелькающую перед глазами ляжку впереди бегущего. А тот обернется и даст сдачи. Но эта заминка, как правило, не длится больше секунды. И вскоре ряды темно-серых спин опять становятся нерушимыми.

Именно в этот момент на мои глаза невольно наворачиваются слезы. Когда я вижу, как стройные ряды спин обтекают встречающиеся на пути препятствия, когда я понимаю, что ответственность этих волчат берет верх над их естественным желанием порезвиться, я чувствую, как что-то переворачивается внутри меня, и стараюсь отвернуться.

Однажды, после очередного парада, которые проходили почти ежедневно под окнами замка, мне захотелось поговорить с господином Ч. Все здесь очень хорошо относились ко мне, да и я постепенно пообвыклась на Фиджи, но все-таки в тот день мне захотелось увидеть именно Ч. Я побродила по дворцу, все еще напоминающему мне нору со множеством извилистых перекрещивающихся ходов, потом вышла к апартаментам Ч. Они располагались рядом с залом, в котром обычно проходили заседания Совета, поэтому я нашла их довольно легко.

Я на секунду замешкалась. Мне пришло в голову, что в этот час у Ч может находить принцесса. Во-первых, мне бы не хотелось им мешать (сексуальная сфера – практически единственная, в которой волкам все же присуща некоторая стеснительность), во-вторых, я впервые приходила к Ч, не связавшись с ним предварительно по внутреннему телефону, в-третьих, обуревавшее меня настроение понемногу стало проходить, и я уже подумывала не вернуться ли к себе, когда услышала тихий, язвительный голос принцессы:

- Сто дней прошло. Так чего же мы ждем? Или ты в ней не уверен?

Господин Ч немного помедлил с ответом:

- Газовать не будем, - наставительно сказал он принцессе, - но ты напрасно думаешь, что я в ней не уверен. Это она, сомнений быть не может!

- Хорошо, если так. А если она откажется?

- А ритуал не предусматривает ее согласия, - сказал господин Ч, и этого было достаточно.

Я попятилась от входа. Слава Богу, я уже научилась двигаться бесшумно. Ритуал не предусматривает ее согласия… Очень интересно. Интересно даже не то, почему моего согласия не требуется. Интересно было, что это за ритуал такой.

Где-то в глубине души я прозревала истину, поэтому даже не могу сказать, стала ли она для меня потрясением.

До меня долетали обрывки речи. Какое-то движение. Кажется, Ч поднялся с пола.

- Оборотень в третьем поколении. Так и есть. Ей даже не обязательно быть чистокровным волком, понимаешь? Вот, читай, - надо полагать, он сунул книгу принцессе, - тогда слушай, вот это место «рожденная от оборотня, который окажется на Земле во время самой большой войны…» Так, вот еще…

Но что еще хотел прочитать принцессе господин Ч я так и не узнала. Я ощутила острую боль в боку. Время вдруг замедлило свой ход. Я взглянула на торчащую из бока колючку. Потом перевела взгляд на того, кто выстрелил в меня. Это был охранник принцессы. Я взглянула в его ярко-желтые глаза, напоминающие разбитые яичные желтки, постепенно они стали расплываться, как будто яйца разбили не очень аккуратно, и они, что называется, «поплыли». Я не могла произнести не слова. Только и могла видеть, как безупречные круглые желтки превращаются в какую-то аморфную массу. Больше я не видела ничего.

54

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

Привет. Я не буду отправлять тебе это письмо. Я сохраню его как черновик. Но мне требуется его написать.

Что-то неуловимо изменилось во мне, и я даже могу сказать, что именно: я наконец-то впустила в свою душу окружающую реальность. Я наконец-то увидела ее. Боюсь, тебе будет сложно это понять. Что ж, еще один камешек на часу весов – на ту чашу, которая перевесит, если письмо не будет отправлено.

Так вот, раньше я ориентировалась в окружающем мире ровно настолько, насколько того требовал инстинкт самосохранения; я оглядывалась по сторонам, переходя дорогу, я прилагала еще какие-то усилия по обеспечению своей безопасности – и это все. Нет, еще я так или иначе обеспечивала свой организм пищей, водой и сном, все равно я как-то взаимодействовала с реальностью. Но это взаимодействие можно сравнить с использованием компьютора только в качестве печатной машинки – это использование одной сотой его возможностей. Раньше я ходила по улицам, не обращая внимания на рекламные щиты, вывески, объявления. Меня это совершенно не волновало. Точно также, как не волновали карьера, спорт и новости по телевизору.

А теперь я сумела увидеть, сколько возможностей скрыто в реальности. Я хожу по улицам, как будто впервые вышла из дома. Может быть, так оно и есть.

Мечты больше нет, но есть реальность. Я ее не выбирала, она не совсем меня устраивает, но насколько же она ярче, насколько сильнее, насколько легче она врезается в сознание и оставляет там след!

И еще – никогда ни одна, даже самая драгоценная мечта не сравнится с реальностью! Если мысленно оживить самые дорогие образы, воспринимаемые ранее, в прошлом, то это представление все равно будет иметь более обобщенный характер, все равно не удастся восстановить этот образ в совершенстве.

Он принадлежит прошлому, там и должен оставаться.

Да, мечты больше нет. Но есть это серое пасмурное небо, в котором солнце едва просачивается сквозь облачные заслоны, есть холодеющее, почти осеннее море, которое кажется мне внезапно постаревшим; ее гладь испещрена волнами, как морщинами… Есть ветер, рвущий на мне рубашку, которую я поплотнее стараюсь запахнуть. Есть красное вино, довольно успешно прогоняющее холод, и есть круассаны, которые просто не могут надоесть. И не надо шуток по поводу чрезмерной пышности моих бедер!

Есть машины, ползущие по крутым склонам, повторяя извилистые повороты дорог. Как я могла всего этого не замечать?! Мохнатые, заросшие кустарником горы, кажется, колеблются, ходят ходуном от ветра. А он приносит с собой запах каких-то странно знакомых пряностей, соли и цветов.

Как можно было так долго этого не замечать?! Не замечать эти машины, эти пансионаты с белыми стенами и кафе с красными тряпичными крышами… Не замечать даже эту протянувшуюся метров на триста кирпичную стену, к которой охота подойти и нацарапать что-нибудь ключом…

Одно слово, но такое, чтобы оно отразило в себе реальность не в пример лучше, чем я мысленно отражаю прошлое в воспоминаниях.

Я подошла и бесцельно нацарапала какую-то закорючку. Я пока еще не знаю, что именно мне хотелось бы написать.

Если бы в моей власти была не только мечта о тебе! Если бы ты был со мной в реальности! Как бы я была тогда счастлива…

55

Я повернула голову, и это было единственное, что мне удалось сделать. Пошевелить рукой или ногой оказалось невозможно. Тошнило. Горечь во рту была такой противной, будто меня уже раз десять вырвало, и я ни разу после этого не почистила зубы. Невыносимо хотелось пить. А еще больше хотелось, чтобы скорее зажегся свет, и я бы наконец поняла, где нахожусь.

Я поняла, что опять приняла человеческий облик, от которого уже успела отвыкнуть. Ноги казались непомерно длинными, а руки – слабыми.

Я долго всматривалась в темноту, надеясь, что глаза привыкнут к мраку, и я смогу что-нибудь различить. Проклятое человеческое зрение! Впрочем, даже, если бы я что-нибудь видела, это не изменило бы существующего положения вещей. Я подергала руками и еще раз убедилась, что зафиксировали меня крепко.

Вдобавок ко всему я совершенно не ориентировалась во времени. Я не знала ни того, сколько часов провела без сознания, ни того, сколько времени нахожусь здесь. Я засыпала и снова просыпалась с мыслью, что больше уж точно не засну. Но потом усталось брала верх над напряжением, и я снова проваливалась в поверхностный сон, не избавлявший даже от ощущения горечи во рту.

Первые пару часов растянутые веревками руки еще могли терпеть такое напряжение, а потом суставы заломило так! Никогда бы не подумала, что в локтевых и коленных суставах можно получить такое ощущение, как будто садишься на шпагат без всякой подготовки.

Так я провела около суток. Не берусь утверждать точнее.

Один раз мне показалось, что я слышу чье-то дыхание. Казалось, в темноте кто-то неслышно крадется. Я вскрикнула, рванулась изо всех сил, но так и не смогла подняться.

Я знала, что это крысы. Некстати вспомнилась газетная статья, где сообщалось, что крыса отгрызла ручку у оставленного без присмотра ребенка. Я стиснула зубы. Но стоп! Разве слышно, как крысы дышат? И я вздохнула с облегчением.

Сколько я ни прислушивалась потом, дыхания больше не было слышно. На какое-то время я заснула, а когда проснулась, то увидела, как по полу стелилась чья-то тень. Это была тень человека, а не волка – уже тогда нужно было сообразить, что это галлюцинация; на Фиджи нет людей. Но я еще долго всматривалась в темноту, парализованная ужасом.

Теперь я стала понимать, почему в храме за различные провинности сажали в карцер и оставляли там без света на несколько дней. Теперь я стала понимать…

В другой раз мне показалось, что голова начинает набухать. Стоило мне закрыть глаза, как она увеличивалась в размерах. Она увеличилась до размеров комнаты и на этом остановилась.

В этот момент дверь открылась, меня ослепил яркий свет. В проеме двери стоял господин Ч. Он выглядел как человек, и мне это сразу не понравилось. Но я была рада его появлению хотя бы потому, что при свете моя голова вернулась к своим обычным размерам.

Он подошел ко мне. В его руках было зеркало. На лице не было никаких садистских ухмылок, к которым я была готова. Только легкая печаль.

- Взгляни сюда, - сказал он.

И я взглянула в зеркало. Оно отразило мое лицо.

Я перевела взгляд на Ч.

- Вам меня не запугать.

Слова вышли какие-то смазанные, потому что в горле пересохло, но смысл можно было разобрать. Если он воображает, что зрелище моего перекошенного лица с отчаянными глазами и потрескавшейся кожей, внушит мне страх, то он ошибается. Интересно, а как еще я должна была выглядеть, если сутки провела в полной темноте, неподвижно, без глотка воды и в состоянии жуткой интоксикации после того яда?

Ч улыбнулся. Я непроизвольно отвела взгляд и только сейчас увидела, что лежу привязанная к какому-то огромному колесу с четырьмя спицами; мои руки были прикручены к спицам красного цвета, а ноги – к черным спицам.

Надо мной высился черный с красным купол. Причем его красная половина располагалась над верхней половиной моего тела, а черная – над нижней. И почему-то это испугало меня больше всего.

- Как себя чувствуешь? – спросил Ч, - сегодня твой день!

Я не ответила.

Если бы я еще чего-то могла желать, то пожелала бы спасительного равнодушия, хоть какого-то отупения, а вскоре – и небытия.

