В часы, когда блики уличных фонарей медленно умирают на отшлифованных камнях мостовой, когда солнце уже чистит зубы, подготавливая свою распахнутую желтую улыбку, когда где-нибудь вдали иногда стукнет копытцем резвая лошадка и сразу же утихнет, Она раздумчиво поднимается с постели и, неодетая, искренняя, еще теплая со сна, пишет к Нему последнее письмо.
"Город тих и в этой тишине нелеп. По-настоящему тишина свойственна только нетронутой природе, а город, лишённый дневного шума, гула, криков уличных торговцев, кажется обездоленным и чем-то похожим на жертву. Я просыпаюсь и плачу от жалости то ли к городу, то ли к себе. Так каждое утро. Такой плаксивой стала.
Вот что Он сделал со мной! Вот что Он сделал со мной… Но - обвиняю напрасно. Выхода не было. А моя тоска - это только моё. Впрочем, можно и обвинять. Он не узнает. Сколько уж писем было написано. Все легли в эту маленькую черную шкатулочку, инкрустированную янтарем. И всё же в своих мыслях я сама виновата. Позволяю им захлёстывать себя отчаянием, которое докатывается до таких непоколебимых скал, что я думаю: а любил ли Он меня когда-нибудь?
Странно, может быть, что я всегда пишу "он". Наверное, в этом есть какая-то доля подобострастия, возвеличивания… Не знаю. Но я до сих пор не могу заставить себя обращаться к Нему на ты.
Я так давно не видела Его. Он уже настолько образ, что даже ту надтреснутую тоску я успела забросить в темный угол, и там маленькие паучки заботливо укутали её пыльной паутиной. Но одновременно - кто ещё может быть ближе Него?
Я, конечно, ошибаюсь: человек многогранен, и каждая такая грань может оказаться способной к соприкосновению с гранью любого на Земле. Но эти грани надо отшлифовать. Надо повернуть людей нужными гранями друг к другу. Этим занимаются Обстоятельства. Получается, в том, что Он стал мне так дорог, надо винить их.
Но Он мне не просто дорог. Теперь я - Он. В человеке взрастает преображённое то, что он видит вокруг себя. Больше ведь неоткуда брать информацию для собственного усовершенствования. А Он заполнил всё моё окружающее.
Он научил меня слишком хорошо чувствовать людей. Он обладал способностью видеть невидимое и ощущать неизъяснимое - те тонкие зыбкие паутинки человеческих характеров. Раньше я путалась в них - тыкалась слепо в чьи-то враждебные или просто ненужные руки. А теперь - я сразу ощущаю их ненадежность и сторонюсь ее.
У меня больше нет иллюзий. Даже в отношении Него. Я знаю, что Он придуман, а не могу отказаться от своих чувств только потому, что боюсь неизбежно последующей за этим пустоты.
Я не знаю, хорошо это или плохо - что нет иллюзий. С одной стороны, меня не обмануть, с другой - чтобы действительно влюбиться, чтобы опять стать счастливой, нужно обладать податливой к иллюзиям душой. А я слишком хорошо знаю людей. Почти так же хорошо, как Он. Поэтому сильнее всего влюбляешься, будучи не совсем юной, но и не взрослой до конца. Это своего рода Рубеж. У меня этот Рубеж отметился встречей с Ним.
Любовь - это невозможность подчиниться самой себе. Что-то надо сделать, с кем-то встретиться, о чём-то поговорить - а не можешь себя заставить. Хочется только занавесить окна, сесть на пол и весь день вот так просидеть. И никому ничего не сказать об этом - от полуоткровенных разговоров болит голова.
Я оставила все попытки:
Я оставила все мечты:
Вот что ты сделал со мной: Небо никуда не зовет меня. Я не стремлюсь ни к чему. Я спокойно жду смерти. А знаешь почему? Гадалка сказала мне всё. И не смейся. Как только я вошла к ней, она вскочила и бросилась ко мне. Я увидела - за её спиной дрогнуло что-то и поняла, что это духи темной пульсирующей точкой проникли в комнату.
- Он любит Вас по-прежнему, - сказала она, - только его высокий сан и необходимость рождения наследника заставили его расстаться с Вами. Я вижу, Вы бесплодны. А ему нужно передать кому-то свою власть, основанную на смертях!
Знаешь, она сказала, что у наших душ судьба такая - расставаться. Мы и в прошлой жизни расставались, расстанемся и в последующей. И только в последней, девятой жизни мы будем вместе. Оказывается, девять жизней у всех, не только у кошек. Я верю, что когда-нибудь, в обличье других тел и других имен, когда, перед рассветом, небо будет темным, а сосны - шумными, мы встретимся снова, и это будет уже навсегда.
Это моё к тебе последнее письмо. Мой рубеж. Прощай до лучших времен, до девятой жизни!"
- Мадам Богарне, Вы спуститесь к ужину или Вам принести его в комнату?
Она вздрогнула и испуганно скомкала бумагу:
- Мне лучше какого-нибудь вина. В комнату. Ужинать я не буду.
Кто сказал, что вином заливают горе? Это не помогает. Она с детства знала: когда людям плохо, они пьют. Если бы Она этого не знала и просто попробовала вино, ей бы даже в голову не пришло пить с горя. Ведь вино не успокаивает. Оно будоражит.
В эти самые минуты, когда праздничные огни в небе погасли, пушки охладились, и порох осел на латунь тонкой плёночкой, Наполеон, только что отпраздновавший свою свадьбу с молодой заграничной принцессой, задёрнул шторы и сел на пол.
Жозефина, мы оба любим друг друга, и между нами всего одна разница - я сжёг страну, а ты сожгла меня.