Надоело цепляться за то, что в результате оказывалось не прочнее призрачной дымки. Никогда больше я не смогу довериться никому и ничему.

Что бы я не предназначала на роль главного стержня своей жизни, в результате непременно получалась осечка. И мне это надоело. Может, у меня судьба такая. Еще моя мама отличалась редкостным умением ошибаться в выборе жизненно важных решений, иначе не привела бы меня в храм в возрасте четырнадцати лет. Так что сначала я считала, что главное в жизни – прожить ее так, чтобы в следующий раз родиться не в этой стране, а хотя бы в Новой Зеландии. На Третий мир я и не рассчитывала. Потом я считала, что самое главное – это бизнес. Тут уж Дон Корлеоне поспособствовал, чтобы во мне поглубже укоренилось это убеждение. Ну а потом я совершила главную человеческую ошибку – я посчитала, что не может быть ничего важнее любви. И это тоже оказалось ошибкой! Да еще какой!

На Фиджи мне стало казаться, что наконец-то я ступила на правильный путь; однако теперь пришло время понять, что истинно волчью позицию я понимала неправильно. Мне говорили, что нельзя надеяться ни на кого, кроме себя. Но я почему-то посчитала, что можно надеяться еще и на сородичей. На тех, с кем у меня общая кровь. Хотя бы на четверть. На тех, с кем я была разлучена и наконец-то воссоединилась!

Этого последнего предательства я уже вынести не могла. Отвернувшись от Ч я стала смотреть в стену. Больше меня уже ничего не интересовало. Кроме одного вопроса.

- Почему вы этого сразу не сделали?

- Чего этого? – не понял Ч.

- Ну вы же хотите провести какой-то ритуал с моим участием. Я правильно поняла?

- Правильно, - невозмутимо согласился Ч, - но нам надо было убедиться, что Айрайна – это действительно ты. Мы наблюдали за тобой.

- Почему вы думали, что это не я?

- Мы черпали сведения из очень древних книг, многое нам было просто непонятно. Так что, должен признать, сведения, которыми мы обладаем, весьма и весьма скудны. Мы знали только, что должны принести в жертву оборотня в третьем поколении, мы даже не знали, мужчина это или женщина. К тому же, вас могло оказаться двое или даже больше. Знаешь, сколько оборотней было сброшено на Землю во время войны 1941-1945 года? Около пяти тысяч. Как видишь, романы с земными женщинами крутил не только твой дед.

Из всего сказанного я услышала только слова «принести в жертву». В висках запульсировала кровь. С большим трудом я заставила себя спросить:

- Значит, оборотней на Земле много. Почему тогда выбрали именно меня?

Меня действительно интересовало, почему мне так жутко не повезло.

Ч еле слышно вздохнул.

- Избранная должна подходить по очень многим параметрам. Начиная от цвета глаз и волос, заканчивая тем, что в ней якобы должен говорить голос крови, и на Земле она должна заниматься противозаконной деятельностью. К сожалению, мы не знали, что из этого действительно было правдой, а что было придумано в средние века. Ведь древние книги неоднократно переписывались, каждый мог добавить что-то свое.

Я сглотнула скопившуюся в горле теплую слизь.

- И я подошла по всем параметрам?

- Да, - ответил Ч, и мне стало нехорошо.

- Что будет, когда вы совершите этот ритуал?

Спросить, в чем состоит его суть, я не решилась.

- Врата откроются. Теперь уже навсегда.

Я знала, что это означает. Орды волков – ждавших этого момента тысячи лет – хлынут на землю. Человеческий род будет стерт с лица Земли.

- Вы не боитесь, - я помолчала, - возмездия?

Ч слегка поднял брови.

- Чьего?

- Божьего, к примеру. Вы не боитесь, что на этот раз он засунет вас в задницу, из которой будет не так просто выбраться? Не в Третий мир, а в сотый? Где не просто холодно, а жутко холодно, где все ваше проклятое племя хвосты подожмет и подохнет!

Я с трудом заставила себя прерваться. Как бы мне хотелось, чтобы так и все и было!

Может, так и будет. Но для меня возмездие все равно свершится слишком поздно. Меня оно уже не застанет. Когда-то это уже было… Ах да, на Земле. Я подумала, что когда-нибудь Рыхложопый тоже наживет себе врагов против которых окажется бессилен. Когда-нибудь…

- Рыхложопый тоже оборотень? – вдруг осенило меня.

- Очевидно, ты имеешь ввиду нашего хорошего товарища. Да, и он тоже. Скажу больше, он краеугольный камень в деле уничтожения России. Справляется блестяще. Скоро он вернется домой. Больше ему там нечего будет делать. А насчет возмездия… Нет, не боимся. У бога есть враг. Думаешь, кому мы будем приносить тебя в жертву?

Больше у меня вопросов не было.

Постепенно зала заполнялась оборотнями. Некоторых я видела раньше, большинство были мне незнакомы. Я старалась наблюдать за ними, хотя для этого и приходилось выкручивать шею. Теперь уже во всех суставах, начиная от первого шейного позвонка и заканчивая фалангами пальцев ног возникло то жуткое ощущение, будто меня помимо воли растягивает, растягивает… И вдруг я заметила, что колесо начало медленно вращаться, и с каждым пройденным кругом оно как будто увеличивалось в размерах…

Начало вращения совпало с приходом принцессы. Она величественно улеглась в своей ложе, обмотала бедра хвостом и сделала знак охраннику с глазами-желтками, чтобы скорость вращения увеличили.

Волк в белой мантии начал читать заклинания

Мы отдаем тебе нашу плоть отдаем тебе само совершенство

Отдаем тебе волка и человека в одном лице

Мы делаем то чего ты хотел ты от нас хотел

Я поняла, что меня попросту разорвет на множество мелких частей. Все что угодно, только не это!

Свет погас. Мелькали только красные всполохи. Эти вспышки превращали телодвижения оборотней в ритмичные синхронные движения роботов. Боли в суставах усилились. Я стиснула зубы, чтобы не закричать. Сама не знаю, почему, но не хотелось, чтобы проклятые мутанты слышали мой голос…

Вдруг вспыхнул свет. Охранник с глазами-желтками упал лицом на пульт. А я даже не слышала выстрела. Мутанты застыли в тех позах, в которых застала их эта неожиданная вспышка. Я вдруг поняла, что свет – непривычный, желтый, земной!

На пороге стоял Дон Корлеоне с пистолетом в руке.

56

Звезды уже начали сливаться по цвету с неотвратимо светлеющим небом, когда Дон Корлеоне потушил сигарету и сделал первый глоток кофе. Начинался новый день, и предотвратить это было нельзя.

Дон Корлеоне долго, не отрываясь смотрел в огромный, занимающий целую стену квадрат окна. Передышка закончилась. Небольшая, ничего не значащая передышка, которая даже не дала ему возможности собраться с мыслями. Одна ночь – это слишком малый отрезок времени, чтобы смириться с крушением дела всей свей жизни.

Что сделал неправильно? Совершенно непонятно. Казалось, вот – нашел свою нишу, создал бизнес, представлявшийся едва ли не вечным. А теперь вся прошлая жизнь стала не больше чем отзвуком в ночи, а наступающий день разбивал все, что Дон создавал в течение всей своей жизни.

Все его связи, все его союзники, все, над чем он так долго работал и в чем был более-менее уверен, рассыпалось, как муравейник, потревоженный наступившим на него человеком. Дон Корлеоне всегда знал, что такое может произойти. Такое случалось раньше, случится еще не раз. И с ним, и с другими. Но ведь не так быстро! Не с такой сумасшедшей скоростью! То, что создавалось годами, оказалось разрушено в течение нескольких недель. Без всякого предупреждения.

Или он сам так делал? Неужели он уже отвык?

Дон знал, что такое может произойти с каждым. Знал, что нужно всегда, пока не передал дела кому-то другому, быть готовым ко всему. Ежесекундно.

Так нужно. Но это невозможно. Невозможно быть ежесекундно готовым к предательству. И к тем неотвратимым изменениям, которые потрясают этот город едва ли не каждый день, но далеко не всегда затрагивают именно нас.

Светало. Город просыпался. Люди вставали, пили кофе и шли на работу. Дон Корлеоне смотрел на них – с такой высоты он мог видеть только крошечные, суетливо мельтешащие фигурки – и остро желал поменяться с кем-нибудь из них местами. Лучше уж там, внизу, - вдруг подумал он, - здесь, наверху очень качает.

Глаза закрывались сами собой, но он знал, что заснуть не удастся. Знал, что стоит ему прилечь хотя бы на диван, и сон оставит его.

Этот город не спал никогда. Люди отходили ко сну партиями, группами, коллективами, закончившими одну и ту же смену. Бизнесмены не спали никогда. Даже если они забывались, обессиленные, уставшие от быстрых изменений в казавшихся уже решенными вопросах, от алкоголя и от того всем знакомого ощущения, будто вложенные деньги сбрасываются в огромную яму с невидимым дном, это был сон с неотключенной подкоркой. Как будто существовал тонкий проводок, по которому к ним даже во сне поступала информация из непрерывно меняющейся реальности. Фальшивой, зыбкой, исполненной очевидной разницы между тем, что обговорено, зафиксировано и подписано и тем, что выполняется на самом деле.

Так можно жить. Но недолго.

А если хоть на какое-то время позволяешь себе отключиться от этой непрерывно требующей внимания реальности, если вдруг покажется, что бизнес уже налажен, и можешь позволить себе жить чем-то другим, то… То случается то, что случилось. Теряешь все.

То уходишь из бизнеса без права на возвращение. И на следующий день никто даже не вспомнит о тебе.

Дон достал фляжку из ящика стола. Это был НЗ. А впрочем, какая теперь разница?

Он сделал несколько жадных глотков, было как-то непривычно пить с утра, и опять стал, не отрываясь, смотреть в светлеющий квадрат окна.

Наркотики Дон не понимал и не ценил. Его организм их не приемлел. Алкоголь – другое дело. Мысли раскрепощались, как будто в мозгу кто-то в одночасье принял закон, запрещающий напряги по любому поводу.

Как ни странно, освобожденный мозг начинал работать гораздо продуктивнее. Как будто сбросив путы, привязывающие его к определенному хозяину, и начав работать «на себя», он взялся за решение конспирологической задачи, решение которой представлялось на первый взгляд невероятным… А на второй?

Кто был таинственным покровителем Рыхложопого и, по всей вероятности, Сэма? Вероятно, это могла быть некая достаточно хорошо финансируемая американская организация. Если бы не вставал другой вопрос. Каким образом им (непонятно пока, кому именно) удалось лишить Надю всех ее способностей, которым Дон сам неоднократно был свидетелем? Имели ли они выход в тот мир, откуда Надя была родом? Сто процентов, иначе никак…

Вспомнив о Наде, Дон поморщился. Надо же было поссориться именно сейчас! А из-за чего? Из-за ерунды.

И все-таки только она могла пролить свет на происходящее. Даже если сама еще не подозревала об этом.

Вздохнув, Дон встал с кресла, пригладил волосы и пошел к ней. Постучал, подождал несколько секунд, из-за двери не доносилось ни звука. Надя могла не слышать стука только, если находилась в этот момент в ванной. Дон прислушался. Ни шагов, ни плеска воды. Тогда он толкнул дверь. Она даже не была заперта.

Постель была разобрана. Смятая простынь валялась на полу. Но Нади в комнате не было.

57

Стася вернулась домой без предупреждения. Это было на нее непохоже. Но Стас удовлетворился тем объяснением, которое она выпалила сразу, с порога: я так соскучилась!

И повисла у него на шее. Поневоле Стас почувствовал, как странная теплота растопила его мгновенное недовольство. Он почти готов был признать, что очень рад ее видеть. В конце концов он уже несколько раз задумывался, а не вернуть ли ее домой.

Опасность миновала. Или почти миновала. Как будто взволнованное крушением Дона море возвращалось в свои берега.

Он был рад ее видеть.

И вдруг он ощутил странное ощущение тепла, вытесняющее холод из самого центра его души. Ее присутствие согревало.

То чувство холода, с которым он жил последние несколько недель, от которого пытался избавиться анализируя свои ощущения, работая допоздна, стараясь просто об этом не думать, вдруг ослабело, будто сдаваясь.

Родная моя

Вряд ли он смог бы объяснить, что именно произошло. Но в тот момент, когда она поправила непослушный локон за ухом, взглянула на него и сразу же опустила взгляд, как будто не осмеливаясь долго на него смотреть, он понял, что она ему предназначена. Только она может спасти его от подкрадывающегося к нему холода.

Как он мог так ее не ценить?! Теперь он сам этого не понимал!

Проснувшись, Кирсанов сразу же вспомнил то незнакомое, всхолыхнувшее душу ощущение, с которым заснул. Засыпать с ним было приятно, легко, невесомо. Как будто вмешивалась некая божественная сила и разом разрешала все проблемы. Дарила уверенность в том, что все будет в порядке.

И подумать только, что эта незыблемая уверенность, которой ему не удавалось достигнуть, чего бы он ни добивался и сколько бы ни зарабатывал, укоренилась в нем только потому, что совсем рядышком, так близко, что он чувствовал исходящее от нее тепло, лежала Стася. Безмятежная, всегда спокойная, одним своим присутствием дарившая ему блаженную уверенность в благополучном исходе всех закрученных, малопонятных, тревожных проблем.

Он слегка откинул одеяло, вставая, и увидел, что ее ночная рубашка перекрутилась, так что ее тело казалось завернутым в кокон. Должно быть, рубашка не поспевала за стасиными ночными переворачиваниями.

Улыбаясь и даже не отдавая себе отчета в том, что улыбается, Кирсанов встал, прошел в ванную и едва услышал, как зазвонил телефон. Матерясь про себя, он выскочил из ванной и почти подбежал к оставленному на тумбочке сотовому, стремясь ответить на звонок побыстрее.

Но его предосторожность оказалась излишней. Стася уже проснулась и даже села на кровати. Она зевала во все горло, как котенок. Кирсанов положил руку ей на колено, ему показалось, что она о чем-то сосредоточенно раздумывает. А может, просто еще не проснулась.

Он нажал кнопку приема.

Звонил Дон Корлеоне.

58

Когда Кирсанов подъехал к офису «Хамелеона», Дон уже был там. Кирсанов ожидал увидеть растерянного беспомощного человека, и был удивлен, найдя Дона достаточно уверенным в себе. Ему это не понравилось.

Кирсанов прищурился, разглядывая сидящего напротив человека. Он бы предпочел, чтобы Дон был чуть больше расстроен случившимся.

Однако Дон почти сразу же заговорил о том, о чем собирался говорить сам Кирсанов.

- Я прекрасно понимаю, что должен предложить вам что-то в обмен, - начал Дон Корлеоне, потерев рукой лоб, - я не прошу о помощи просто так… Поймите меня правильно. Я потерял почти все. Но я готов сдаться сам. Если вас это еще интересует.

Кирсанов слегка наклонил голову, подтверждая, что да, мол, интересует.

- Я подпишу любые признания, дам показания по всем делам, которые вас интересуют, могу взять на себя чужую вину, если хотите!

- Ну это уже лишнее, - Кирсанов поднял руки ладонями вверх, - последнего мы от вас не требуем. Зачем же чужую? За вами и своего числится достаточно. Явка с повинной, значит? Ну что ж, пишите.

Дон смотрел в окно. Потом перевел взгляд на Кирсанова. Тот передал ему чистый лист бумаги.

- Вы пишите-пишите!

- Сейчас? Но ведь чем скорее мы поедем…

- Тем больше шансов, что она еще жива? Вы пишите-пишите! Не упустите ничего.

Когда Дон Корлеоне поставил свою подпись в нижнем углу страницы, Кирсанов почувствовал, как переполняет его бурлящее, почти до кипения, ликование. Происходило что-то странное, но очень приятное. Дон Корлеоне сам лез в руки. Перспективы открывались наиграндиознейшие. Подумать только, сам Корлеоне!

- Мы едем или нет?

- Сейчас, я распоряжусь насчет машины.

Машин подогнали четыре штуки. Глядя на то, как «хамелеоновцы» занимают свои места, Дон Корлеоне почувствовал что-то вроде облегчения. Он сам понимал, что еще не имеет права его чувствовать, что операция еще даже не началась, и что даже в случае благополучного ее исхода, у него перспективы хуже некуда. Он все это понимал. Но ему необходимо было это мгновенное отрешение от всего тягостного. Пара секунд отстраненности – это не так уж и мало. Оказывается, для отдыха достаточно даже такой ничтожной толики времени. Дон на секунду закрыл глаза, а когда открыл их, то увидел в дверном проеме Кирсанова.

- Спускайся. Едем.

Дон Корлеоне занял свое место на заднем сиденье кирсановского джипа между еще двумя «хамелеоновцами». Он чувствовал себя непривычно скованно и зажато, как будто уже лишился свободы, на которую ему в любом случае отводилось еще несколько часов.

И все-таки Кирсанов не подкачал. Дон даже начал испытывать к нему что-то вроде симпатии. Оказывается, он мог действовать энергично, если его чем-то заинтересовать. Арестом Дона Корлеоне, например.

Дон усмехнулся. Вот значит, как можно заставить человека встать на свою сторону. Вот как можно положить конец отказам, уклончивым объяснениям типа: арест произвести нельзя, это незаконно, за Распутиным пока еще ничего не числится…

Для этого надо просто предложить что-то, перекрывающее риск. Что-то более выигрышное.

Дай Бог, чтобы все получилось.

Дон взглянул на пока еще неподвижно сидящих «хамелеоновцев». И вдруг ему пришла в голову мысль, пока еще смутная, но несмотря на свою неясность, почти сразу наполнившая душу страхом. Им необходим только арест Распутина, необходим настолько, что за этой целью совершенно скрывается другая – первоначальная… Да Нади им нет никакого дела. Вряд ли даже они будут ее искать. А если она там, и ее заденут в перестрелке? Это возможно… А если, хуже того, ее там нет?

Дон взглянул на свою руку. Она дрожала, причем совершенно непроизвольно. Он уставился на свою руку, как будто никогда раньше не видел. Так оно и было; он и предположить не смог бы, что какая-то часть его тела может совершенно не зависеть от его воли. Опомнившись, он сжал руку в кулак. Дрожь начала проходить.

- О встрече договаривался я. Подождите в машине.

Командные нотки возникли как-то сами собой.

- Хорошо, - неожиданно согласился Кирсанов, - все подождут. С тобой пойду только я, идет?

- Я не сбегу.

Кирсанов усмехнулся, но ничего не ответил.

Вдвоем они вышли из машины и направились к подъезду. Охрана, видимо, была предупреждена. Никто не остановил их. Но настороженные взгляды впивались в спины, как впиваются, бывает, елочные иголки, после встречи Нового года оккупировавшие всю квартиру и спрятавшиеся в самых неожиданных местах.

Кирсанов не испытывал страха. Внутри него теплыми волнами переливалось вчера обретенное спокойствие. Ему то и дело хотелось улыбнуться, рассмеяться, похлопать по плечу напряженного, зажатого Дона Корлеоне. Неужели он и сам раньше так всегда держался?

Впервые в жизни он совершенно не испытывал страха.

Смотреть на Дона было немного смешно.

Они вышли из лифта и пошли по коридору. Как приятно было чувствовать эту уверенность в благополучном исходе. Она была настолько ощутимой, что, казалось, до нее можно было дотронуться. Она не требовала никаких подтверждений, она ни на чем, в сущности, не основывалась, но она была реальнее всего, что он видел и слышал. Реальнее света лампы, чуть ослабленного бледно-зеленым плафоном. Реальнее не совсем безупречной ковровой дорожки, по которой они шли. Реальнее стен, которые несмотря на кажущуюся неторопливость их шагов, казалось, неслись параллельно с ними. Реальнее всего, что с ним было, есть и будет.

Они подошли к двери, и Дон Корлеоне нажал кнопку звонка. Дверь открылась сразу, без предупреждения. Их ждали.

- Проходите, - пригласил их Распутин.

Он был в клетчатом домашнем халате, из-под которого виднелись волосатые ноги.

Кирсанов улыбнулся, все происходящее казалось ему удивительно смешным. Он сам никогда не носил халат. Если хочешь, как баба, носить халат, то и ноги брей. Тоже, как баба. Он хотел перессказать эту шутку Дону Корлеоне, но момент был неподходящий.

Дон прошел в комнату следом за Рыхложопым. Его зад действительно весьма активно колыхался, будучи не обтянутым брюками.

Хотя было утро, Рыхложопый уже потягивал из бокала что-то темно-рубиновое. Настроение у него, судя по всему, было чудесное.

Дон уже несколько раз порывался начать говорить, но Рыхложопый каждый раз с фальшивым добродушием прерывал его. Однако, когда они опустились в кресла, он заговорил почти серьезно:

- Я понимаю, как вы беспокоитесь за свою подругу, - начал он, с видимым сожалением ставя бокал на стол, - поэтому рад вам сообщить, что с ней все в порядке. Она в безопасности…

- Где она?

- Как бы вам поточнее сказать… Боюсь, что для вас такое открытие может стать шоком. Скажем так, она там, куда стремилась всю жизнь. Она у себя дома.

Подавшийся вперед Дон Корлеоне снова откинулся в своем кресле. Кирсанов приблизительно представлял себе испытанное им облегчение. Тем более что было ясно – на этот раз Распутин говорит правду.

- Мне нужно с ней встретиться сегодня, - хрипло сказал Дон.

Кирсанов несколько встревожился; почти арестант ускользал сквозь пальцы. Что, интересно, Рыхложопый подразумевает под этим странным «дома». Что было домом для Нади?

- Это невозможно, - очень спокойно сказал Распутин и, увидев, как потемнели от бешенства глаза Дона Корлеоне, продолжил, - это невозможно отнюдь не потому, что я или кто-то другой чинит вам какие-то препятствия, мешает вашей встрече или что там вы еще подумали…Это невозможно потому, что Айрайна сама не хочет вас видеть.

И опять стало ясно, что Рыхложопый говорит то, в чем действительно уверен.

- Этого не может быть! Она сама так сказала? С чего ты взял?

Рыхложопый сделал глоток вина, успокоительно поднял руку.

- Она не говорила этого лично мне, она говорила это другим, причем довольно давно. Однако не думаю, что Айрайна изменила свое решение, скорее она еще больше убедилась в его правильности.

Кирсанов так и не понял, от чего вдруг опустились плечи Дона Корлеоне – то ли от того, что у него не возникло сомнений в правдивости слов Распутина, то ли от того, что он второй раз услышал это чужое, непривычное, странное имя…

- Я хочу, чтобы вы поняли, - продолжал Распутин, - вы не вызываете у нее неприязнь сами по себе, возможно, в глубине души она даже скучает по вам, но сейчас для нее неприемлимо все земное, вы меня понимаете? Она нашла свою родину, свой дом. Она сама говорила мне, что на Земле всегда чувствовала себя чужой.

- Вы виделись с ней там?

Рыхложопый кивнул.

- Виделся, причем неоднократно. Знаете, я не должен вам этого говорить, но лично у меня сложилось впечатление, что с вами там ей было бы лучше, чем без вас.

- Вы же сами только что сказали, что она не хочет меня видеть.

- Чего хочет Айрайна, знает только она сама. Все остальное – только мои предположения. В некоторых из них я уверен, в некоторых – не совсем. Если бы вы сумели принять ее такой, какая она есть, понять, что ею движет, понять, как дорог ей Третий мир, может быть, она сумела бы принять вас. Хотите совет? Не пытайтесь разубедить ее, не пытайтесь вернуть на Землю, просто примите ее такой, какая она теперь. Вот за это она будет вам благодарна.

Дон Корлеоне отвернулся к окну. Рыхложопый помолчал, сделал еще несколько глотков, потом заговорил, и в его голосе было что-то, похожее на сочувствие.

- Вы все равно не сможете разубедить ее. Если будете разубеждать, наткнетесь только на противодействие. Вы ничего этим не добьетесь. У вас только один выход – показать ей, что вам дорого то же, что дорого ей, что вы пойдете за ней куда угодно, что вы ее не осуждаете.

- Я и не осуждаю, - проговорил Корлеоне.

- Но она пока что об этом не знает. Докажите ей это.

- Не понял, - сказал Дон, - каким образом?

- Каким образом? – хохотнул Рыхложопый, - сделайте то, чего она хочет. Айрайна изменила свое мнение насчет строительства новых храмов. А вы этому делу можете очень поспособствовать.

- С какой это стати ей менять свое мнение? – фыркнул Дон.

Прежняя подозрительность вернулась к нему.

- С той, что храмы очень ослабляют вашу страну, а именно этого добивается Третий мир, если вы еще не поняли. Знаю, что вы сейчас скажете! Айрайна перешла на другую сторону! Теперь вопрос, перейдете ли вы вслед за ней!

Перейдете ли вы? Нет

Но… вслед за ней…

И Стас, и Распутин могли ориентироваться только на то, как долго будет продолжаться борьба мотивов, порождающих, в конце концов, решение.

Глаза Дона Корлеоне потемнели.

- Если она этого хочет, я согласен. Но мне нужно увидеться с ней или хотя бы поговорить.

- Нет проблем, поговорить – всегда пожалуйста!

Рыхложопый мгновенно вскочил с кресла и повел гостей за собой. Они прошли через целую анфиладу комнат, пока Рыхложопый не остановился перед большим, занимающим всю стену книжным стеллажом.

Кирсанов мысленно усмехнулся. Видеть, как отъезжает в сторону целый шкаф, ему еще не приходилось. Но он всегда задавался вопросом, куда при этом девается смещаемая часть. Распутин нажал кнопку. Они вошли в комнату, не похожую на всю остальную часть квартиры. Стены были бледно-голубыми, они вызывали в памяти пронизанные солнцем морские волны. В одной из стен была ниша высотой в человеческий рост. Даже стоя у входа можно была разглядеть, что в нише находится панель управления. На стенах висело оружие, почему-то сразу напомнившее Кирсанову старинные дуэльные пистолеты.

- Добро пожаловать в мое туристическое агентство! – рассмеялся Рыхложопый, шутливым жестом приглашая подойти поближе, - перебросить вас через Железный занавес вряд ли получится, а вот поговорить – без проблем!

И он стал возиться с пультом. Кирсанов огляделся. Вдоль стен стояли мягкие даже на вид кресла. Была даже кушетка. В центре стоял столик, возле его ножек приютилось несколько пустых бутылок.

Оторвавшись от пульта, Рыхложопый понимающе кивнул:

- Иногда приходится долго ждать, пока откроются Врата. Хочется как-то скрасить ожидание…

- Сейчас Врата закрыты? – спросил Дон Корлеоне.

- Вот именно, - издевательски хохотнул Рыхложопый, - думаешь, почему я не могу перебросить тебя к твоей прелестнице? Врата так просто не открываются.

- Но их можно открыть из этой комнаты?

- Отсюда можно сделать заявку, чтобы их открыли. Но это займет много времени. Ты просто поговоришь с ней, - однако через некоторое время он отошел от пульта, вытер пот со лба и сообщил, что связь не устанавливается, - очевидно, все дело в космических вихрях.

- В каких еще вихрях? Где вообще находится это Фиджи?

- Земля и Фиджи – расходящиеся миры, - объяснил Распутин, - когда-то они представляли собой одно целое. Потом они стали расходиться. Сначала расхождение касалось только одного измерения, потом – двух и более. Сейчас на Фиджи совершенно другое летоисчесление, время там идет гораздо быстрее. В последние годы стали нарастать и пространственные расхождения. Фиджи и Земля медленно отодвигаются друг от друга. В пространственном отношении Фиджи располагется теперь примерно на таком же расстоянии от Земли как Луна. А когда два мира отдаляются друг от друга, возникают космические вихри. Это потоки радиоактивных частиц и много чего еще…Сейчас расстояние еще небольшое, но довольно скоро Земля и Фиджи будут располагаться на расстоянии миллионов световых лет друг от друга.

Лицо Дона дернулось, Кирсанов понял, какие чувства пробудило в нем сообщение Распутина.

- Попробуй еще раз, - сказал Дон.

Рыхложопый пожал плечами и вновь склонился над пультом.

- Даже, если установить связь не удастся, я все равно докажу тебе, что Айрайна ничего не имеет против строительства храмов. Посмотри вон там, за кушеткой. Видишь сундук? Открой.

Дон Корлеоне не стал выходить из ниши, где колдовал, устанавливая связь, Распутин, поэтому выполнять поручение пришлось Кирсанову.

Ничего подобного он раньше не видел. То, что он вытащил на середину комнаты, действительно напоминало сундук. Но это произведение искусстава заслуживало другого обозначения. Он был украшен картинами религиозного содержания, выполненными из рубинов, это раз. Он был из чистого золота – это два. Он был почти невесомым, хотя в нем лежало тридцать миллионов баксов – это три.

- Вытащи деньги, - приказал Распутин.

Кирсанов послушался. На самом дне был выполнен герб – наполовину женская, наполовину волчья голова. Красное с серебром.

- Это личная печать Айрайны, - сказал Распутин, - никто не сможет воспользоваться ею, кроме нее самой. Она приложила сюда свою печать. Тем самым она выразила свое согласие с тем, как эти деньги будут использованы.

- И как же? – спросил Кирсанов.

- Они будут направлены на строительство храмов ведической культуры во всех крупных городах России. Совет предложил. Айрайна дала свое согласие.

- Это не доказательство, - возразил Дон Корлеоне, - я хочу поговорить с ней.

Распутин пожал плечами.

- Дело твое.

- Как ты это делаешь? – спросил Дон.

Каазалось, всю информацию касательно денег он в одно ухо впустил, в другое выпустил. Это навело Кирсанова на мысль, что потерял он далеко не все. Недаром Дон Корлеоне всегда славился своей предусмотрительностью. Кирсанов ощутил во рту какую-то горечь. И за что людям такое счастье? Подумать только, его интересует, каким образом Рыхложопый устанавливает связь с Фиджи! С тех пор, как они переступили порого этой комнаты, он даже ни разу не вышел из ниши. Так и простоял, наблюдая за действиями Рыхложопого.

С того момента, как Дон Корлеоне наконец-то согласился на предложение Рыхложопого, они, не сговариваясь, перешли на ты.

- Примерно также, как сотовый подключают к электронному «ящику». Только сейчас я подключаюсь сначала к общему для всего Третьего мира источнику энергии, а потом уже предметно к Айрайне.

Дон вздрогнул. Кирсанов посочувствовал; ведь ему, наверное, придется привыкать и к этому новому идиотскому имени.

- Готово, держи, - и Рыхложопый передал Дону свой сотовый.

Но в трубке раздался не голос Нади. Это был почти сразу прервавшийся стон.

Рыхложопый выхватил у Дона телефон. Дон стоял, как громом пораженный. Кирсанову тоже было не все ясно. Ясно было только самое основное. И его, и Дона накололи как надо.

Распутин отступил на несколько шагов в глубь комнаты.

- Как же я не подумал, сейчас ведь как раз сотый день! Какая оплошность! Дон, я тебе сейчас все объясню. Понимаешь, я никак не мог увидеться с Надей. Время на Фиджи течет по-другому. Со вчерашнего дня там прошло уже сто дней. Как я мог забыть!

Вся эта речь нужна была только для того, чтобы выиграть время для осуществления метаморфозы.

Дон Корлеоне набросился на него почти сразу же, но нескольких секунд оказалось достаточно, чтобы и Кирсанов, и Дон поняли, почему Рыхложопый практически не пользуется охраной.

Его халат в коричневую и белую клетку утратил геометричскую правильность узора, теперь светлые и темные участки шерсти располагались без всякой симметрии. Ноги, над избыточным оволосением которых готов был пошутить Кирсанов, покрылись густым, ерошащимся мехом. И лязгающая зубами пасть очутилась в миллиметре от горла Дона Корлеоне. Безоружный, он мог только удерживать голову волка, отталкивая ее от себя.

Волк навалился на Дона всем телом, слюной он практически залил ему глаза. Дон даже не кричал; берег дыхание.

Кирсанов отступил от дерущихся на несколько шагов. Его мозг лихорадило. Впрочем, его лихорадило с самого утра, когда судьба вдруг стала давать ему один за другим головокружительные шансы. Такие шансы, каждый из которых выпадает человеку один раз за всю жизнь. Сначала пришел сдаваться неустрашимый Дон Корлеоне, потом появилась возможность уничтожить их обоих. Какой взлет! Но сейчас все это не имело никакого значения. Успех, карьерный взлет, возможность возглавить «Хамелеон» – сейчас все это казалось просто смешным.

Он уедет. Они со Стасей уедут из этого города, чтобы никогда больше сюда не возвращаться. Зачем все это? Теперь… Он возьмет ее с собой. Теперь, когда он вдруг понял, что любит ее, что всегда ее любил, он сможет дать ей все, что ей только заблагорассудится… Теперь…

Он обмотал сундук своей курткой, ручка сундука сама собой оказалась в его ладони. Он добежал до двери, распахнул ее. Коридор был пуст. Тогда он бросился бежать изо всех сил.

59

Я знала что ты придешь

Я знала, что ты придешь и заберешь меня отсюда. Я повернула голову и увидела, как Дон, поводя пистолетом из стороны в сторону, удерживал охранников. Пистолет был какой-то странный, длинный и тонкий, никогда таких не видела.

Склонившись ко мне, Дон одной рукой перерезал связывающие меня веревки, а другой, не спуская глаз со всех присутствующих, переводил пистолет с одного оборотня на другого.

Один из мутантов дернулся, и Дон немедленно вскинул пистолет. Из его дула вырвалась маленькая, почему-то белая пулька, вонзилась в грудь оборотня, и там взорвалась.

Освобожденная, я вскочила и увидела, что в груди посмевшего пошевелиться волка дымится обугленная дыра.

Пуля, подобно маленькому, не знающему жалости самолетику, оставила в воздухе белый след, который, рассеивясь, как будто распускался, становился пушистым, будто облачко.

Я схватила Дона за руку. Мы выбежали из зала.

- Куда теперь? – вскрикнула я.

Не отвечая, Дон помчался в параллельно расположенный коридор, который, как я знала, заканчивался тупиком. Я пыталась предупредить его об этом, но он то ли не услышал, то ли не обратил внимания. Мне пришло в голову, что от преследовавшей нас толпы можно будет оторваться, свернув в один из боковых коридоров еще до того, как основной закончится тупиком, так что я продолжала бежать за Доном.

После суток, проведенных без воды, это было не так уж и просто. Я начала отставать. Ситуацию усугубляло то, что наши преследовали именно на мне и сосредотачивали свое внимание. Страх перед выплевывающим пули пистолетом Дона был слишком велик.

Каким-то образом я дотянула до тупика. Я так ослабела, что даже забыла предупредить Дона, но он, казалось, ничуть не расстроился, увидев прямо перед собой глухую каменную стену.

Совершенно обесилев, я прислонилась к стене и сползла по ней на пол.

Дон нажал на какой-то камень, и вдруг я увидела, что каменная стена смещается вбок. Открылась маленькая комната с бледно-голубыми стенами. Я оказалась там, упала, привалившись к стене. Дон нажал какую-то кнопку на пульте, и дверь закрылась. Она наглухо отгородила нас от двух миров. Через пару секунд мы были уже в промежутке между ними. Мы были там, где нет ничего. Мы были в коридоре, пока еще соединяющем расходящиеся миры, неслись в мерцающем серебром смертоносном потоке, от которого нас защищали только стены кабины. То, что было снаружи, напоминало густое переплетение серебристых нитей, которые то и дело вспыхивали и гасли, как только мы оставляли этот участок позади.

Перемещение длилось несколько минут, не больше, но за этот промежуток времени я испытала такой приступ клаустрофобии, который и не думала, что способна испытывать. Я просто не могла находиться в этой кабине, мне хотелось в любой из двух миров – все равно, на Землю или на Фиджи – только бы не оставаться здесь. Я вцепилась в плечи Дона, закрыла глаза, мне хотелось только, чтобы все это скорее прекратилось. Но когда перемещение закончилось, я не сразу заставила себя выйти из машины.

И очень хорошо сделала, потому что иначе я бы обязательно вляпалась в загустевшую, подернутую пленкой лужу крови, которая находилась прямо у входа в кабину. Я и так достаточно поздно ее заметила и чуть было в нее не наступила. Во время отдернув ногу, я все-таки затронула покрывающую ее пленку, и лужа всколыхнулась. Брызг не было, потому что жидкость была достаточно густой. Дон перенес меня через нее на руках. Никогда еще я не была так благодарна за банальные в общем-то романтические поступки.

Только оставив лужу позади, я задалась вопросом, откуда ж натекло столько. И немедленно получила ответ. На полу лежал Рыхложопый. Он был в своем волчьем обличье, но я безошибочно определила, что это он. Каким образом – не знаю. Но я, например, могу безошибочно угадать, как бы выглядел Дон, если бы превратился в волка. Могу представить, как выглядела бы моя мама, если бы ей удалось перенестись на Фиджи. Это инстинкт.

С первого взгляда казалось, что у Рыхложопого разворочена вся харя (яснее выразиться не могу). Но присмотревшись, я поняла, что у него всего-навсего разорвана пасть. У волков она кровоснабжается очень хорошо, отсюда такая лужа на полу.

Я вздрогнула. Но одновременно я знала, что спокойно смогу вздохнуть только тогда, когда увижу этого человека (человека ли?) мертвым.

- Пойдем отсюда, - сказал Дон.

Ни на одно его предложение я не соглашалась с таким энтузиазмом.

60

Когда я проснулась на следующее утро, я уже была на Земле. Странное дело: когда я просыпалась на Фиджи, мне казалось, что на самом деле я на земле, дома. А когда я действительно проснулась дома, мне потребовалось несколько минут, чтобы убедить себя в том, что я действительно здесь.

Нигде не укоренившаяся, не сделавшая выбор, ничего не решившая, я так и не поняла, чему же я принадлежу. Оба этих мира – и Земля, и Фиджи – были для меня чужими. Я не укоренилась нигде. Я принадлежала в равной степени обоим мирам, а значит, ни одному из них. Конечно, на Фиджи мне теперь доступ закрыт, но во мне сохранялась неясная тоска по высоким белоснежным горам, будто подожженым на вершинах, по алому солнцу, обрамленному кровавой каймой и даже по темной, задушившей море, пустыне, впитавшей в себя дым крематория.

Приютившая же меня Земля вызывала неприязнь, на которую я, однако же, не имела права.

И поэтому, распластавшись в теплом уюте постели, я так и не могла решить, что же в каждом из миров так меня привлекает. Я должна была бы возненавидеть оборотней, но не чувствовала ненависти к ним. Я должна была бы любить людей, но и к ним я не чувствовала любви. Люди как были мне чужими, так и остались.

Ничего не изменилось, просто оказалась разрушенной еще одна мечта. Еще одна мечта рассыпалась при соприкосновении с реальностью. Так со мной происходит всегда. Может быть, потому, что я выбираю себе не те мечты. Может быть, потому, что я действую как бы от противного: сначала выбираю для себя идеал и только потом начинаю собирать доказательства того, что выбор был сделан правильно. Сначала выдумываю мечту и только потом обращаю внимание на то, какова она на самом деле. Точнее, какой она окажется, когда я ее все-таки реализую.

Я как будто пропускаю те этапы, которые мне нужны. Как будто из А сразу перепрыгиваю в Д, пропустив В и С. Или точнее, сначала выбираю Д, а потом, сремясь к А, пропускаю остальные составляющие. Бред.

Я зарылась лицом в подушку. Я выжила, я была дома, но мне было плохо, как никогда.

Вошел Дон. Я не стала отнимать лицо от подушки. Еще не хватало, чтобы он увидел меня плачущей. Но он поднял меня и усадил на постели. Я уткнулась теперь уже ему в плечо.

Я не знаю, кто я и что я. Не знаю, зачем я есть. И не знаю, где я должна быть.

И вдруг это прошло. Я должна быть там, где я есть сейчас. Точка.

И возможно, хотя в этом я еще не уверена, я должна быть там, где ты. Но это мы обсудим позже. Не сейчас.

- Мне звонил Сэм, - сказал Дон Корлеоне.

Я подняла голову. Облегчения как будто и не бывало.

- Что ему от нас нужно?

- Интересовался, куда делись деньги, предназначенные на строительство храмов. Кстати, ты действительно поставила свою печать на дно сундука?

- Какого еще сундука?

- Золотого и с антигравитационным устройством. Что, ты об этом ничего не знаешь?

- Ты что, думаешь, я бы действительно согласилась? Хотя, знаешь, иногда мне казалось, что я к этому близка.

- Видимо, сундук забрал Кирсанов. По крайней мере больше в комнате никого не было. Да и вообще в квартире Рыхложопого больше никого не было. Он же почти не пользовался охраной.

- И это его подвело, - усмехнулась я, - знаешь, никогда бы не подумала, что человек может голыми руками убить оборотня!

Дон пожал плечами.

- Сейчас не это главное. Самое тоскливое то, что на нас повесили те деньги.

- А там сколько?

Дон назвал. Я присвистнула. Я могла себе это позволить, потому что пропадать из наших сейфов было нечему.

- Ну, мы попали, Сергей Сергеевич, - сказала я и внутренне сжалась.

Но Дон, как ни странно, остался совершенно спокоен.

- Ладно, из Кирсанова деньги вытрясти не проблема. Правда, я подписал признание… Я не рассказывал? Ну да с этим что-нибудь придумаем.

Мы позавтракали, потом Дон позвонил Кирсанову на сотовый. Естественно, дозвониться ему не удалось.

- А он не смылся из страны с этим сундуком? - выдвинула я рискованное предположение, - времени у него было предостаточно.

Дон, ни слова не говоря, посмотрел на меня и набрал номер еще раз.

Наконец в трубке раздался голос Кирсанова. Я не слышала, что именно он говорил, но лице Дона было такое бешенство, какого я никогда не видела. Он швырнул телефон через стол.

- Бухой в сиську, - констатировал Дон, - нажрался с утра и говорит, что денег у него нет.

- А куда делись?

Дон повел плечами. Это означало, что я задала вопрос, невероятный по своей глупости.

61

Кирсанов, задыхаясь, взбежал по лестнице на свой этаж. Позвонил в дверь, и Стася почти сразу же открыла ему. Как будто ждала его, а может, так оно и было. Ждала. Всегда. Такое ожидание вознаграждается далеко не всегда, но Стасе повезло.

Кирсанов поставил свою ношу на пол. Ему предстояло объяснить жене две очень важные вещи. Но он представить себе не мог, как подступиться к разговору на обе эти темы.

Как можно было взять и объяснить, что прошлой ночью он полюбил ее? Как передать все испытываемые им чувства, и как сделать так, чтобы она в это поверила? Она, которая уже почти отчаялась ждать?

Когда она вошла в комнату, он взял ее за плечи и, глядя в глаза, объяснил все, как мог. Сказал, что теперь все будет по-другому, что отныне изменится вся их жизнь. Когда она не поверила, он объяснил еще раз. Потом поднял и просто закружил по комнате. Остановился только тогда, когда понял, что она плачет.

Она обнимала его и плакала, понимая, что ее бесконечное ожидание вознаграждено.

Они перенесли сундук в комнату, и Стася начала собирать вещи.

- Отдохни, я соберу твои вещи. Мы ведь уезжаем сегодня, я правильно поняла?

Он кивнул. Сон подступил к нему как-то незаметно, виски сдавило от усталости. Засыпая, он подумал: теперь-то уж точно все будет хорошо.

А когда он проснулся, Стаси в квартире не было. Он несколько раз позвал ее, потом обошел все комнаты, потом стал звонить ей на сотовый, но мелодия послышалась откуда-то из спальни.

Он не сразу сообразил проверить, на месте ли сундук. А когда, еще не веря, что все это наяву, он подбежал к тому месту за кроватью, куда еще пару часов назад собственноручно поставил сундук, и его там не оказалось, Кирсанов закричал, потом стал кататься по полу, вспоминая самые сильные ругательства, которые только знал. Потом стал расшвыривать вещи по комнате. Телефон ударился об стену, беспомощно взвизгнув. Через полчаса в квартире не осталось ни одной не вырванной из стены розетки. А еще через полчаса Кирсанов сидел, прислонившись к стене и пил водку из горлышка.

После этой грандиозной пропажи он понял только одно: ему никогда ничего не достается просто так. Он неудачник.

Еще через час он обнаружил записку, состоящую из одной фразы: зайди в мейл.

Больше в записке не было ни одного слова.

Он вошел в сеть, еще надеясь, что, возможно, все происходящее окажется розыгрышем. Как знать, может, она хочет таким образом отомстить ему за то, что он так долго ею пренебрегал?

Еще не отказываясь полностью от этой безумной надежды, он тем не менее знал, что все это отнюдь не розыгрыш.

Он обнаружил около десятка писем, написанных и отправленных Стасей, когда она по его настоянию так стремительно уехала… Не раздумывая, он открыл последнее.

Original Message From: mental <mental@yandex.ru > To: ""faulenzer < faulenzer-80@yandex.ru >

От любви до ненависти – далеко не один шаг. Это долгий, очень долгий путь. Если любовь настоящая, конечно. У меня этот путь занял пять лет. И это не просто переход из пункта А в пункт В, как в задачке для третьего класса. Это невыносимое страдание. Хотя бы потому, что дорога отмечена многочисленными возвращениями. Каждый раз, когда прощаешь – делаешь шаг назад.

Лично у меня на каждый шаг вперед приходилось два назад. Удерживали воспоминания. Кажется, что уже ото всех избавилась, но память достает и достает их из каких-то потайных карманов!

Я не заметила когда именно, но однажды это закончилось. Я испытывала неимоверное облегчение и одновременно боялась поверить в свое особождение. В освобождение от тебя. Но, как показало время, на этот раз меня не обманули.

Я освободилась от тебя и могла бы начать все сначала. Почему я этого не сделала? Потому что любовь – это бизнес в квадрате, золотце. Я столько вложила в эту любовь! Столько сил, души, надежд и потрясений.

Ты что, действительно считаешь, что любовь должна быть беззаветной и преданной? Тот, кто любит, все равно потом потребует отдачи. Понимания, верности, любви… Легче было бы расплатиться деньгами, не находишь?

И если кто-нибудь когда-нибудь скажет тебе: я ничего от тебя не требую, мне просто нужно, чтобы ты был рядом – не верь. Все равно надеется, что «стерпится-слюбится» или что-нибудь в этом роде. Это так, дружеский совет на будущее.

Мне казалось, что я просто опережаю тебя. Что пройдет время, и ты, может, не сразу, но полюбишь меня. Если я буду идеальной, если тебе не просто будет хорошо со мной, а прекрасно… Я сделала все что могла, чтобы твоя жизнь хотя бы дома была спокойной и счастливой.

Ну да ладно.

Я вложила всю себя в обрушившуюся финансовую пирамиду. Ты не опрадал моих ожиданий, а в бизнесе, насколько я знаю, крепко наказывают за нечестную игру.

Что ты будешь делать сейчас, мне безразлично. Я теперь в пункте В и знаешь, я впервые в жизни действительно счастлива.

Анастасия

Его усталый мозг уже не мог ничего воспринимать. Он почти не понял, о чем говорилось в письме. Он обратил внимание только на подпись. И она сказала ему больше, чем все десять писем вместе взятые.

Он не сразу услышал звонок в дверь. А когда услышал, ему понадобилось какое-то время, чтобы потушить мгновенно разгоревшуюся надежду.

Вот ведь терпение у человека, - подумал он, встал из-за компьютора и пошел открывать дверь.

62

- Что теперь? – спросила я, когда Дон Корлеоне, сосредоточенно глядя на дорогу перед собой, вез меня к Кирсанову.

- Покурим, поговорим, - неопределенно ответил он.

А я испытаю свои возможности, подумала я.

Я уже привыкла к тому, что совершенно не ориентируюсь в своих способностях. Разумеется, оборотни отключили меня от энергетических ресурсов Третьего мира, но ведь я и сам что-то умею. На Фиджи я закрыла самые заметные щели, через которые просачивалась моя энергия…

Ладно, посмотрим.

Но Дон, кажется, не был расположен испытывать мои возможности в реальном деле. Счастье еще, что я упросила взять меня с собой.

- Выйди, - сказал он, когда Кирсанов открыл нам дверь и проводил в квартиру.

Я заметила, что Дон прихватил с собой пистолет. Такое случалось нечасто. Точнее, такого почти не происходило до того, как Рыхложопый сделал нам свое предложение.

Они с Кирсановым разговаривали в одной комнате, я находилась в другой. В той, в которой находился Кирсанов, когда мы пришли. Я взглянула на монитор. Не могу сказать, что содержимое почтового ящика Кирсанова очень уж меня интересовало. И не могу сказать, что меня так уж мучила совесть от того, что я в него заглянула.

Меня нельзя оставлять одну в пустом офисе, я обязательно пошарюсь в ящиках стола или хотя бы в лежащих на столе бумагах… Противостоять этому соблазну выше моих сил. И я обязательно просмотрю SMS-переписку, если сотовый будет лежать без присмотра. И уж точно прочитаю чужие электронные письма.

Я оглянулась на дверь, прислушалась. Из-за стены доносился мерный звук голосов. Пока что они даже не разговаривали на повышенных тонах…

Меня не смутило даже то, что законным адресатом было прочитано только последнее письмо; остальные были пока что помечены черным цветом, и следовательно, мое преступление не могло остаться нераскрытым.

Соблазн был слишком велик.

Какая же я гадкая стерва, подумала я, но тут же оправдала себя тем, что женщина, на мой взгляд, должна быть стервой, и щелкнула «мышкой» на предпоследнем письме.

…Мечты больше нет, но есть реальность. Я ее не выбирала, она не совсем меня устраивает, но насколько же она ярче, насколько сильнее, насколько легче она врезается в сознание и оставляет там след!

…Но чем меньше было между нами высказанных претензий, тем больше разочарований скапливалось во мне. И мне кажется, что сейчас я уже не смогу избавиться от этого ставшего непереносимо тяжелым груза, я не смогу простить…

…Буффонада продалжается, и я бессильна что-либо изменить!

Любви одного человека никогда не хватает на двоих. Какой бы огромной она ни была.

Я не могла остановиться. Мне казалось, что, если бы это уже не было написано, то это написала бы я.

Спазмы сдавили горло, мне было жаль ее, жаль, жаль, жаль… Жаль так, как обычно жалеют только себя.

Не могу вспомнить, чтобы я когда-нибудь пожалела человека. Люди, за исключением Дона, вообще не вызывали у меня сильных эмоций.

Но Стася… Она вдруг показалась мне невероятно похожей на меня. Я усмехнулись. Мы обе слишком долго лелеяли в душе невозможно дорогую мечту. И обе в конце концов нашли в себе силы ее отбросить.

Обрели ли мы то, что я неясно ощутила на Фиджи? Будущее покажет.

Интересно, а как это ощущала она? Как она ощущала свое я до того, как обрела себя и после? Так же, как я или по-другому?

Мне вдруг захотелось поговорить с ней. Но она была далеко. И я знала, что никто из нас ее больше не увидит.

Я посидела за компьютором еще какое-то время, потом встала и пошла к Дону. Мне было плевать: взяла Анастасия деньги или нет. Мне даже не хотелось ее искать.

И еще почему-то я желала ей удачи. Не знаю, почему.

Кирсанову я тоже желала удачи, но на то имелись свои причины.

Я находилась в состоянии какого-то странного оцепенения, однако, когда я вошла в комнату, то увидела зрелище, заставившее меня действовать очень быстро.

Я заломила держащую пистолет руку Дона Корлеоне и повисла на нем.

- Ты что делаешь? – вскричал Дон, и я увидела в его глазах отблески того бешенства, которое раньше так часто подчиняло его себе.

- Не надо, - сказала я.

Дыхание постепенно восстанавливалось.

- Он …, - я поколебалась, потом все-таки произнесла это, - он – мой брат.

Я истерично расхохоталась: мой брательник-напильник. И не надо искать рифму или смысл. Мой старший брат, который, родись мы в обычном предсказуемом мире, пилил бы меня за поздние возвращения домой.

Просмеявшись, я обрела способность говорить:

- Скажи, не ощущал ли ты в последнее время… не знаю, как объяснить… холод во всем теле. Холод, от которого не избавишься? – когда Кирсанов кивнул, я продолжала, - боязнь холода – отличительная черта оборотней, живущих на Земле. Со мной тоже такое было. Понимаешь, Третий мир как будто протягивает на землю проводок, по которому к нам поступает энергия. Это ощущение – своего рода напоминание; напоминание о том, что, в то время как мы на Земле пользуемся всеми благами цивилизации, наши, блин, сородичи поджимают хвосты в заледенелом Третьем мире. Можешь считать это напоминанием о нашем долге.

- Тогда почему? – Кирсанов сглотнул скопившуюся в горле слизь, - почему, когда я был с ней, это проходило?

Я усмехнулась.

- Тебя нужно поздравить. Ты нашел того, кто был тебе предназначен. На самом деле холод воспринимают не только оборотни. От него страдают все. Только оборотни отдают себе в этом отчет, а люди далеко не так восприимчивы…

Кирсанов провел рукой по глазам.

- Нашел и сразу же потерял. Что мне теперь делать?

Я пожала плечами.

- А что нам теперь делать? Таких денег у нас с Доном нет. А ты, знаешь, хоть ты и мой брат, но я тебе прямо скажу, сам виноват. Не нужно было слишком долго испытывать ее терпение. Когда женишься в следующий раз, не забывай, что женщине, особенно такой, как твоя жена, очень легко найти молодого любовника. Как два пальца обоссать, извини.

Тут я подумала, что говорю с ним слишком жестко.

Некоторое время мы молчали. Дон Корлеоне опустился на стул и начал внимательно рассматривать свой пистолет.

- Ты уверена в том, что сказала? – устало произнес Кирсанов, - ну, в том, что я тоже оборотень?

- Помнишь, мне еще не удалось на тебя подействовать? Такое могло произойти только в том случае, если ты был моим кровным родственником. Но тогда я еще этого не знала. Поняла только на Фиджи. Понимаешь, мой дед не мог рисковать. Избранный не мог быть только один. Мало ли что с ним могло случиться. Ты был как бы про запас.

Вмешался Дон Корлеоне:

- Ладно, пойдем. Ты устала.

Уже подойдя к двери, я оглянулась.

- Знаешь, почему ты так старался раскрыть те убийства? Знаешь, почему ты пришел тогда в храм и увидел меня? Тебе даже не «звездочек» хотелось, тебе, как и мне, хотелось домой. Хотя ты и не понимал этого. А знаешь, почему ты так легко отказался от возможности попасть на Фиджи? Почему ты тогда кинул Дона? Потому что нет ничего кроме бизнеса на этой проклятой планете!

63

Ночь была совсем рядом. Я положила голову на руки и уставилась в неподвижную, глубокую, как шахта, темноту. Ее нарушала только высокая тонкая свеча. У меня не было подсвечника, так что я поставила ее в стакан, и теперь она угрожающе накренилась.

Откуда-то донеслись звуки рэпа. Мне показалось, что пламя свечи задергалось в такт произносимому речитативу. Капли воска тяжело переваливались по тонкому блестящему стволику, медленно катились по нему и образовывали наконец неподвижную, медленно застывающую лужицу.

Скорее всего завтра мы с Доном найдем здесь свою смерть. Но почему-то меня это не так уж и волновало. Никогда еще я не чувствовала себя такой сонной.

У Дона был знакомый. Авторитет из авторитетов. Несколько лет назад его арестовали, вскоре он повесился в тюрьме. Такова была официальная версия, в которую я, разумеется, не верила. Я видела его всего пару раз, но этих нескольких эпизодических встреч мне хватило, чтобы не поверить официальной версии. Я бы согласилась с любым другим вариантом, но только не с этим! Его могли задушить сокамерники, могли – менты, да и остальные авторитеты, что уж скрывать, могли протянуть свои длинные руки. Мало ли что?

Но в ту ночь, когда тишина нарушалась лишь тихим потрескиванием свечи, я подумала, что в жизни любого, даже самого жизнестойкого человека может наступить момент, когда ему не захочется бороться за свою жизнь. Момент, когда хочется разом отказаться от всех притязаний, отступиться от всех достижений, потому что ни одно из них ни на йоту не приблизило меня к тому, к чему я стремилась в действительности. К чему? Даже не знаю.

Но меня никогда не покидало ощущение, что где-то есть ключ к величайшей из тайн… Не знала никогда и не знаю теперь, даже не догадываюсь, чем она может оказаться, но я всегда знала, что она есть.

И мне казалось, что все, над чем работало человечество даже не века, а тысячелетия, все науки, все наши сомнения, искания и попытки призваны с разных сторон штурмовать одну и ту же тайну… Штурмовать долгие века, совершенно не приближаясь к цели. Единственное, на что люди оказываются способны, так это на то, чтобы отколоть крошечный кусочек от ее монолита и потом веками его исследовать. Единственное, на что способны люди – это всю жизнь истязать себя сомнениями и встречать смерть, так их и не разрешив. Они могут только придумывать лживые учения, которые, многократно повторяя друг друга, еще больше запутывают людей и, вместо того, чтобы приближать, еще больше отдаляют их от этой нескончаемой тайны…

И от оборотней она скрыта так же, как от людей. Они тоже слепы. Они точно также боятся своего неведения, отсюда их упорная агрессия, которую они передают своим детям, внукам и правнукам. Они прячутся за своей ненавистью, как за щитом. Но иногда они чувствуют… Чувствуют, что идут по неверному пути. И с утроенной силой начинают ненавидеть землян. Они не знают жалости, они совершенно искоренили ее в себе, но это ничего им не дало.

Как странно: меня убьют мутанты, но как обыкновенно, как по-земному они это сделают. Надо же было повесить на нас с Доном такую сумму. Впрочем, дело даже не в деньгах.

Воспрепятствовать мутантам невозможно, и скоро смерть настигнет всех землян. Мы с Доном просто окажемся в числе первых. И даже не очень хочется оттягивать этот момент. Я уже столько раз ускользала от неминуемого, что устала от этого. Должно же это когда-нибудь произойти. Произойти со мной. Почему я должна быть исключением.

Я вдруг поняла, что незаметно для себя самой, даже не ставя перед собой такой цели, загодя приготовилась к смерти. Как-то очень уж легко это произошло. Только о Доне старалась не думать. И не вспоминать ничего. Потому что в воспоминаниях я – другая; не смирившаяся с неизбежным, да и вообще не согласная мириться ни с чем.

Обидно, конечно, что победу надо мной суждено одержать мутантам. Но ведь я сама – одна из них. А точнее, я на рубеже. А тем, кто на рубеже, всегда достается по первое число.

Что поделаешь, если оборотни совершеннее. Среди землян таких нет. Не может человек быть таким безжалостным и таким целеустремленным. Авторитеты новой волны, возможно, чем-то на них походили. Но, как выяснилось потом, они сами были мутантами. По крайней мере, Рыхложопый.

Пока их поддерживает энергия Третьего мира, их не остановить. Даже если Третий мир и Земля необратимо разойдутся в пространстве, это ничего не изменит: сила оборотней только незначительно ослабеет с расстоянием. А до тех пор они будут пролазить в любую щель…

Вдруг я вспомнила о том, что говорил мне Ч. Третий мир, как и Земля, есть сложная система излучений.

Но ведь для каждого излучения нужен источник!

Каждый оборотень отдает часть своей энергии в общую для всего Третьего мира «копилку». И, когда понадобится, может забирать из нее энергию для своих нужд.

Я тоже сейчас – источник энергии для Третьего мира. Моя энергия притягивает энергию Третьего мира. Она является его незыблемой частью!

Если они не принесут меня в жертву, то лишатся покровительства Сатаны. Ок. А мне совсем не улыбается вновь увидеть над собой красно-черный купол…

Мысли летели стремительно и неизбежно. Я уже не могла их остановить. Я даже не задумалась над тем, что, заканчивая жизнь самоубийством, я попадаю в ад чисто автоматически. Это даже не пришло мне в голову. Это не имело значения.

Единственное, что я еще могу сделать – разрубить этот гордиев узел.

Я плохо помню, что было дальше, хотя действовала необычайно четко. Я выдвинула ящик стола и взяла пистолет – тот самый, с которым Дон прибыл в Третий мир. Я знала, что он все еще заряжен, причем заряжен серебряными пулями. Я сам точно не знала, подействует ли на меня обычное оружие. Может быть, и нет. А мне хотелось покончить со всем этим побыстрее.

Любопытная деталь: мне казалось, что я уже совсем готова умереть, что я рассталась со всем, что меня удерживало, что я свободна и готова. Мне казалось, что я сумела себя убедить. Что настало мое время…

Черта с два! Можно как угодно себя убеждать, создавать какие угодно логические выкладки – это бесполезно. Человек ли, оборотень - все равно- стремится жить каждую секунду своего существования. А в последние секунды кроме этого стремления не остается ничего больше, оно подчиняет себе все существо. И пока жива хоть одна клеточка тела – организм будет бороться с подступающим небытием.

Когда я вытащила из ящика пистолет, меня обуял такой ужас, против которого невозможно бороться. Мое сознание оказалось отринуто, отброшено куда-то за пределы ума, и остался только инстинкт – невозможный, не знающий препятствий, непереносимый до боли. Осталось только желание жить.

Сознание того, что моя смерть – единственно возможный выход, что она наносит удар по всему Третьему миру, удар, от которого мутанты уже не оправятся, что, умирая, я тем самым спасаю жизнь миллионам людей – не действовало. Что мне было за дело до всех этих людей. Они никогда не сделали бы подобного ради меня.

Я вставила пистолет в рот и тут же вытащила.

Они никогда не сделали бы этого ради меня.

На секунду задумалась, куда стрелять. Но это было неважно. Серебряной пуле совершенно необязательно попадать мне в сердце или в мозг. Смертельной окажется даже небольшая царапина.

Я даже не попрощалась с Доном. И с мамой

Главное было – успеть. Успеть до того момента, когда необратимый инстинкт выживания займет все сознание, не оставив места ничему другому.

Это была одна секунда. Или даже меньше. Но я успела.

Я выстрелила, но ничего не произошло. Резкая боль пронзила меня от затылка до пят, хотя стреляла только в сердце. И все. Я даже не потеряла сознание. По щеке стекала кровь.

И вдруг я поняла, что стрелять – бесполезно.

Есть только один способ остановить все это. Меня можно убить только одним способом.

Я вспомнила бал, вспомнила то интуитивное убеждение, что подчиниться силе оборотня может только тот, кто боится высоты. Именно таким образом я испытывала «наш контингент». А теперь я поняла, каким будет мое окончательное убийство.

Теперь настала моя очередь доказать себе, что я не боюсь высоты…

После первой неудачной попытки желание жить забурлило во мне, как горная речка. Решиться на первую попытку – легко. На вторую – невозможно. Я прошла в кабинет Дона. Взглянула вниз, на город. Стеклянный квадрат, занимающий целую стену, казался невидимым.

Огни города на темно-фиолетовом фоне.

Я только секунду – не дольше – смотрела вниз.

Потом разбежалась и прыгнула.

Стекло, мгновенно оказавшееся позади, обрушилось с оглушительным звоном.

Какая она, смерть? Она очень медлительная. Это во-первых. И это же во-вторых.

Как ни странно, но оторваться мысленно от всего, что составляло мою земную жизнь, оказалось довольно просто. Я еще летела вниз, а сама уже мчалась к тем переменам, которые ждали меня впереди. Я уже стала страшиться наказания, которое ждет меня в отместку за мои многочисленные преступления. В самый последний миг, когда я уже поняла, что путь назад для меня отрезан, я подумала: а кто, кроме меня и Бога будет присутствовать на этом Страшном суде? Хорошо, если бы только я и он. Нет, я не возражаю против присутствия каких-нибудь небесных существ. Но только не люди и не оборотни! Надеюсь, этот Страшный суд не будет похож на программу «Окна», а то у меня есть грешки, о которых другим лучше бы не знать…

Уже лежа на асфальте, я почувствовала головокружение. Мне стало казаться, что я вижу пропеллер. Его лопасти вращались все быстрее и быстрее. И чем быстрее они вращались, тем хуже мне становилось. Кажется, меня даже стало тошнить. Я протянула руку, чтобы остановить его вращение, что-то обожгло пальцы.

Я вдруг поняла, что это за пропеллер.

И это была последняя мысль в запеленованном смертью мозгу.

Всегда где-то крутятся деньги, но достать их не так-то просто – того и гляди, пальцы оторвет…

64

Все время полета они провели, прильнув к иллюминаторам. Но им почти ничего не удалось увидеть. Бесконечные облака были подобны пуховой перине. Зато Фиджи потрясали. Настя еще пыталась как-то сдерживать эмоции и не слишком выказывать свой восторг, а Игорь с непосредственностью юности вертелся на сиденье, стараясь не пропустить ничего из открывающегося пейзажа.

Редкий случай, когда рекламные проспекты соответствуют действительности. Горячий воздух струился в легкие. Когда впереди замаячила невообразимая голубая ширь, оба сразу поняли, что это море и схватились за руки.

Пребывание здесь стоило трех тысяч баксов в сутки.

Очутившись в номере неописуемой роскоши, Настя принялась распаковывать вещи. Потом остановилась, подошла к окну. Рай, который только можно купить за деньги. Лучше не бывает.

Она обернулась и посмотрела на того, с кем ей предстояло разделить все это великолепие. Ему было девятнадцать, ей – тридцать. Но почему-то на Фиджи эта разница не казалась ей такой уж большой. Она привыкла думать об этой разнице как о чем-то катастрофическом, как о чем-то, что в недалеком будущем неминуемо приведет к расставанию. Теперь – она никак не могла взять в толк, чем была вызвана ее всегдашняя депрессия. Она чувствовала себя на семнадцать. Должно быть, душевное омоложение входило в стоимость билета. Если так, то ей было не жалко этих денег.

Едва войдя в номер, Игорь устроился на кровати с пакетом попкорна и нашарил пульт от телевизора. Неисправимое дитя! Настя свернулась рядом с ним клубочком, потом растянулась на покрывале, как кошка, которой хочется, чтобы ее гладили и гладили.

- Знаешь, что такое жизнь? – пробурчал Игорь с набитым попкорном ртом.

- Что же? – улыбнулась Настя.

Ей было интересно, что он скажет. Как матери интересно, что думает ее подрастающий сын по поводу какого-нибудь неоднозначного философского вопроса.

- Жизнь – это один большой хэппи-энд! – провозгласил он.

Настя взглянула на прикрытый занавеской сейф. Мысленно повторила про себя код. Ее вдруг разобрал счастливый мстительный смех.

- Точно! – согласилась она.

65

Моросил мелкий надоедливый дождь. Брусчатка покрылась темными пятнами. Я вышла из машины и осмотрелась.

Я находилась в том же дворе, в котором прошло мое детство, перед тем же домом на площади Восстания, где когда-то пришелец с Фиджи спас жизнь моей бабушке и взамен оставил нам сулящую так много, но ничего не давшую мечту…

Я побыстрее прошла в подъезд. Как-то не ловко чувствовала я себя в том красном, открывающем заметно увеличившийся живот, платье. Сначала, месяца до пятого, в моей фигуре происходили совершенно неразличимые невооруженным глазом изменения, а потом процесс невероятно ускорился, как будто компенсируя столь длительное промедление интенсивным ростом, и я уже не знала, куда себя девать.

А потом подумала: какого черта я должна скрывать то, благодаря чему так счастлива?

Вообще в прогрессивной тусовке наметились изменения: теперь, чтобы о тебе говорили, непременно необходим округлившийся живот и тайна отцовства. В моем случае, впрочем, никакой тайны не было.

Дон Корлеоне нажал кнопку вызова, и я выключила музыку, чтобы на слух определить, скоро ли подойдет лифт.

В моих наушниках плескался Ференц Лист. На этом настаивал Дон, хотя, могу поклясться, этот композитор отнюдь не был его любимым, да что там – наверняка он недавно узнал о самом его существовании! Конечно, мне слушать не ему!

Моя мама открыла дверь сразу же; оказалось, она увидела нас в окно.

Я страшилась встречи с нею. Я почти готова была признать ее сумасшедшей, согласиться с тем, что она – не только не такая, как все, но не такая, как все нормальные люди, я почти сомневалась в том, что она узнает меня, но, едва увидев ее, я поняла, насколько напрасными были мои сомнения.

Я не обрела ее. Потому что никогда ее не теряла. Мне только так казалось.

Как я могла так ошибаться. И бросилась к ней в объятия, даже не сдерживая слез.

Она бросила взгляд на меня, на Дона и тоже заплакала.

И почему-то мне сразу стало ясно: ни сейчас, ни когда-нибудь потом она не будет переживать из-за того, что никогда не попадет на Фиджи. Из-за того, что Фиджи вообще больше нет…

Все. Ни ее, ни меня это больше не интересовало.

И, кстати, это не интересовало меня уже очень давно, просто я не сразу отважилась признаться самой себе в том, что… что мечты больше нет.

Мечта слишком похожа на газ. Она рассеивается при малейшем дуновении. Иногда этот газ – кислород, иногда он жизненно необходим.

Но это отнюдь не наш случай.

И, крепко обнимая некогда чужую женщину в сари, я еще раз сказала себе: это не наш случай!

Когда мы ушли от нее, мне вдруг захотелось задать Дону один вопрос. Но я помедлила. Еще раз пристально вгляделась в темнеющее небо.

И в эту минуту мне открылось то, чему я так долго противилась. И мне показалось, что долгие годы я направляла на свою жизнь узкий пучок света, позволяя ему высвечивать только одну цель. И оставляла в темноте все остальное. Я была права, в этом остальном действительно не было ничего особенного. Ничего, кроме реальности, которую я так долго не пускала в свою жизнь.

- Я хочу наверх! – сказала я тем не терпящим возражений голосом, который могут позволить себе только капризные беременные женщины.

Дон не стал возражать. Чердак маминого дома оказался открыт. Я, цепляясь за перила то длинным платьем, то толстым животом, вскарабкалась по узкой лестнице и очутилась на крыше.

Я подставила лицо прохладному вечернему ветру. Невесомо качались антенны. Я взглянула вниз, на город, впитавший в себя возможности целой страны. Я знала, что в эту самую минуту там, внизу, люди заходят в бары, чтобы несколькими кружками пива отпраздновать окончание рабочей недели.

Я знала, что утром в понедельник они встанут и пойдут на кухню пить растворимый кофе. Потом спустятся в подземелье и поедут на работу. А потом, незаметно, наступит следующая суббота.Эти люди, подобно винтикам огромного механизма, обеспечивали жизнь огромного города, и сами становились его частью. И эта жизнь, которая раньше вызвала во мне только презрение, вдруг показалась мне гораздо более привлекательной.

Я вспомнила свой прыжок и внутренне содрогнулась.

Вспомнила свое пробуждение. И мгновенное непонимание, что же все-таки происходит. Во Вселенной всего три знака: плюс, минус и вопроса. Так вот тогда я представляла собой один-единственный знак вопроса; я даже выглядела так же – я лежала, скрючившись, потому что ни одной целой косточки во мне не осталось…

Я думала, что сознание возвращается хоть и медленно, но одной непрерывной струйкой… Да, конечно! Такое ощущение, что его впрыскиваеют в тебя порциями. Как будто ко мне на мгновение возвращался кусочек неясного воспоминания, и его тут же отбирали. И мозг, уставший даже от такого незначительного напряжения, снова возвращается в бессонную темноту. Я несколько раз силилась прийти в себя и не могла этого сделать.

Снова и снова мозг отказывался от бесполезных попыток понять: как же я осталась жива?

И осталась ли?

Но в какой-то момент я поняла: осталась. Но, наверное, не я.

Я убила в себе волка

Вот таким оно оказалось, мое окончательное убийство. Таким, о каком я не могла предположить. Так может, не надо было тратить силы и патроны на обезумевших исполнителей власти мутантов или на них самих? Может, стоило сразу убить себя.

И тем самым разом перекрыть канал, по котором энергия Третьего мира поступала на Землю.

Думать об этом было лень. Как выяснилось, надо было просто убить в себе волка. А убивать в себе человека было совсем не обязательно

Я подумала, что, наверное, глупо было бы покидать этот мир, так и не ощутив его толком. Только тогда я ощутила, что осталась в нем навсегда. Чтобы вставать утром и пить растворимый кофе, работать в офисе, обедать в кафе на первом этаже здания, вмещающего в себе все, что может понадобиться человеку в течение жизни, напиваться по субботам, как и подобает порядочному пролетарию. И отрываться в ночных клубах, когда чувствуешь, что больше не можешь это выносить. Мне вдруг захотелось пожить этой «офисно-клубной» современной жизнью, разделить все, что она может мне предложить. Она – современная, комфортабельная, напряженная, агрессивная, настоящая. Жизнь большого города.

Все прекрасно, даже это!

И я спросила у Дона:

- Ты меня любишь?

Он взглянул на меня тем самым, «доновским» взглядом.

- Говно вопрос, - сказал он.

Я вдруг ощутила безмерное счастье. От того, что не сбылись мечты. Но открылась реальность, оказавшаяся ярче любых грез.

Я крепче сжала руку Дона. Мне вдруг захотелось спросить: а что же дальше? Но я не спросила. Это был самый бесполезный вопрос, какой только можно было задать.

Перед нами были открыты все пути. Мы стояли в начале всех дорог. В самом начале.

Что важнее: дать человеку счастье или дать ему свободу?

Не знала и не знаю. Но уверена в одном: свобода гораздо интереснее. Реальная жизнь интереснее любой мечты. Она полна подробностей, которые в мечтах очень сложно вообразить.

Светало. И темнота растворялась в набирающем силу дневном свете. Этот свет направлялся не узким пучком, как раньше. Он освещал все. Все без исключения.

Пусть будет что будет. Как много мне понадобилось времени, что достигнуть этого понимания и смириться.

Если уж мы выброшены в эту игру, то почему бы в нее не поиграть?